– Как вы смеете так говорить, мессир? – побледнев, вскричал управляющий. – Вы оскорбляете меня! Обвинять меня в том, что я посягаю на славу его светлости! Подобную ложь искупают смертью!
– Не бросайте мне вызов, не зная, удостою ли я вас, мессир, принять его. Я говорю открыто и правдиво: его светлость посягает на собственную славу, удерживая Дюгеклена в этом замке.
– Ты лжешь! Лжешь! – раздались раздраженные голоса, и одновременно зазвенели мечи.
Принц тоже побледнел, настолько жестоким и несправедливым показалось ему это обвинение.
– Кто вы такой, чтобы диктовать мне здесь свою волю? – спросил он. – Уж не король ли вы, раз смеете подобным образом разговаривать с сыном короля? Коннетабль может внести свой выкуп и уехать. Если он не платит, то остается в плену, вот и все… К чему эти враждебные выпады?
Неизвестный рыцарь ничуть не смутился.
– Выслушайте, ваша светлость, – продолжал он, – какие разговоры я слышал, пока ехал сюда: за коннетабля внесут выкуп, говорят люди, но англичане слишком боятся его и не отпустят.
– Боже праведный! Неужели люди так говорят? – прошептал принц.
– Повсюду говорят, ваша светлость.
– Вы видите, что они ошибаются, потому что никто не мешает коннетаблю уехать… Не правда ли, коннетабль?
– Правда, ваша светлость, – ответил Бертран; с той минуты, как он услышал голос неизвестного рыцаря, его терзала странная, необъяснимая тревога.
– Дело в том, что сир коннетабль располагал суммой своего выкупа, – объяснил управляющий замка, – и теперь ему придется ждать, пока доставят такую же сумму…
Принц на мгновенье задумался.
– Нет, – сказал он, – коннетабль ждать не будет. Я назначаю за него выкуп в сто ливров.
Восхищенный вздох вырвался у присутствующих. Бертран хотел что-то крикнуть, но неизвестный рыцарь встал между ним и принцем.
– Слава Богу, – сказал он, удерживая его, – что Франция способна дважды заплатить за своего коннетабля. Дюгеклен не должен быть ничьим должником! Вот свиток счетов на предъявителя от ломбардца Выходцы из Ломбардии, области в Северной Италии, играли значительную роль в экономике средневековой Франции в качестве ростовщиков, банкиров и купцов.

Агости в Бордо на восемьдесят тысяч флоринов. Я сам пересчитаю деньги, которые будут здесь через два часа.
– А я говорю вам, – гневно прервал его принц, – что из этого замка коннетабль выйдет, заплатив сто ливров, или не выйдет совсем! Если мессир Бертран считает для себя оскорбительным быть моим другом, то пусть прямо об этом скажет! Однако, помнится мне, что однажды он назвал меня славным рыцарем.
– Конечно, ваша светлость! – воскликнул коннетабль, преклонив колено перед принцем Уэльским. – Я с великой признательностью принимаю ваши условия и, чтобы внести выкуп, займу сто ливров у ваших командиров.
Шандос и другие офицеры с готовностью протянули ему свои кошельки, из которых он набрал сто ливров и подал их принцу, который, обняв коннетабля, сказал:
– Вы свободны, мессир Бертран! Откройте ворота, и пусть больше никто не говорит, будто принц Уэльский кого-то боится в этом мире.
Удрученному управляющему замка пришлось дважды повторить приказ; несчастный рассчитал свою игру так плохо, что вместо одного пленника потерял целую армию пленных во главе с ее полководцем.
Пока принц расспрашивал своих офицеров и де Лаваля о таинственном творце этого неожиданного события, незнакомец приблизился к Дюгеклену и тихо сказал:
– Ложное великодушие держало вас в тюрьме, и ложное великодушие вас освобождает. Вы теперь свободны. До свидания, встретимся через две недели под Толедо!
И, отдав глубокий поклон принцу Уэльскому, незнакомец исчез, оставив Бертрана в полном недоумении.
Спустя час даже самые тщательные поиски не обнаружили бы неизвестного рыцаря в городе, по которому с триумфом проезжал свободный и радостный коннетабль в окружении своих бретонцев, чьи торжествующие крики возносились до небес.
Наверное, лишь один человек не присоединился к ликующей толпе, следовавшей за Дюгекленом.
Это был офицер принца Уэльского, один из командиров – их называли капитанами – наемных отрядов, что имели голос в совете, хотя мнение их в расчет не принималось.
Одним словом это был уже известный нам персонаж – он тоже всегда ходил с закрытом забралом, – который, войдя вместе с Шандосом в комнату Бертрана, был поражен, углы – шав голос неизвестного рыцаря, и больше ни на секунду не спускал с него глаз.
Поэтому, как только неизвестный рыцарь исчез, он собрат несколько своих людей, приказал им седлать коней, отыскать следы беглеца, и, получив точные сведения, бросился за ним в погоню по испанской дороге.

