мне сдали его всего за две рупии в месяц, что составляет чуть больше пяти франков.
— Послушайте, Биар! — сказал я, обернувшись к приятелю. — Что, если нам отправиться в Гоа?
— Ну что ж! — ответил Биар с видом человека, вполне оценившего сделанное предложение.
— Отправляйтесь, отправляйтесь в Гоа! — вмешался папаша Олифус. — Чудесное место, и жизнь там невероятно дешевая. Там изумительные женщины и всего две опасности: троа и инквизиция.
— А что такое троа? — спросил я.
— Сейчас услышите, — ответил Олифус. — Всему свое время. Когда я снял дом, мне, как и в Негомбо, надо было его обставить. Но и это обошлось недорого. Только все мое небольшое состояние было в золотых монетах, и мне пришлось обратиться к менялам; их весьма прибыльное ремесло заключается в том, чтобы давать путешественникам в обмен на золото и серебро грязные медяки. Мне понадобилось два или три раза в течение одного дня прибегать к их услугам, то есть два или три раза опускать руку в карман. Всякий раз я доставал из кармана монеты в пять и десять флоринов; в результате по городу распустили слух, что приехал набоб: для нищего, разоренного городишка, каким был Гоа, я оказался богачом. В тот же вечер меня посетили две или три благородные дамы или девицы. Прислав ко мне, как здесь принято, слугу за подачкой, сами они ждали в паланкине у двери, не захочу ли с ними познакомиться. Я еще слишком был утомлен путешествием, поэтому ограничился тем, что послал им оставшуюся у меня мелочь; там было две-три рупии, не больше, но этого оказалось достаточно, чтобы меня окончательно сочли богатым торговцем.
На следующий день я осматривал город: очень красивые церкви, особенно церковь Милосердной Богоматери; королевский госпиталь, стоящий над рекой (вначале я принял его за дворец); площадь Святой Екатерины; Прямую улицу и базар, где можно найти все, что душе угодно — мебель, одежду, овощи, любую утварь, рабов и рабынь, в качестве которых нельзя усомниться, поскольку их продают совершенно голыми; статую Лукреции — у нее из раны постоянно течет вода, которой достаточно, чтобы утолить жажду всего населения города; деревья, посаженные святым Франциском Ксаверием (их стволов благодаря этому священному происхождению никогда не касался ни нож для подрезки, ни топор дровосека). После этой прогулки я вернулся глубоко убежденный в том, что лучшее занятие, какое я могу себе выбрать, — торговля фруктами.
Вот как это происходит в Гоа: вы покупаете на базаре по двадцать — двадцать пять экю пятнадцать красивых девушек, нарядно одеваете их: кольца на пальцах, серьги в ушах; ставите каждой на голову корзинку, в корзинку кладете фрукты; с восьми часов утра вы выпускаете девушек на улицу. Молодые богатые люди, любящие фрукты и беседу, зазывают красоток к себе. Некоторым удается опорожнять свою корзинку восемь и даже десять раз в день. Даже если каждая корзинка приносит хозяину не больше рупии, то, поскольку он может и не платить девушкам, — ведь это рабыни, сами понимаете, — дело это достаточно прибыльное.
Вначале меня поразило, что на улицах попадались одни рабы, метисы и индийцы. Правда, время от времени негры проносили паланкины, но так плотно закрытые, что нельзя было рассмотреть сидящего внутри человека, а он сам мог через проделанные окошки свободно видеть все. Я с первого дня стал жаловаться на отсутствие женщин, отчего улицы Гоа казались мне беднее и печальнее; но меня уверили, что послезавтра, на поле Святого Лазаря я увижу первых красавиц города. На вопрос, что это за поле Святого Лазаря, мне ответили: место для устройства аутодафе.
Как мне объяснили, очень трудно, не имея больших связей, заранее оставить за собой место, или же надо заранее отстоять длинную очередь, чтобы получить желаемое. Но, поскольку меня считали очень богатым — об этом я уже говорил, — то мне наперебой предлагали места, не стесняясь спрашивать за них по две-три пагоды. Видя, что я торгуюсь, они понемногу стали сбавлять цену, и в конце концов за две рупии я получил место прямо под ложей вице-короля.
Торжество должно было состояться в день святого Доминика, покровителя инквизиции; я уверен, что, кроме меня, накануне никто в Гоа не ложился спать. Всю ночь на улицах не прекращались танцы, песни и серенады; ясно было видно, что, как это раз двадцать мне повторяли в течение дня, назавтра должно было произойти нечто чрезвычайно угодное Богу.
У меня было место на трибунах, окружавших поле для аутодафе; оттуда я мог наблюдать зрелище во всех подробностях. Сначала я увидел выходивших из своей тюрьмы осужденных: их было около двухсот.
