Прикольный Wodolei.ru
— Без него мы все равно ничего не решим. Так и скажите французам.
— Как прикажете, Ваше Величество.
Однако во взглядах моих лордов я читала, как мало они верят в мой брак с французским ухажером, пусть Берли хоть пляшет передо мной джигу на одном носочке. И Берли, у которого боль в ноге отнюдь не убавила ловкости рук, обеспечил нам соглашение, переговоры в Блуа.
Робин явился в присутствие среди рядовых просителей, со шляпой в руке, в сопровождении маленького, бесцветного, одутловатого юнца.
— Нижайшая просьба. Ваше Величество.
Мой племянник Филипп оставляет университет, позвольте ему служить вам, отправьте с вашими посланцами в Блуа…
За окнами жемчужными слезами поблескивали розовые бутоны, воздух был свеж, как на первой заре мира.
Филипп — сын моей бывшей фрейлины Марии, мальчик, который заразился от матери оспой, когда та в свою очередь заразилась от меня, отпрыск Генри Сидни, того самого, что был ближайшим другом моего покойного брата. Но главное, племянник Робина…
— Разрешаю.
Я не добавила: «Чтобы сделать вам приятное».
Но когда он целовал мне руку, в его глазах сияли благодарность и любовь, и любовь излучали мои глаза. А мальчик, застенчивый и безмолвный, очень порадовал Берли, как и сами переговоры, которые до сих пор шли столь успешно, словно мы и впрямь поженили Англию с Францией.
— Я за ваш брак с французом, как раньше был за брак с эрцгерцогом Карлом, и по той же причине, — важно говорил Берли. — Больше, чем когда-либо, я боюсь Испании.
А кто не боялся?
Да, я тоже боялась и переживала.
Когда король Филипп меня разлюбил?
Потому что он меня разлюбил, хоть я и не знаю, куда подевалась его любовь.
А ведь он любил меня — знаю, видела. В нашу первую встречу он так и ел меня глазами — его взгляд задержался на мне, затем на корсаже, я чувствовала, что он мысленно щупает мне грудь, живот, подбирается к самым сокровенным местам.
Тогда он меня любил. Как же его любовь обернулась лютой ненавистью?
За это время он пережил еще одну любовь, ведь он любил свою жену, свою маленькую француженку, дочь регентши Екатерины, любил, как мужчина — женщину. Но ее любил и другой — любил той нечестивой любовью, той запретной страстью, за которую проклят миром Эдип. Родной сын Филиппа, это чудовище Карлос, разделил участь Минотавра — отец заточил его в лабиринте Эскориала, дворца-собора, который должен был стать живым алтарем Богу, а стал живой гробницей.
Гробницей, скрывающей Минотавра и Эдипа в одном лице — ибо этот изверг пытался изнасиловать мачеху, прекрасную юную Изабеллу, а она тогда ждала дитя. Она выкинула и вместе с ребенком лишилась разума, а потом и жизни. Ночью Филипп пришел к сыну, вооруженный, со священником и несколькими людьми и собственной рукой, не желая возложить на другого подобный грех, со слезами и молитвой убил подонка.
Не мудрено, что вся его любовь, вся надежда и радость, все, что согревало кровь в его хилых жилах, обратилось в уголь и алмаз — уголь его тщетных упований, иссушивший все его жизненные соки, алмаз, блещущий обманчивым светом, но оставляющий в его сердце смертельные порезы.
Итак, Филипп тоже познал свою Голгофу.
— И Филипп тоже боится Франции, мадам. — Желчное лицо Уолсингема казалось еще темнее от сжигающей его внутренней злобы. — Хотя Испания и Франция одинаково привержены католицизму и должны бы быть заодно, испанский король считает Францию недостаточно правоверной, там слишком сильны гугеноты. И еще он опасается бесстрашия французских солдат — случись война, его людям окажется далеко до французов.
Глаза Уолсингема горели, как угли.
Я медленно кивнула:
— Хорошо, смотрите же будто моими глазами…
О, нет, не глазами, второго Робина не будет…
— Будьте моими ушами, — поспешно закончила я и тут же, глядя в его горящие черные глаза и смуглое лицо, добавила:
— Нет, Фрэнсис, будьте моим мавром.
Его тонкие губы растянулись в улыбке.
