– В чем дело? – шепотом спросила Мэйсон.
– Вон тот мужчина – инспектор Дюваль из Департамента безопасности. Этого хлыщ наводит страх на всю округу.
– Полицейский?
– Да, причем тот, кого лучше не пускать по своему следу.
И как раз в этот момент инспектор заметил девушек. Любезно улыбаясь, он подошел к ним.
Лизетта крепче вцепилась в руку Мэйсон.
– Чего он от нас хочет? – пробормотала она.
Однако ничего угрожающего в манерах сыщика не наблюдалось. С виду он был похож на доброго дедушку. Дюваль снял шляпу и слегка поклонился:
– Полагаю, имею честь обратиться к мадемуазель Эми Колдуэлл из Америки? – Инспектор говорил на английском. С акцентом, но бегло.
– Да – настороженно ответила Мэйсон.
– Я решил, что это вы, поскольку увидел вас в обществе подруги вашей покойной сестры. Позвольте представиться: Оноре Дюваль, сотрудник Префектуры полиции. Я пришел, чтобы от имени всех французов выразить вам соболезнование в связи с кончиной вашей сестры. Если вам понадобится моя помощь, я надеюсь, вы обратитесь ко мне.
Мэйсон кожей чувствовала исходящее от Лизетты напряжение, хотя та стояла у нее за спиной. Мэйсон улыбнулась и сказала:
– Благодарю вас, инспектор, но я не думаю, что в моем визите к вам возникнет необходимость. Друзья моей сестры оказались необыкновенно щедры и всячески помогают мне пережить этот трудный период.
Дюваль пристально посмотрел на Мэйсон, словно изучая. И только тогда Мэйсон заметила, какой острый у него взгляд – взгляд профессионала. Похоже, привык подозревать каждого, не упуская ни одной мельчайшей детали.
Несколько неловких мгновений Дюваль молчал. Лизетта еще сильнее надавила на руку Мэйсон, давая понять, что пора сматываться.
Но вдруг полицейский спросил:
– Вы не позволите мне задать вам один не слишком деликатный вопрос?
– Разумеется, – с застывшей улыбкой ответила Мэйсон. – Спрашивайте все, что хотите.
Взглядом он скользнул по кокетливому платью Мэйсон.
– В вашей стране не принято носить траур по усопшему члену семьи?
Об этом Мэйсон как-то не успела подумать заранее. Надо было срочно найти адекватный ответ.
– Вообще-то у нас в стране не так строго придерживаются традиций как здесь, в Европе. К тому же моя сестра терпеть не могла черное. Она считала черный цвет оскорблением всем прочим цветам радуги. Если вы внимательно посмотрите на ее картины, то увидите, что она не пользовалась черной краской. И ей бы не понравилось, если бы я носила платье того цвета, который она презирала.
Дюваль ничего не отвечал. Неловкость нарастала.
Наконец он спросил:
– Можно мне поделиться с вами личными ощущениями?
– Пожалуйста.
– Мадемуазель, за прошлый год мой отдел расследовал двести четырнадцать самоубийств, совершенных в Париже. И во всех случаях, за исключением четырех, самоубийцы оставляли предсмертные записки или произносили что-то напоследок для тех, кто мог их услышать. Мне кажется весьма странным то, что ваша сестра, которая всю свою жизнь посвятила самовыражению, покинула этот мир молча… Не оставила никаких распоряжений относительно картин, которые так любила. Все это мне кажется весьма противоестественным.
У Мэйсон на затылке зашевелились волосы. Собравшись с духом и призвав себя сохранять спокойствие, она сказала:
– Инспектор, я могу лишь согласиться с вами и сказать, что моя сестра была необычной во всем.
– Верно-верно. Художники живут в собственном мире. Надеюсь, я не слишком вас растревожил своими неуместными наблюдениями?
– Вовсе нет, инспектор. Я благодарна вам за интерес. Дюваль галантно поцеловал руку Мэйсон:
– Позвольте заверить вас, мадемуазель, что, если смерть вашей сестры окажется не тем, чем ее считают, я это выясню. И, если самоубийства не было, я заставлю того, кто пустил этот слух, ответить перед законом в полной мере. Обещаю, мадемуазель.
Глава 6
Мэйсон ехала в карете по бульвару Клиши. В любое другое время она бы наслаждалась роскошью обстановки, предаваясь приятным воспоминаниям о том, что происходило здесь вчера, но сейчас ей было не до этого. Она нервничала, не зная, как сообщить Гаррету правду. И встреча с полицейским еще более усиливала ее нервозность.
За завтраком Лизетта заявила:
– Дюваль что-то знает.
– Ничего он не знает, – запальчиво возразила Мэйсон. – Откуда ему знать?
– Он что-то подозревает, иначе не пришел бы.
– Эта записка. Почему я о ней не подумала? Что мне стоило что-нибудь нацарапать?
– Сыщик – специалист по таким делам. Мелкие детали – вот его конек. Мелочи, о которых обычным людям даже не приходит в голову подумать. Говорят, если он что-то откопает, то держит подозреваемого мертвой хваткой, как бульдог, и ни за что не отпустит.