Подумав, что сожжение такого количества преступников должно занять не меньше недели, я спросил, сколько же времени будет продолжаться праздник. Горожанин — богатый португальский торговец, к которому я обратился, — объяснил мне, грустно качая головой, что суд инквизиции с каждым днем все более ослабляет свое рвение и что среди всей этой толпы язычников и еретиков всего трое приговорены к сожжению; все другие подлежат менее суровому наказанию и отделаются всего лишь пятнадцатью, десятью, пятью или двумя годами тюрьмы; некоторые даже приговорены всего-навсего к публичному покаянию и должны только присутствовать при казни троих несчастных, которых сочли достаточно виновными для того, чтобы сжечь их. Я попросил показать мне этих обреченных. Мой любезный собеседник ответил, что нет ничего проще, чем узнать их, поскольку на их длинных черных одеждах были изображены они сами среди языков пламени на костре, вокруг которого пляшут черти; приговоренные к тюремному заключению носили одежду с изображением языков пламени, спускающихся от пояса к подолу, а не поднимающихся от подола к поясу; те же, что должны только покаяться публично и в качестве наказания присутствовать при сожжении, носили черные с белыми полосами одеяния без всяких поднимающихся или опускающихся языков пламени.
Сначала всех осужденных отвели из тюрьмы в иезуитскую церковь и там призывали раскаяться в грехах, а потом прочли каждому его приговор; впрочем, по надетому на него платью каждый знал уже, что его ожидает. Затем, после мессы и оглашения приговоров, процессия двинулась к полю Святого Лазаря.
Торговец пряностями не обманул меня, и на этот раз пожаловаться я не мог: все знатные, все богатые, все красивые женщины Гоа были здесь, собранные на пространстве не большем, чем обычный цирк для боя быков. Трибуны были переполнены, и казалось, что они вот-вот обвалятся. В середине поля был сложен костер, над ним возвышался трехсторонний столб. С каждой стороны в столб было вделано железное кольцо, чтобы приковать осужденного, а против каждого кольца был устроен алтарь с распятием, чтобы смертник мог до последней минуты наслаждаться счастьем лицезреть Христа.
Мы, торговец пряностями и я, с большим трудом пробрались к своим местам, но все же в конце концов уселись, и как раз в ту минуту, когда осужденные, выйдя из двери, затянутой черной тканью с вышитыми серебром каплями слез, направились к месту казни.
Едва они показались, со всех сторон послышались религиозные песнопения и женщины принялись перебирать пальцами роскошные четки — у кого янтарные, у кого жемчужные, — бросая направо и налево взгляды из-под приподнятых вуалей. Думаю, меня уже здесь знали как богатого торговца жемчугом, потому что многие взгляды были направлены в мою сторону. Впрочем, поскольку я сидел прямо под ложей вице-короля, я мог принять на свой счет и часть взглядов, обращенных на него.
Церемония началась. Поддерживая под руки троих приговоренных, им помогли подняться на костер. Они шли с трудом; сами понимаете, не слишком приятно, когда тебя собираются сжечь заживо. Наконец, помогая друг другу и пользуясь посторонней помощью, они забрались на площадку; их привязали к кольцам железными цепями, поскольку обычные веревки быстро перегорели бы и тогда осужденные, несомненно, спрыгнули бы на землю и принялись бы метаться, охваченные пламенем, что могло бы вызвать ужасный переполох, а главное — погубило бы грешные души: преступники стали бы думать о бегстве, а не о том, чтобы достойно умереть. Но, благодаря железным цепям, державшим их ноги, середину туловища и шею, не было ни малейших опасений, что кто-нибудь из них сойдет с места.
Только (ведь в самом гениальном изобретении всегда есть слабая сторона) кроме этой опасности была другая: родственники могли подкупить палача, чтобы он посильнее затянул цепь на шее приговоренных и задушил их. Тогда, понимаете ли, зрелище становится не таким захватывающим, раз перед вами сжигают труп вместо живого человека. Но палач в этот раз попался добросовестный, и каждый мог убедиться, что приговоренные оставались в живых: перекрывая гул молитв, они больше десяти минут еще вопили и просили о пощаде.
После окончания церемонии каждый из присутствующих при казни наполнил маленький мешочек пеплом от костра; похоже, этому пеплу приписывали те же свойства, что и веревке повешенного, — приносить счастье в дом.
Когда я, как и другие, заполнял пеплом свой мешочек, то внезапно почувствовал, как в руку мне всовывают записку. Обернувшись, я увидел какую-то старуху; она прижала палец к губам и, сказав только одно слово: «Прочтите!» — удалилась.
С минуту я стоял в недоумении, затем развернул записку и прочел:
«Сегодня вечером, в десять часов, Вас ждут в саду третьего дома, считая от пруда. Дом с зелеными ставнями; у порога две кокосовые пальмы. Вы переберетесь через стену и остановитесь под печальным деревом, куда за Вами придет та самая дуэнья, что передала письмо».