— Дай Бог мне побеждать испанцев, как побеждали древние мавры! Испанцы были и останутся нашими злейшими врагами, мадам! Наше дело правое, и да будет с нами Бог!
И каждый про себя сказал: «Аминь!»
Так проходило время, в тайных совещаниях и яростных спорах. В июне мы заключили с испанцами перемирие, но с не писанным примечанием: «Надолго ли?» И наш страх подогревал страхи Филиппа, наша ненависть — его ненависть. Всего в двадцати милях от нас, на другой стороне Ла-Манша стоял главнокомандующий Альба со своими грозными легионами; мы перехватили корабли с жалованьем для его наемников, он закрыл порты для английских купцов, мы грабили испанские галионы от Канарских до Азорских островов, он убивал наших беспомощных, беззащитных торговцев в Гааге.
Однако вскоре нам предстояло убедиться, насколько прав был Уолсингем. В один из хмурых весенних дней из Франции явился гонец в черном и, глядя в пол, как и тогда, когда умер Мариин муж Франциск, сообщил, что мой жених, монсеньор, брат короля, скончался.
Я заплакала от жалости к Екатерине — пусть она старая итальянская ведьма, но как пережить такое, когда она, словно Ниобея, теряет ребенка за ребенком? А как показало время, судьба еще не остановила зловещий серп, занесенный над ее потомством.
Однако в этом приземистом безобразном теле обитал коварный и сильный дух, его было не сломить. Бесстрашно бросая вызов смерти, она писала: «Но у меня есть еще сын, мой Франциск, прекраснейший из французских дворян, который теперь станет герцогом Анжуйским — если пожелаете, он будет ваш».
Я читала и мрачно улыбалась. Ничто не может остановить ее в желании посадить на мой трон свое отродье! Но я знала, как обратить это на благо Англии. Я вырядилась в жарко-багровое платье, с высоким воротником, который поддерживали прозрачные крылья из серебряной кисеи, намазалась лучшими белилами, какие можно достать за деньги, а новое изобретение Парри, шиньон, увеличивший мою прическу, венчался жемчугами и розами Тюдоров — да, я знала, что выгляжу la plus fine femme du monde. И какое значение имеет мое разбитое сердце… Довольно! Англия ожидает…
— Передайте своей госпоже, — объявила я склоненному в раболепном поклоне французскому послу де ля Мот Фенелону, — возможно, мне понравится принц, если я его увижу.
До сих пор ни один претендент не решился пересечь море, чтобы лично просить моей руки.
А этот? Я рассчитывала на французскую алчность; что если, почуяв богатую добычу — мою особу, мой трон, мою казну, — лиса отважится вылезти из своей норы?
Однако прежде из-за моря пришел удар, сразивший меня в самое сердце и едва не убивший всякую надежду на этот союз. Самый быстрый из гонцов Уолсингема, пропахший лошадиным мылом, трясущимися руками вручил мне депеши и срывающимся от рыданий голосом сообщил:
— Королева приказала, король согласился… всех гугенотов, до последнего! Не только мужчин… о. Боже, мадам, младенцев, женщин, детей! Невиданная жестокость… вы не поверите… всех, всех, всех…
Он не мог продолжать, он рыдал, и не мудрено — за него говорили письма. В день святого Варфоломея, в народный праздник, в одуряющую июньскую жару, французские католики обрушились на протестантов, и от Парижа по всей стране прокатилась волна чудовищных убийств. Беременным вспарывали животы, мужчинам отрезали детородные органы, девушек насиловали до смерти, детей жгли на медленном огне — каждый город превратился в чистилище.
«Вспомните Васси! — гневно писал Уолсингем из своего безопасного убежища в Сен-Жермен-де-Пре. — То была мирная сельская идиллия в сравнении с теперешними событиями!»
— Полный траур по всему двору, — все, что я сказала, прежде чем затвориться у себя и отдаться слезам и молитвам.
Когда на следующий день Фенелон, припадая на одну ногу, приковылял с хромающими на обе ноги оправданиями своей госпожи, он натолкнулся на сплошную черную стену — все, от последнего телохранителя до самой королевы стояли живым укором этой чудовищной жестокости и несмываемому позору.
— За все это мой господин герцог Анжуйский будет лично просить у Вашего Величества прощенья и на коленях молить, чтобы вы самолично наложили на него епитимью, — объявил Фенелон.