XI. Политика Мюзарона

Тем временем Аженор, подгоняемый неусыпной тревогой влюбленного, который лишен известий о любимой, быстро приближался к провинциям дона Педро.
По пути к нему – поездка во Францию принесла ему определенную известность – присоединились бретонцы, которые, узнав, что выкуп внесен, пробирались к Дюгеклену, чтобы сражаться под его началом.
Он встретил также немало испанских рыцарей, ехавших к месту сбора, назначенному Энрике де Трастамаре, который, как они утверждали, должен был возвратиться в Испанию и начать устанавливать связи с принцем Уэльским, недовольным доном Педро.
Каждый раз, когда ему приходилось ночевать в городе или каком-либо крупном селении, Аженор справлялся о Хафизе, Жильдазе и донье Марии, спрашивая, не проезжал ли здесь гонец, разыскивающий француза, или красивая молодая мавританка с двумя слугами, направляющаяся к французской границе.
И каждый раз, когда его раздражал отрицательный ответ, молодой человек с еще большей силой вонзал шпоры в бока своего коня.
В этом случае Мюзарон надменным тоном философа поучал:
– Сударь, вы должны будете очень любить эту молодую женщину, ибо она стоила нам больших трудов.
Благодаря быстрой езде, Аженор продвигался вперед; благодаря настойчивым расспросам, получал нужные сведения.
Всего двадцать льё отделяло Аженора от Бургоса, где располагался королевский двор.
Молеон знал, что преданнейшая, закаленная в боях, отдохнувшая, а следовательно, опасная для дона Педро армия ждет лишь сигнала, чтобы выступить и явить победителю при Наваррете вновь отросшую голову гидры, более злобную и ядовитую, чем раньше.
Аженор спрашивал и себя и Мюзарона, будет ли приличным до продолжения каких-либо политических переговоров начать частные переговоры с Марией Падильей.
Мюзарон признавал, что дипломатия – дело хорошее, но утверждал, что когда захватят дона Педро, Марию, Мотриля и Испанию, то возьмут и Бургос, в котором непременно будет взята и Аисса, если она еще находится в городе.
Рассуждения Мюзарона очень утешили Аженора, и он без остановки проскакал еще несколько льё.
Вот так, постепенно, затягивалась петля, что должна была задушить дона Педро, которого усыпляло благополучие, отвлекали по пустякам интриги фаворитов, хотя речь шла о судьбе короны.
Мюзарон – он стал самым упрямым из людей, особенно с тех пор, как почувствовал себя богатым, – не допускал, чтобы его хозяин хоть раз рискнул добраться до Бургоса, проникнуть в город и держать совет с доньей Марией.
Наоборот, он пользовался унынием и рассеянностью влюбленного, чтобы удерживать его среди бретонцев и приверженцев Энрике де Трастамаре; таким образом молодой рыцарь – благодаря блестящему успеху своей миссии во Франции и упорству в поддержании воинственного пыла – вскоре стал главой значительной партии своих сторонников.
Он встречал вновь приезжающих рыцарей, держал открытый стол, переписывался с коннетаблем и его братом Оливье, который готовился перейти границу с пятью тысячами бретонцев, чтобы оказать помощь Бертрану и помочь ему выиграть первое сражение.
Мюзарон стал стратегом: целыми днями он вычерчивал боевые планы и подсчитывал, сколько же экю награбил Каверлэ, чтобы не продешевить, требуя с него выкуп после первого боя, когда наемник будет разбит.
В разгаре этих воинственных приготовлений до Аженора дошла важная новость: несмотря на бдительность Мюзарона, пронырливый вестник сообщил ему об отъезде дона Педро в летний замок, об исчезновении Аиссы и Марии, совпавшем с этой поездкой короля.
Этот гонец знал, что Жильдаз умер в дороге, а Хафиз в одиночку предстал перед доньей Марией.
Аженору, узнавшему так много столь важного, оставалось лишь дать тридцать экю местному жителю, который все выведал у мамки доньи Марии, матери несчастного Жильдаза.
Поэтому, когда Аженор понял, что ему делать, он, несмотря на уговоры Мюзарона и своих боевых товарищей, вскочил на своего лучшего коня, которого погнал по дороге к замку, избранному доном Педро летней резиденцией.
Мюзарон ворчал и клял все на свете, но тоже отправился в замок.

