Но я продолжаю рассказ. Понятно, такие события разнеслись по крайней мере на двадцать километров в окружности; любопытствовавшие являлись отовсюду, и в доме священника постоянно заседали духовные лица. Один аббат случайно имел некоторые понятия об оккультизме. Он прочел в одной книге о колдовстве, что нечистые духи, направляемые властью колдунов, боятся острия шпаги, и предложил испробовать. Все были в отчаянии, но решили произвести опыт. Первые попытки не удались; никак не могли прикоснуться к парообразному сероватому столбу, – с такой изумительной быстротой он исчезал. Духовенство пришло в уныние и хотело уже бросить дальнейшие опыты, как вдруг последний удар произвел неожиданное действие. С резким свистом и треском блеснуло пламя, а белый дым застлал всю комнату, распространяя такое зловоние, что пришлось открыть окна. Я забыл сказать, что между лицами, привлеченными этими событиями в Сидевилль, находился также Мирвилль, известный писатель, спиритуалист. Он попробовал вступить в сношение с невидимыми силами посредством выстукивания, и попытка удалась сверх всякого ожидания. «Невидимое» ответило, причем выказало много находчивости и проявило большую осведомленность относительно всего касавшегося вопрошавших.
Теперь я возвращаюсь к тому моменту, когда присутствовавшее духовенство открыло окна, чтобы освежить комнату. В эту минуту словно издалека донесшийся голос ясно произнес:
– Простите…
Все слышали и в первую минуту были озадачены. Потом один из священников вздумал заговорить с невидимым по системе Мирвилля. На этот раз опыт удался, и произошел такой любопытный разговор:
– Ты просишь прощения, – сказал аббат Тинель. – Хорошо, мы тебя простим и всю ночь будем молиться Богу о твоем прощении, но с условием: завтра, – кто бы ты ни был, – ты сам придешь просить прощения у этого ребенка.
– Ладно, но всех ли нас ты прощаешь? – спросил голос.
– Разве вас много? – спросил изумленный священник.
– Пятеро, считая в том числе и пастуха, – был ответ.
– Прощаем всем, – торжественно обещал аббат.
С этой минуты прекращаются все явления; мир и спокойствие водворяются снова в доме. В полдень является к священнику пастух Турель. Лицо его, которое он старался скрыть шапкою, покрыто было царапинами, и кровь виднелась в нескольких местах. Едва маленький семинарист увидел его, как задрожал и закричал:
– Вот этот человек преследует меня две недели. Пастух пытался объяснить свой приход каким-то пустым предлогом; но, побуждаемый священником сознаться и просить прощения у мальчика, которого преследовал, он сознался, пал на колена и пополз к своей жертве.
– Да, да, прости! Прости! – повторяет он.
Он приблизился к ребенку и схватил его обеими руками; но вслед затем все заметили, что с этого прикосновения состояние мальчика ухудшилось, как будто, а прежние явления возобновились с удвоенной силой. Второе свидание священника с пастухом произошло в мэрии, при многочисленных свидетелях. Опять Торель падает на колена.
– Простите. Прошу вас, простите меня! – говорит он, ползя к священнику.
– В чем просите вы простить вас, Торель? Объясните! – спросил священник, отступая от него.
Между тем аббат уже загнан был в угол залы и руки пастуха почти касались его рясы.
– Не прикасайтесь ко мне, ради Бога, или я ударю! – крикнул он.
Тогда-то священник и ударил колдуна три раза по руке, что послужило поводом к процессу. Вы поймете, с каким удивлением мировой судья в Иервилле следил за дебатами этого странного процесса. Никогда в камере его не бывало подобных показаний, не разоблачалось таких фактов.
Однако множество явлений, полное согласие в наиболее важных показаниях, а также участие добровольных свидетелей, весьма почтенных личностей, не преминули произвести должное действие.
В своем приговоре судья принял во внимание единообразие свидетельств и священника оправдал, а Торелю отказал в иске, взыскав с него судебные издержки. Заседание суда в Иервилле происходило 4 февраля 1851 года. После этого прекратились все явления. – Так вот вам, профессор, – такая история, какую вы желали: новейшая, освещенная серьезным судебным следствием. Что возразите вы против этого?
Профессор с минуту молчал, собираясь с мыслями и потирая лоб, а потом решительно встал.