Que voulez-vous? — как говорят французы.
Чего изволите?
Что мне было делать?
Лучший шпион Уолсингема проведал, что, упустив по своей подлости английскую королеву, Екатерина Медичи не сдалась — у нее был припасен и другой план. Ее сын женится на Марии Шотландской и получит английский трон с черного хода, ибо как муж «наследницы» Тюдоров приобретет и ее права.
— Что?! Женится на Марии?
Дело было в Гемптон-корте, но мои вопли слышались даже в Йоркшире, в крепости, где томилась кузина Мария. К тому же у меня выпал зуб, отболевший так давно, что я уже и не надеялась, что он когда-нибудь выпадет. Мигрень, сводившая болью лицо, разыгралась почти на целый месяц, и все же в конце концов мне пришлось спрятать гордость в карман и сложить губы в заискивающей улыбке — запертые между враждебной Испанией и непокорной Шотландией, мы нуждались в помощи французов против остального мира!
И все это время Робин не спускал с меня глаз…
Глава 2
Не только Робин не спускал с меня глаз, все окружающие делали то же самое.
Я шла по дороге, вымощенной взглядами, и одному Богу ведомо, что они видели.
Боль утраты не утихала.
А покуда он смотрел на меня, с него самого не спускали глаз: бдительная лиса Леттис и две глупые гусыни Говард постоянно терлись возле него — глянь на меня, глянь на меня! — вот дурищи!
Но я-то знала: его любовь ко мне неизменна!
Что ни день я читала это в его глазах, в том, как он всячески старался меня поддержать. Этим летом, когда мы проезжали мимо его замка Кенилворт, я почти вообразила, что снова могу привычно опереться на его сильную руку, коснуться его лица, поцеловать его, как прежде.
Почти — но не совсем.
Господи, моя маленькая особа устала от этого мира!.
А мир шагал вперед, безразличный ко мне и моей усталости. И другие чувствовали, что пришло их время, и плясали в такт его поступи.
— Мадам, благословите меня, или мне… нам… не будет счастья!
— О чем вы, Снакенборг?
После долгих лет ожидания моя милая Елена, моя бледная северная княжна, давно-давно прибывшая ко мне в свите шведской принцессы, решилась-таки выйти за своего старого воздыхателя, графа, а теперь уже маркиза Нортгемптона.
И вышла, а я поддержала мою любимую фрейлину, и если ее жених, старый Парр, пробудил во мне грустные воспоминания о своей давно умершей сестре Екатерине, моей некогда любящей мачехе, для такого дня я удержала печаль при себе. Был и свадебный пирог, и свадебный эль, чирки и чибисы, кряквы и куропатки, гуси, голуби и фазаны, и при каждой перемене блюд зал оглашался трубным зовом и барабанным боем. А потом мы плясали, я — с Хаттоном, Хениджем и Оксфордом, а Робин — с Дуглас, как я поняла, только из жалости, потому что шесть месяцев назад ее муж Шеффилд скончался от дизентерии.
А ведь я плясала и на ее свадьбе — что я, смерть, что ли? — потому как оба раза смерть была среди гостей, смерть для обоих беспечных молодоженов.
Через полгода после свадьбы старый Эдвард Парр, прослуживший, как Иаков, семь лет за свою Рахиль, умер от удара.
Лето не лето — смерть, в отличие от судейских, не знает долгих каникул. С поминок мне пришлось спешно скакать в Уайтхолл, где еще смердели на улицах трупы умерших от чумы, — оказалось, что эти ирландские собаки снова вцепились в глотку своим хозяевам.
— Опять они бунтуют, мужичье, тупоголовые католики! — докладывал мой кузен Ноллис в приступе черного протестантского гнева. — Вот ведь дикий народ! Кого Ваше Величество пошлет туда своим губернатором и наместником, чтобы усмирить мятеж?
— О, Господи!
Я колебалась, он этим воспользовался.
— Могу ли я. Ваше Величество, испросить повышения для моего зятя?
— Виконта Херефорда?
— Для него. Он добрый воин, мадам, верный, как все в его роду.
Муж Леттис. Я долго не раздумывала.
— Пусть едет.