XII. Каким образом злодеяние Мотриля обернулось счастливой удачей

Когда рассвет озарил покои доньи Марии, скорбь, охватившая замок дона Педро, стала еще более гнетущей.
Дон Педро спать не ложился; слуги утверждали, будто слышали, как он плачет.
Мотриль провел ночь с большой пользой для себя. Он занимался тем, что уничтожал следы своего злодеяния.
Оставшись наедине с Аиссой и заботливо ухаживая за ней с умением самого искусного лекаря, он с первых же слов, сказанных девушкой, лепил ее еще толком не очнувшуюся память, словно расплавленный воск.
Поэтому, когда Аисса закричала, увидев тело доньи Марии, Мотриль, притворившись, будто испытывает неподдельный ужас, набросил плащ на останки любовницы короля.
Потом, когда Аисса в испуге уставилась на него, пробормотал:
– Бедное дитя, благодари Аллаха, который спас тебя.
– Спас? – переспросила девушка.
– Да, милое дитя, спас от жуткой смерти.
– Кто же меня ранил?
– Та, чья рука еще сжимает твой кинжал.
– Донья Мария?! Такая добрая, такая великодушная! Быть этого не может! Мотриль усмехнулся с той презрительной жалостью, которая всегда производит впечатление на умы, поглощенные какой-либо одной большой целью:
– Любовница короля великодушна и добра к Аиссе, которую король обожает?.. Вы не верите в это, дочь моя?
– Но ведь она хотела увезти меня, – возразила Аисса.
– Чтобы соединить вас, как она говорила, с французским рыцарем, не так ли? – спросил Мотриль спокойным и неизменно доброжелательным тоном.
Аисса, страшно побледнела и присела, поняв, что тайна ее любви в руках человека, больше всех заинтересованного в том, чтобы уничтожить эту любовь.
– Не бойся ничего, – продолжал мавр. – То, что из-за ревности и любви короля не смогла сделать Мария, я сделаю ради тебя. Аисса, ты говоришь, что влюблена. Прекрасно! Я разрешаю тебе любить Молеона и помогу твоей любви. Мне ничего не надо на этой земле, только бы дочь моих султанов жила и была счастлива.
Аисса, оцепенев, слушала эти уверения Мотриля и была не в силах отвести от него взгляд своих глаз, еще утомленных сном, подобным смерти.
«Он обманывает меня», – подумала она, вспомнив о трупе доньи Марии.
– Донья Мария мертва, – в смятении прошептала она.
– Сейчас, дорогая моя дочь, я раскрою вам причину этой смерти… Король страстно влюблен в вас и вчера объявил об этом донье Марии… Она вернулась к себе, опьянев от гнева и ревности. Дон Педро объявил о намерении сочетаться с вами узами брака, что всегда было предметом честолюбивых стремлений доньи Марии… Тогда она решила уйти из жизни и высыпала яд из перстня в серебряный кубок, а чтобы не дать вам восторжествовать и стать королевой и заодно отомстить дону Педро и мне – ведь мы оба, хотя и по-разному обожаем вас, – она взяла ваш кинжал и нанесла вам удар.
– Значит, она ударила меня во сне, потому что я ничего не помню, – сказала Аисса. – В глазах у меня стоял какой-то туман, я слышала глухие удары и приглушенные стоны… По-моему, я встала, почувствовала, как кто-то схватил меня за руки, а потом ощутила острый холод стали.
– Это было последнее усилие вашей врагини, она упала рядом с вами, ибо яд подействовал на нее сильнее, чем на вас удар кинжалом… Я заметил в вас искру жизни, раздул ее, я имел счастье спасти вас.
– О, Мария! Мария! – вздохнула девушка. – И все-таки ты была доброй…
– Вы так говорите, дочь моя, потому что она покровительствовала вашей любви к Аженору де Молеону, – совсем тихо сказал Мотриль с той слишком наигранной доброжелательностью, которая не могла скрыть его глухой злобы, – потому что в Сории она дала ему возможность проникнуть к вам в комнату.
– Вам и это известно?
– Мне все известно… И король об этом знает… Мария опозорила вас в глазах дона Педро, прежде чем вас убить. Но она испугалась, что клевета не заденет душу короля и он простит вас за то, что вы принадлежали другому – ведь мы так снисходительны, когда любим… – Поэтому она воспользовалась кинжалом, чтобы убрать вас из мира живых.
– Королю известно, что Аженор?..
– Он обезумел от ярости и любви… Это он подкупил Хафиза, чтобы заманить вас в замок, ведь я об этом ничего не знал. Король, повторяю, будет ждать вашего выздоровления, чтобы снова завлечь вас… Это простительно, дочь моя, он же любит вас…
– Тогда я умру, – ответила Аисса, – ибо рука моя не дрогнет, не скользнет по моей груди, как скользнула рука Марии Падильи.
– Ты умрешь? Ты мой кумир, мое обожаемое дитя! – вскричал Мотриль, упав перед ней на колени – Нет, ты будешь жить, как я уже сказал тебе, жить счастливой и вечно благословляющей меня.
– Без Аженора я жить не буду.
– Он принадлежит другой, не нашей вере, дочь моя.
– Я приму его веру.
– Он ненавидит меня.
– Он простит вас, когда вы больше не будете стоять между нами. Впрочем, мне это безразлично… Я люблю, и в мире для меня существует только предмет моей любви.
– И даже не существует тот, кто спас вас для вашего любовника? – робко спросил Мотриль с притворной печалью, которая глубоко тронула сердце девушки. – Вы приносите меня в жертву, хотя из-за вас я мог погибнуть?
– Почему же?
– Да, погибнуть… Аисса, вы желаете жить с доном Аженором, я помогу вам в этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82