– Несомненно, возражу, ваше превосходительство. Сообщенный вами случай чрезвычайно любопытен, конечно, но нисколько не убедительнее других, несмотря на свою современность. Прежде всего суеверие, увы, далеко не искоренено… Затем интересующий нас случай представляется мне совершенно однородным с так называемыми «спиритическими явлениями». Достаточно уже доказано, что спириты – обманщики, хотя плутни, к которым они прибегают, еще не совсем раскрыты. Согласитесь, что все эти стуки, туманный образ человека, появляющаяся из камина рука, танцующие столы, все это – копия тех «фокусов», какие проделывают спириты на своих сеансах. Значит, кто-нибудь из этой секты отличался и в Сидевилле. С какой целью он, или они, – так как их, по собственному признанию, было пятеро, – проделывали это, я не знаю, но судья не мог поступить иначе, как признать свидетельства, которые так хорошо сходились между собой… потому что они были результатом «коллективной галлюцинации».
Адмирал от души расхохотался.
– Объявляю себя побежденным вашими доводами, а ваш скептицизм – неизлечимым, – сказал он весело.
– И я убедил вас, что вы верили нелепостям? – с большим оживлением воскликнул профессор.
– Совсем нет! Мои убеждения – так же тверды, как и ваши, только я торжественно отказываюсь обратить вас, – презрительно ответил Иван Андреевич.
Все посмеялись, и разговор переменился. Когда вечером Георгий Львович по обыкновению зашел к адмиралу, они заговорили о случаях, обсуждавшихся утром.
– Этот профессор положительно взбесил меня. Можно ли быть таким тупым? Слепой, по предубеждению, а еще называется «ученым». Если бы я не был так раздражен, так смеялся бы только над его забавными объяснениями явлений, которых он не понимает! – с негодованием воскликнул Ведринский.
– Ну, ну, не волнуйтесь так по пустякам, друг мой; такими, как профессор, свет кишмя кишит и напрасно было бы пытаться просвещать их. Мне досадно даже, что я спорил с ним.
– Потому что он сумасшедший, а с сумасшедшими не спорят! – презрительно заметил Жорж, перебивая адмирала.
– Именно, и по этому поводу я прочту вам, что говорит о людях, подобных нашему профессору, Элифас Леви, ученейший оккультист XIX века. Адмирал взял с ночного столика книгу и с минуту перелистывал ее. – В книге своей «Великий Аркан» Элифас Леви дает прекрасную характеристику болвана вообще, слушайте.
«Существуют истины, которым суждено навсегда остаться тайной для слабоумных и дураков, и истины эти можно смело говорить им, потому что они, наверно, не поймут их никогда. Что такое глупец? Нечто нелепее животного. Это человек, желающий достичь чего-то, не двигаясь с места; человек, считающий себя господином всего потому лишь, что достиг лишь кое-чего. Таков – математик, презирающий поэзию, или поэт, протестующий против математики; таков – художник, называющий «нелепостью» теологию и каббалу, потому что не понимает ни той, ни другой, или невежда, отрицающий науку, не потрудившись изучить ее; словом – человек, говорящий, ничего не зная, и утверждающий, не пожелав раньше убедиться. Ведь глупцы убивают даже гениальных людей. Галилея осудила не церковь, а болваны, бывшие, к несчастью, членами этой церкви. Глупость – это дикий зверь со спокойным обличьем невинности, и истребляет она без угрызений совести. Глупец – это Лафонтеновский медведь, который булыжником убивает друга, чтобы согнать муху; но и при катастрофе не пытайтесь убедить его, что он – виноват. Глупость – неумолима и неизбежна, как рок, потому что ее всегда направляет влияние зла. Животное никогда не бывает «глупо», действуя откровенно и сообразно степени своего развития; а человек учит глупости собак и ученых ослов. Глупец это животное, которое презирает «инстинкт» и только притворяется разумным.
Относительно животного существует прогресс, его можно укротить, приручить или научить; для глупца же его нет, потому что глупец думает, что ему нечему уже учиться. Он сам хочет управлять и учить других, и с ним вы всегда будете виноваты. Он в глаза рассмеется вам, утверждая, что все непонятное ему – совершенно невозможно. «А почему бы мне не понять этого?» – с изумительным апломбом говорит он вам. И ответить ему нечего. Назвать его глупым было бы прямо оскорблением, и хотя все это отлично видят, но он никогда про то не узнает. Этой правды они никогда не поймут и совершенно бесполезно раскрывать им тайну их собственной глупости».
Адмирал закрыл книгу, а Ведринский громко захохотал.
– Вы правы, Иван Андреевич. Такой удачной характеристики болвана я еще никогда не слышал; но больше всего мне нравится фраза: «Все это отлично видят, один он никогда про то не узнает», – закончил Ведринский, утирая глаза.
Оба посмеялись и разошлись, дав слово никогда не говорить с профессором об оккультизме.
Несколько дней прошло без всяких приключений, молодежь была озабочена приготовлениями к большому танцевальному вечеру в день рождения Филиппа Николаевича. Предполагалось иллюминовать парк, устроить фейерверк на озере, и для этого Масалитинов с Ведринским ездили в город за необходимыми покупками.