Разумеется, надо было повысить его в титуле, ведь ему предстояло действовать от моего имени, нагнать страху на злобных ирландских чертей, этих людоедов, пожиравших мои деньги и моих солдат! Как точно просчитал Ноллис, его зятю причиталось графство, и я по роковой прихоти выбрала Эссекс, я сделала его графом Эссексом…
Что за причуда?
Конечно, Херефорд был мужем Леттис, а супруга наместника должна была, разумеется, последовать за ним к месту назначения… И я выбрала его, чтоб отделаться от нее?
В любом случае, я его выбрала и пожаловала графством, все остальное уже было следствием.
Я сама накликала на свою голову этот ураган смятения и мук.
Теперь, когда восстала Ирландия, надо было спешно умасливать Францию, дабы французам не пришло в голову сунуться в приоткрытые католические ворота нашего королевства.
— Где мой принц? Едет ли ваш господин? — спрашивала я раздушенного донельзя Фенелона.
Господи, а эта его улыбочка вкупе с ароматом духов сидели у меня в печенках! Да еще все это на глазах у Робина!
— Он посылает своего уполномоченного, — заверил меня Фенелон со слащавым поклоном. — Первый из придворных, ближайший друг монсеньора, лорд Симье, явится его courier du coeur.
— Coeur, надо же!
Хаттон грубо захохотал и сверкнул глазами:
— Для Англии будет лучше, если сердце английской королевы останется дома!
— Ш-ш, Кит! — цыкнула я на этого верзилу и приложила палец к его твердым алым губам.
Однако его ревнивая выходка мне понравилась.
Я назначила Хаттона капитаном своей личной гвардии и слегка утешилась, любуясь на черный с золотом камзол и стройные длинные ноги в черных шелковых чулках.
А когда Робин опять уехал в свои поместья, мне осталось утешение — любовь и даже ревность Хаттона.
— Лорд Лестер? Ш-ш, Кит! — Я поцеловала пальцы и приложила к его губам. — Кто уехал, тот не лорд, теперь мой фаворит — вы.
И пока лето разгоралось, май сменялся июнем, а белые цветочки в полях становились красными, его обожание тоже становилось жарче и дерзновенней. Однако он знал то, чего не знал Робин, — что я никогда не выйду за него замуж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
— Как прикажете, Ваше Величество.
Однако во взглядах моих лордов я читала, как мало они верят в мой брак с французским ухажером, пусть Берли хоть пляшет передо мной джигу на одном носочке. И Берли, у которого боль в ноге отнюдь не убавила ловкости рук, обеспечил нам соглашение, переговоры в Блуа.
Робин явился в присутствие среди рядовых просителей, со шляпой в руке, в сопровождении маленького, бесцветного, одутловатого юнца.
— Нижайшая просьба. Ваше Величество.
Мой племянник Филипп оставляет университет, позвольте ему служить вам, отправьте с вашими посланцами в Блуа…
За окнами жемчужными слезами поблескивали розовые бутоны, воздух был свеж, как на первой заре мира.
Филипп — сын моей бывшей фрейлины Марии, мальчик, который заразился от матери оспой, когда та в свою очередь заразилась от меня, отпрыск Генри Сидни, того самого, что был ближайшим другом моего покойного брата. Но главное, племянник Робина…
— Разрешаю.
Я не добавила: «Чтобы сделать вам приятное».
Но когда он целовал мне руку, в его глазах сияли благодарность и любовь, и любовь излучали мои глаза. А мальчик, застенчивый и безмолвный, очень порадовал Берли, как и сами переговоры, которые до сих пор шли столь успешно, словно мы и впрямь поженили Англию с Францией.
— Я за ваш брак с французом, как раньше был за брак с эрцгерцогом Карлом, и по той же причине, — важно говорил Берли. — Больше, чем когда-либо, я боюсь Испании.
А кто не боялся?
Да, я тоже боялась и переживала.
Когда король Филипп меня разлюбил?
Потому что он меня разлюбил, хоть я и не знаю, куда подевалась его любовь.
А ведь он любил меня — знаю, видела. В нашу первую встречу он так и ел меня глазами — его взгляд задержался на мне, затем на корсаже, я чувствовала, что он мысленно щупает мне грудь, живот, подбирается к самым сокровенным местам.
Тогда он меня любил. Как же его любовь обернулась лютой ненавистью?