Мэйсон потеряла аппетит.
– Я уже все поняла, Лизетта, – раздраженно сказала она.
Но Лизетта не унималась. Перегнувшись через стол, она заговорила трагическим шепотом:
– У нас во Франции самое суровое наказание за мошенничество во всей Европе. Джуно знает одного человека, которого Дюваль упрятал в тюрьму на целых десять лет всего лишь за то, что тот обналичил чек на вдовью пенсию матери после того, как она умерла. Всего один чек – и десять лет в тюрьме, представляешь?
Между тем карета остановилась на площади Клиши, возле ипподрома. Гаррет стоял на пороге дома напротив вместе с каким-то господином. Вывеска над входом сообщала, что в здании находилась риелторская контора. Заметив карету, Гаррет извинился перед своим собеседником и поспешил к Мэйсон.
Мэйсон глубоко вздохнула, еще раз прокрутила в голове заготовленную речь, и, когда Гаррет раскрыл перед ней дверь кареты и помог ей выйти, она с места в карьер заявила:
– Мне надо кое-что вам сообщить.
– Какое интересное совпадение. Я тоже имею вам кое-что сообщить. Павильон Мэйсон Колдуэлл. Как вам это нравится?
Гаррет застал ее врасплох.
– Что?
Он прямо дрожал от возбуждения.
– Павильон Мэйсон Колдуэлл на Всемирной выставке.
– Но ее работы были отклонены комитетом.
– Комитет передумает. И, даже если они не передумают, мы можем устроить такой павильон и без одобрения комитета. Представляете: павильон, в котором будут одни лишь картины Мэйсон Колдуэлл.
– Но… Это невозможно.
– Еще как возможно. Курбе сделал это на ярмарке 1855 года, а Мане повторил его опыт в 1867-м. Но наш павильон будет больше и солиднее. Я знаю многих людей в мире искусства, которые могут спонсировать эту акцию. Более того, они будут только счастливы содействовать такому благородному делу. Сегодня утром я уже закинул пару пробных шаров.
– Вы за этим отправились к риелтору? – недоверчиво поинтересовалась Мэйсон.
– Нет, сюда я приехал, чтобы приобрести то здание на Монмартре, где у Мэйсон была студия.
– Вы… купили этот дом? Но зачем?
– Потому что это священная территория. Там должен быть музей. Место, куда могли бы приходить люди, чтобы отдать должное гению художницы.
– Вы шутите!
– Нисколько. Все именно так и будет, если мы с вами предпримем необходимые шаги и станем работать вместе. Я всю ночь об этом думал. Эта мысль пришла ко мне внезапно, меня словно громом поразило, и ничто и никогда меня так не заводило.
– Но… павильон, музей в ее доме… вам не кажется, что это слишком?
– Я уже говорил вам, что ваша сестра – особенная, уникальная.
– Но в Париже много талантливых художников.
– Вы все еще не понимаете, Эми. Дело не только в ее искусстве. Дело в ее жизни. Пойдемте, я попытаюсь вам все объяснить.
Ричард взял ее под руку и повел по широкому бульвару в сторону ипподрома и улицы Коленкур.
– Ричард, я должна вам что-то сказать…
– Подождите. Дайте мне объяснить, пока все еще свежо в моей памяти. Мэйсон работала годами, не продав ни одной картины. Она жила в ужасающей нищете, она голодала, не получая ни одного слова одобрения, одни отказы. И все же она продолжала верить в себя, в свое видение. Ничто не могло заставить ее свернуть с единожды выбранного пути. Ей было наплевать на коммерческий успех, на то, что скажут критики. Она всегда находила в себе силы и средства, чтобы выражать себя в красках на холсте, вопреки всему, невзирая ни на что, день за днем, не прислушиваясь ни к чьему мнению. Она была воплощением честности, чистоты и увлеченности делом. Она действительно была Жанной д'Арк от искусства. Настоящая Жанна д'Арк.
Мэйсон внутренне съежилась. То, что он говорил, было далеко от правды. Она никогда не была настолько бедна. На нее временами нападала лень. Бог видит, насколько она была не уверена в себе. И ей отчаянно хотелось достичь коммерческого успеха и получить похвалу у критиков.
– Но то, что действительно сделало ее жизнь эпически цельной, – продолжал Гаррет, – это ее смерть. Самоубийство. Сердце разрывается при мысли о том, что столь талантливая, столь мужественная личность доходит до этого. И в то же время по законам героического эпоса эта смерть придает истории ее жизни мифическую власть и тот резонанс, который вызовет отклик в душах людей и через сто лет и более. Словно бессознательное «я», жившее в этой гениальной художнице, осознало, что миссия ее на земле исполнена, что сама ее жизнь стала произведением искусства, и самоубийство было необходимо, чтобы придать этому произведению горьковато-нежное, трогательное и грустное звучание.