Я повернулся в сторону дуэньи, ожидавшей в стороне. Увидев, что я махнул рукой в знак согласия, она сделала реверанс и исчезла.
XII. ДОНЬЯ ИНЕС
— Я приблизительно знал, куда мне предстояло отправиться на свидание. Оглядев окрестности со стены, которой был обнесен старый город, я заметил приятный уголок для прогулок — берег маленького пруда, где у каждого богатого португальца есть окруженный садом загородный дом. Печальное дерево, названное так потому, что его цветы раскрываются лишь по ночам, тоже было известно мне: одно такое дерево я видел в саду снятого мною дома.
В половине десятого я вышел из Гоа; при мне были три или четыре жемчужины, на случай если пришлось бы сделать подарок. Жемчужины были достаточно красивыми, чтобы подарок мой не был отвергнут. Спрятав под одеждой сингальский кинжал, я готов был отважно посмотреть в глаза любой опасности, с какой мог встретиться во время своей ночной вылазки.
Без четверти десять я стоял перед маленьким домиком, легко найденным по описанию. Я обошел его кругом, чтобы выбрать место, где легче всего перелезть через садовую ограду. При виде калитки у меня появилась надежда: может быть, ее оставили открытой, желая избавить меня от необходимости брать стену штурмом. Так оно и было: я толкнул калитку, она подалась, и я очутился в саду.
Там мне совсем уже легко было найти то место, где я должен был ждать. Ориентируясь на восхитительный аромат, минуту спустя я уже скрылся в густой тени, отбрасываемой ветвями печального дерева. Его цветы, раскрывающиеся в десять часов вечера и закрывающиеся перед рассветом, покачивали свои благоухающие чашечки, и время от времени некоторые из множества покрывавших дерево цветков падали, устилая землю лепестками, будто снежными хлопьями, и маня прилечь и понежиться в этой сладко пахнувшей постели. Как вы могли заметить, я не слишком поэтичен по натуре, но тогда я не мог не поддаться очарованию прекрасной ночи; если есть мне о чем пожалеть сейчас, так это о том, что я рассказываю как старый морской волк, а не как поэт, вроде вас, или художник, вроде вашего приятеля.
Мы, Биар и я, поклонились.
— Собственно говоря, вам не за что извиняться, папаша Олифус, — сказал я ему. — Вы рассказываете не хуже господина Бернардена де Сен-Пьера.
— Благодарю вас, — ответил папаша Олифус, — хоть я и не знаю, кто такой господин Бернарден де Сен-Пьер, но догадываюсь, что вы сделали мне комплимент. Так я продолжу.
Я простоял под деревом уже с четверть часа, когда послышалось шуршание ткани и шум шагов, потом показалась робко приближающаяся тень женщины. Я тихонько окликнул эту женщину; мой голос ее ободрил, и она пошла прямо ко мне. Протянув мне конец пояса, другой конец которого держала зажатым в кулаке, она молча направилась впереди меня к дому, указывая путь.
Дом был почти полностью погружен в темноту, лишь в двух или трех окнах сквозь жалюзи пробивался свет. Стены дома были окрашены в красный цвет и совершенно сливались с темным ночным небом. Переступив порог, я оказался в еще более глубокой тьме. Тогда дуэнья (это была она), потянув пояс к себе, нашла мою руку, помогла мне подняться по лестнице, провела по коридору и, распахнув дверь, откуда хлынул яркий свет, втолкнула меня в комнату. Там, на бамбуковой кровати, покрытой великолепным китайским шелком, лежала прелестная женщина совершенной красоты, лет двадцати — двадцати двух.
К потолку комнаты был подвешен большой веер, колебавшийся, казалось, сам собой, от него в воздухе веяло прохладой; в середине стоял стол, уставленный всевозможными лакомствами.
В те времена я был молод, красив и далеко не робок. Я поклонился даме; она ответила на мой поклон с удовлетворенным видом женщины, которой доставили то, за чем, в конечном счете, она посылала, и я уселся рядом с ней.
На Цейлоне и в Буэнос-Айресе я выучился немного болтать по-испански, а испанский и португальский очень близки между собой. К тому же за языком, состоящим из не всегда понятных слов, следует язык всегда ясных жестов. Женщина показала мне накрытый стол, ожидавший меня в течение часа. Я ответил, что, раз этот ужин уже час ждет меня, не стоит заставлять его томиться, и мы сели за стол. По обычаю испанских и португальских свиданий, стакан был только один. В двух графинах горели, словно рубин и топаз, портвейн и мадера. Попробовав оба напитка, я нашел их превосходными и только собрался приняться за пирожные и прочие сласти, как вошла перепуганная дуэнья и что-то шепнула хозяйке на ухо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28