За это время он пережил еще одну любовь, ведь он любил свою жену, свою маленькую француженку, дочь регентши Екатерины, любил, как мужчина — женщину. Но ее любил и другой — любил той нечестивой любовью, той запретной страстью, за которую проклят миром Эдип. Родной сын Филиппа, это чудовище Карлос, разделил участь Минотавра — отец заточил его в лабиринте Эскориала, дворца-собора, который должен был стать живым алтарем Богу, а стал живой гробницей.
Гробницей, скрывающей Минотавра и Эдипа в одном лице — ибо этот изверг пытался изнасиловать мачеху, прекрасную юную Изабеллу, а она тогда ждала дитя. Она выкинула и вместе с ребенком лишилась разума, а потом и жизни. Ночью Филипп пришел к сыну, вооруженный, со священником и несколькими людьми и собственной рукой, не желая возложить на другого подобный грех, со слезами и молитвой убил подонка.
Не мудрено, что вся его любовь, вся надежда и радость, все, что согревало кровь в его хилых жилах, обратилось в уголь и алмаз — уголь его тщетных упований, иссушивший все его жизненные соки, алмаз, блещущий обманчивым светом, но оставляющий в его сердце смертельные порезы.
Итак, Филипп тоже познал свою Голгофу.
— И Филипп тоже боится Франции, мадам. — Желчное лицо Уолсингема казалось еще темнее от сжигающей его внутренней злобы. — Хотя Испания и Франция одинаково привержены католицизму и должны бы быть заодно, испанский король считает Францию недостаточно правоверной, там слишком сильны гугеноты. И еще он опасается бесстрашия французских солдат — случись война, его людям окажется далеко до французов.
Глаза Уолсингема горели, как угли.
Я медленно кивнула:
— Хорошо, смотрите же будто моими глазами…
О, нет, не глазами, второго Робина не будет…
— Будьте моими ушами, — поспешно закончила я и тут же, глядя в его горящие черные глаза и смуглое лицо, добавила:
— Нет, Фрэнсис, будьте моим мавром.
Его тонкие губы растянулись в улыбке.
— Дай Бог мне побеждать испанцев, как побеждали древние мавры! Испанцы были и останутся нашими злейшими врагами, мадам! Наше дело правое, и да будет с нами Бог!
И каждый про себя сказал: «Аминь!»
Так проходило время, в тайных совещаниях и яростных спорах. В июне мы заключили с испанцами перемирие, но с не писанным примечанием: «Надолго ли?» И наш страх подогревал страхи Филиппа, наша ненависть — его ненависть. Всего в двадцати милях от нас, на другой стороне Ла-Манша стоял главнокомандующий Альба со своими грозными легионами; мы перехватили корабли с жалованьем для его наемников, он закрыл порты для английских купцов, мы грабили испанские галионы от Канарских до Азорских островов, он убивал наших беспомощных, беззащитных торговцев в Гааге.
Однако вскоре нам предстояло убедиться, насколько прав был Уолсингем. В один из хмурых весенних дней из Франции явился гонец в черном и, глядя в пол, как и тогда, когда умер Мариин муж Франциск, сообщил, что мой жених, монсеньор, брат короля, скончался.
Я заплакала от жалости к Екатерине — пусть она старая итальянская ведьма, но как пережить такое, когда она, словно Ниобея, теряет ребенка за ребенком? А как показало время, судьба еще не остановила зловещий серп, занесенный над ее потомством.
Однако в этом приземистом безобразном теле обитал коварный и сильный дух, его было не сломить. Бесстрашно бросая вызов смерти, она писала: «Но у меня есть еще сын, мой Франциск, прекраснейший из французских дворян, который теперь станет герцогом Анжуйским — если пожелаете, он будет ваш».
Я читала и мрачно улыбалась. Ничто не может остановить ее в желании посадить на мой трон свое отродье! Но я знала, как обратить это на благо Англии. Я вырядилась в жарко-багровое платье, с высоким воротником, который поддерживали прозрачные крылья из серебряной кисеи, намазалась лучшими белилами, какие можно достать за деньги, а новое изобретение Парри, шиньон, увеличивший мою прическу, венчался жемчугами и розами Тюдоров — да, я знала, что выгляжу la plus fine femme du monde. И какое значение имеет мое разбитое сердце… Довольно! Англия ожидает…
— Передайте своей госпоже, — объявила я склоненному в раболепном поклоне французскому послу де ля Мот Фенелону, — возможно, мне понравится принц, если я его увижу.