У Мэйсон упало сердце. По его словам выходило, что самоубийство является неотъемлемой частью всей легенды, причем легенда сама по себе в существенной мере подогревала его интерес к картинам, его восхищение и любовь.
Гаррет вел ее по улице Коленкур.
– Я пытаюсь вам объяснить, Эми, что Мэйсон – новая личность в искусстве. Художник – это всегда изгой, идеалист, герой и мученик. Я верю, что, если мы донесем эту мысль до сознания масс, мы сумеем потрясти мир. Но это случится, только если мы – вы и я – это сделаем. Если мы будем подпитывать легенду. Если мы представим ее работы нужным критикам в нужном свете и с нужными комментариями. Более того, если мы сможем собрать ее работы и показать перед мировой общественностью, перед теми, кто со всего света съедется этим летом в Париж, тогда… мы дадим свершиться чуду. Чудо свершится!
«Господи, как я теперь ему все скажу?» Мэйсон подняла глаза и увидела перед собой ворота, ведущие на кладбище Монмартра. Что им с Ричардом тут делать? Он повел ее по неровной булыжной мостовой. По обеим сторонам возвышались мрачные памятники и склепы. Многие памятники почернели от сажи, кое-какие потрескались от старости и забвения. Дорога привела их к лестнице, и в это время солнце спряталось за тучу и подул ветер, обдав их холодом. Мэйсон поежилась от холода и страха – инфернальная энергетика этого места действовала на нее весьма заметно.
На нижней террасе Гаррет остановился наконец у простого квадратного камня, нового и чистого. Мэйсон в ужасе смотрела на эпитафию.
Покойся с миром,
Мэйсон Колдуэлл
1864–1889
– Это все, что могла позволить себе ее подруга-акробатка, – сказал Гаррет. – Но мне нравится то, что она сделала. Простота, на мой взгляд, гораздо больше подходит Мэйсон, чем все эти вычурные громадины.
Мэйсон словно в трансе уставилась на могильную плиту. Этого она никак не ожидала. Но, разумеется, они должны были где-то похоронить ту бедняжку с моста Альма.
Любой на месте Мэйсон испытал бы потрясение. Отчего-то при виде этой плиты то, что вначале казалось ей быстротечной шалостью, игрой, стало восприниматься как приговор, смертный приговор, окончательный и не подлежащий ни обжалованию, ни пересмотру. Ричард протянул ей руку.
– Вы со мной в этом деле, Эми? Станете моей партнершей? Вы поможете мне подарить Мэйсон бессмертие, которое она заслужила?
Мэйсон покидала кладбище в трансе. Она не приняла руку Ричарда и ничего не стала ему обещать. Онемев от шока, она лишь пробормотала что-то невразумительное, из чего следовало, что ей надо подумать над этим. Расставшись с Ричардом, Мэйсон пустилась бегом прочь с кладбища.
«Наверное, – думала она, – сейчас было самое время сорвать маску. И зря я этого не сделала. Струсила!»
Но как могла она рассказать Гаррету правду после такого откровения с его стороны? Он все равно ее бы не понял. Он упивался трагизмом смерти молодой художницы настолько, что, скажи она ему правду, он был бы возмущен, потрясен, убит совершенным ею подлогом. Правда лишила бы его того, что он считал самым главным в Мэйсон. Ее смерть представлялась ему благородной, эпической, мифической. Похоже, именно смерть художницы привлекала его в ней больше всего.
Теперь Мэйсон стало окончательно ясно, что, как только она расскажет ему правду, он уйдет от нее и никогда не простит.
И она потеряет то, о чем всегда так мечтала.
Но какова альтернатива? Протянуть Ричарду руку навстречу? Стать его партнершей? Остаться Эми Колдуэлл?
Это невозможно… просто невозможно.
Время шло. Мэйсон бродила по городу, пытаясь сделать выбор. Она знала, куда ее тянет, но сопротивлялась желанию. Но постепенно искушение пересилило волю, и она сдалась.
Мэйсон прошла по левобережью до Марсова поля. На территории будущей Всемирной выставки, огороженной канатами, трудились бригады рабочих. Скоро там вырастет целый город с дворцами, фонтанами, ресторанами и прочим. Уже заканчивалось строительство стеклянного купола, венчавшего Дворец машин и художеств, полным ходом шли работы по реконструкции камбоджийской деревни и египетского базара. Все страны мира привезут сюда все лучшее, все, чем они гордятся. Здесь будет все, чтобы удовлетворить самые взыскательные кулинарные, научные и художественные вкусы 32 миллионов гостей выставки… И именно здесь Ричард Гаррет собирался возвести храм, посвященный исключительно искусству Мэйсон Колдуэлл.
Только подумать, как бы прославились Колдуэллы! Какой щелчок по носу всем тем «добрым самаритянам», что заставляли их, Колдуэллов, ходить, уткнувшись взглядом в землю. Как могла она отказаться от такой перспективы? Она обязана была сказать Гаррету «да», хотя бы ради памяти покойной матери. Но хватит ли у нее мужества отказаться от собственного «я»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41