Мила живо интересовалась приготовлениями, помогая клеить фонарики и плести гирлянды; по-видимому, она чувствовала себя хорошо в обществе Нади и ее жениха, судя по тому, что открыто искала их общества. Михаил Дмитриевич, наоборот, казался грустным и апатичным, хотя старался скрывать такое свое состояние.
Вечером накануне праздника, когда все разошлись по своим комнатам, Георгий Львович, наблюдавший за двою родным братом, пошел за ним. Тот сидел у открытого окна с потухшей сигарой в руке; глаза его были полузакрыты и он точно погрузился в тяжелое забытье. Ведринский с минуту смотрел на него, качая головой, а потом подошел и ударил мечтателя по плечу. Масалитинов вздрогнул и выпрямился.
– Что с тобой, Миша? Ты скверно выглядишь и кажешься утомленным, а не то озабоченным. Не болен ли? Или у тебя какая-нибудь неприятность?
– Нет, нет, ничего подобного, – ответил Михаил Дмитриевич, проводя рукою по лбу. – Но меня мучает странное беспокойство. Не знаю, как объяснить тебе, но эта скрытая тоска гонит меня с места на место и притом я чувствую себя усталым, точно весь день копал землю. Но самое скверное, – это преследующий меня отвратительный запах. Очевидно, я один только чувствую его, так как вы ничего как будто не замечаете; я же напрасно употребляю самые сильные английские духи, а эта вонь все не проходит.
– Но что же эта за вонь? – спросил Ведринский.
– Смешно сказать, но у меня точно под носом кусок тухлой говядины, – ответил Масалитинов, вздрагивая от отвращения.
– А давно ли у тебя появились эти нервные явления? – спросил Георгий Львович.
– Дней с десять, хотя не могу точно сказать; но только за последнее время ощущение это стало донельзя тяжело.
Ведринский снова задумался, а потом неожиданно спросил:
– Как тебе нравится Мила?
– Вовсе не нравится, – ответил слегка удивленно Масалитинов. – Я признаю, что она очень хороша, но ее странная красота и всегда прищуренные глаза действуют мне на нервы. Я еще не видел цвета глаз этой… хризантемы.
– То, что ты сказал, меня радует, потому что у меня есть основание предполагать, что ты нравишься ей больше, чем бы следовало.
– В самом деле? Но не ошибся ли ты? Я никогда не замечал даже, чтобы она смотрела на меня, – и он презрительно расхохотался.
– А я знаю, что она на тебя поглядывает, и, благодаря этому случаю, я в первый раз увидел ее глаза. То было третьего дня, на террасе. Ты курил в качалке, а Надежда Филипповна с Милой расставляли только что оконченные фонарики. Невеста твоя что-то уносила с террасы, когда, случайно подняв голову, я увидел прикованный к тебе взор Милы. Иван Андреевич сравнил ее с пантерой, и слово это в ту минуту вспомнилось мне. Впервые зеленоватые глаза ее с фосфорическим, как у кошки, блеском были широко открыты и смотрели на тебя загадочным взглядом. Не то страсть, не то какая-то алчность виднелась в них, – определить не могу. Но этот ее взгляд обдал меня холодом.
– Фу! Противное создание, – с отвращением сказал Масалитинов. – Во всяком случае, это – напрасно, потому что, как я сказал тебе, – она мне вовсе, вовсе не нравится, и я никогда не променяю на нее своей восхитительной Нади.
– Дай-то Бог! – вздохнул Ведринский.
На следующий день собралось большое общество. Приехали соседние помещики с семьями, а также офицеры ближайшего полка. Звуки военной музыки наполняли залы и сад, а молодежь танцевала с присущим ей увлечением. Надя была очаровательна в белом платье и с красными розами, украшавшими ее чернокудрую головку. Живая и грациозная, она порхала, как бабочка; но, занятая исполнением обязанностей хозяйки дома, не замечала, что жених ее больше всего танцевал с Милой.
Демоническая красота Тураевой сияла особенно ярко в этот день. На ней было платье из зеленого газа, цвета морской воды, с букетами водяных лилий в волосах и корсаже. Нити чудного жемчуга украшали шею и вились в золотистых, пышных волосах. Она была удивительно обаятельна, как русалка, с бледным и прозрачным лицом, зеленоватыми глазами и кроваво красными губами, за которыми блестели ослепительно белые зубы. Несмотря на оживление танцев, на ее щеках не было и признака румянца и только сильнее выдавалась почему-то кровавая краснота губ. Минутами зеленоватые глаза ее широко раскрывались и жадно впивались в Михаила Дмитриевича, точно этот жестокий, фосфорически блестевший взгляд проникал в самую глубь души молодого офицера, завораживая его, как глаза змеи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59