До сих пор ни один претендент не решился пересечь море, чтобы лично просить моей руки.
А этот? Я рассчитывала на французскую алчность; что если, почуяв богатую добычу — мою особу, мой трон, мою казну, — лиса отважится вылезти из своей норы?
Однако прежде из-за моря пришел удар, сразивший меня в самое сердце и едва не убивший всякую надежду на этот союз. Самый быстрый из гонцов Уолсингема, пропахший лошадиным мылом, трясущимися руками вручил мне депеши и срывающимся от рыданий голосом сообщил:
— Королева приказала, король согласился… всех гугенотов, до последнего! Не только мужчин… о. Боже, мадам, младенцев, женщин, детей! Невиданная жестокость… вы не поверите… всех, всех, всех…
Он не мог продолжать, он рыдал, и не мудрено — за него говорили письма. В день святого Варфоломея, в народный праздник, в одуряющую июньскую жару, французские католики обрушились на протестантов, и от Парижа по всей стране прокатилась волна чудовищных убийств. Беременным вспарывали животы, мужчинам отрезали детородные органы, девушек насиловали до смерти, детей жгли на медленном огне — каждый город превратился в чистилище.
«Вспомните Васси! — гневно писал Уолсингем из своего безопасного убежища в Сен-Жермен-де-Пре. — То была мирная сельская идиллия в сравнении с теперешними событиями!»
— Полный траур по всему двору, — все, что я сказала, прежде чем затвориться у себя и отдаться слезам и молитвам.
Когда на следующий день Фенелон, припадая на одну ногу, приковылял с хромающими на обе ноги оправданиями своей госпожи, он натолкнулся на сплошную черную стену — все, от последнего телохранителя до самой королевы стояли живым укором этой чудовищной жестокости и несмываемому позору.
— За все это мой господин герцог Анжуйский будет лично просить у Вашего Величества прощенья и на коленях молить, чтобы вы самолично наложили на него епитимью, — объявил Фенелон.
Que voulez-vous? — как говорят французы.
Чего изволите?
Что мне было делать?
Лучший шпион Уолсингема проведал, что, упустив по своей подлости английскую королеву, Екатерина Медичи не сдалась — у нее был припасен и другой план. Ее сын женится на Марии Шотландской и получит английский трон с черного хода, ибо как муж «наследницы» Тюдоров приобретет и ее права.
— Что?! Женится на Марии?
Дело было в Гемптон-корте, но мои вопли слышались даже в Йоркшире, в крепости, где томилась кузина Мария. К тому же у меня выпал зуб, отболевший так давно, что я уже и не надеялась, что он когда-нибудь выпадет. Мигрень, сводившая болью лицо, разыгралась почти на целый месяц, и все же в конце концов мне пришлось спрятать гордость в карман и сложить губы в заискивающей улыбке — запертые между враждебной Испанией и непокорной Шотландией, мы нуждались в помощи французов против остального мира!
И все это время Робин не спускал с меня глаз…
Глава 2
Не только Робин не спускал с меня глаз, все окружающие делали то же самое.
Я шла по дороге, вымощенной взглядами, и одному Богу ведомо, что они видели.
Боль утраты не утихала.
А покуда он смотрел на меня, с него самого не спускали глаз: бдительная лиса Леттис и две глупые гусыни Говард постоянно терлись возле него — глянь на меня, глянь на меня! — вот дурищи!
Но я-то знала: его любовь ко мне неизменна!
Что ни день я читала это в его глазах, в том, как он всячески старался меня поддержать. Этим летом, когда мы проезжали мимо его замка Кенилворт, я почти вообразила, что снова могу привычно опереться на его сильную руку, коснуться его лица, поцеловать его, как прежде.
Почти — но не совсем.
Господи, моя маленькая особа устала от этого мира!.
А мир шагал вперед, безразличный ко мне и моей усталости. И другие чувствовали, что пришло их время, и плясали в такт его поступи.
— Мадам, благословите меня, или мне… нам… не будет счастья!
— О чем вы, Снакенборг?
После долгих лет ожидания моя милая Елена, моя бледная северная княжна, давно-давно прибывшая ко мне в свите шведской принцессы, решилась-таки выйти за своего старого воздыхателя, графа, а теперь уже маркиза Нортгемптона.
И вышла, а я поддержала мою любимую фрейлину, и если ее жених, старый Парр, пробудил во мне грустные воспоминания о своей давно умершей сестре Екатерине, моей некогда любящей мачехе, для такого дня я удержала печаль при себе. Был и свадебный пирог, и свадебный эль, чирки и чибисы, кряквы и куропатки, гуси, голуби и фазаны, и при каждой перемене блюд зал оглашался трубным зовом и барабанным боем. А потом мы плясали, я — с Хаттоном, Хениджем и Оксфордом, а Робин — с Дуглас, как я поняла, только из жалости, потому что шесть месяцев назад ее муж Шеффилд скончался от дизентерии.
А ведь я плясала и на ее свадьбе — что я, смерть, что ли? — потому как оба раза смерть была среди гостей, смерть для обоих беспечных молодоженов.
Через полгода после свадьбы старый Эдвард Парр, прослуживший, как Иаков, семь лет за свою Рахиль, умер от удара.
Лето не лето — смерть, в отличие от судейских, не знает долгих каникул. С поминок мне пришлось спешно скакать в Уайтхолл, где еще смердели на улицах трупы умерших от чумы, — оказалось, что эти ирландские собаки снова вцепились в глотку своим хозяевам.
— Опять они бунтуют, мужичье, тупоголовые католики! — докладывал мой кузен Ноллис в приступе черного протестантского гнева. — Вот ведь дикий народ! Кого Ваше Величество пошлет туда своим губернатором и наместником, чтобы усмирить мятеж?
— О, Господи!
Я колебалась, он этим воспользовался.
— Могу ли я. Ваше Величество, испросить повышения для моего зятя?
— Виконта Херефорда?
— Для него. Он добрый воин, мадам, верный, как все в его роду.
Муж Леттис. Я долго не раздумывала.
— Пусть едет.
Разумеется, надо было повысить его в титуле, ведь ему предстояло действовать от моего имени, нагнать страху на злобных ирландских чертей, этих людоедов, пожиравших мои деньги и моих солдат! Как точно просчитал Ноллис, его зятю причиталось графство, и я по роковой прихоти выбрала Эссекс, я сделала его графом Эссексом…
Что за причуда?
Конечно, Херефорд был мужем Леттис, а супруга наместника должна была, разумеется, последовать за ним к месту назначения… И я выбрала его, чтоб отделаться от нее?
В любом случае, я его выбрала и пожаловала графством, все остальное уже было следствием.
Я сама накликала на свою голову этот ураган смятения и мук.
Теперь, когда восстала Ирландия, надо было спешно умасливать Францию, дабы французам не пришло в голову сунуться в приоткрытые католические ворота нашего королевства.
— Где мой принц? Едет ли ваш господин? — спрашивала я раздушенного донельзя Фенелона.
Господи, а эта его улыбочка вкупе с ароматом духов сидели у меня в печенках! Да еще все это на глазах у Робина!
— Он посылает своего уполномоченного, — заверил меня Фенелон со слащавым поклоном. — Первый из придворных, ближайший друг монсеньора, лорд Симье, явится его courier du coeur.
— Coeur, надо же!
Хаттон грубо захохотал и сверкнул глазами:
— Для Англии будет лучше, если сердце английской королевы останется дома!
— Ш-ш, Кит! — цыкнула я на этого верзилу и приложила палец к его твердым алым губам.
Однако его ревнивая выходка мне понравилась.
Я назначила Хаттона капитаном своей личной гвардии и слегка утешилась, любуясь на черный с золотом камзол и стройные длинные ноги в черных шелковых чулках.
А когда Робин опять уехал в свои поместья, мне осталось утешение — любовь и даже ревность Хаттона.
— Лорд Лестер? Ш-ш, Кит! — Я поцеловала пальцы и приложила к его губам. — Кто уехал, тот не лорд, теперь мой фаворит — вы.
И пока лето разгоралось, май сменялся июнем, а белые цветочки в полях становились красными, его обожание тоже становилось жарче и дерзновенней. Однако он знал то, чего не знал Робин, — что я никогда не выйду за него замуж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15