«Я умираю, — подумала она. — Это хорошо, это конец».
Но Леонтий заставлял ее прийти в себя, стал трясти и бить по щекам. И едва она застонала, зашелся беззвучным смехом. Потом он ударил ее, сильно, кулаком в лицо. Она охнула, старалась отползти, задыхаясь потом и сеном. Но он вновь опрокидывал ее, избивал так долго, что она ничего не стала соображать, превратилась в тряпичную куклу.
Он тряс ее.
Ну, давай же!.. Сопротивляйся!
У нее больше не осталось сил. Чувствовала, как трещит ткань платья, как его жесткие, похотливые руки мнут и терзают ее тело. Нет, она не станет сопротивляться. Она была готова сдаться, лишь поскорей бы все закончилось. Даже не пошевелилась, когда его холодные пальцы скользнули ей между ног, больно вонзились в низ живота. Эмма сцепила зубы, сдерживая стон.
Но Леонтий неожиданно прекратил пытку.
— Очнись!
Она не желала подчиняться, но, оказывается, его не устраивала ее пассивность. Он ущипнул ее за бедро, рванул.
— Ну же! Сопротивляйся!
— Нет. Я больше не шевельнусь, — прошептала она разбитыми губами. — Делайте все, что угодно будьте вы прокляты.
Он неожиданно затих, тяжело дыша. Потом поднялся. Эмма слабо приоткрыла глаза. Он стоял, глядел на нее. Потом стал возиться с одеждой, и она увидела как он резко сорвал ремень, сложил его вдвое. Длинно выругался на незнакомом языке, схватил свою обессиленную жертву за волосы, рывком приподнял от пола.
Ты не обманешь меня, сука! Я не буду тешится с неживой! Он вдруг с силой заломил ей руку так, что она не смогла сдержать невольного крика, и это снова разозлило палача. Рывком он задрал ей платье и со всей силой стал хлестать пряжкой ремня по ягодицам, бедрам. Она кусала губы, пыталась вырваться, но поняла, что он способен сломать ей руку. Ремень внезапно опустился, и она взвыла под торжествующий смех, своего мучителя. Ремень рассекал ей кожу до крови. С каждой минутой боль становилась все нестерпимей, прожигала ее насквозь как огнем. Эмма сгорбилась, сжалась, а грек продолжал ее хлестать не помня себя. Ее крики довели его до исступления, и тогда он намотал ее волосы на руку и рывком поставил ее на колени. и;
— Славная охота! — прохрипел он, вонзаясь в нее.
— Не-е-ет! — прокричала Эмма и сдалась, и лишь задыхалась и рыдала в сене, пока все не кончилось.
Когда он ушел, она лежала, не в силах пошевелиться. Тело ее было истерзано, а в душе словно что-то умерло, надломилось. В оставленную открытой дверь несло холодом. Эмма продрогла до мозга костей, но при малейшем движении резкая боль пронзала ее, и, она плакала, натягивая на израненное тело одежду. Она была вся в крови.
Я хочу умереть… Ролло, кому ты меня отдал?.. Она еле доползла до двери и, прикрыв ее, припала к ней и застыла. Она не смогла откинуться на спину, так как ее спина, ягодицы и ноги были изранены. Но она ощутила страх за свое дитя, ощупала себя поняв, что грек не уничтожил зарождающуюся в ней жизни. Но даже это не приободрило ее. Что ее ждет? Что с ней сделает это чудовище? Она полностью в его власти, она беззащитна перед ним, она отдана ему. Эмма застыла, оцепенела, боясь пошевелиться. Она беззвучно кричала, взывая к Деве Марии, но не была уверена, что небо внемлет ей. Все отвернулись от нее — даже небеса. Когда это произошло? Она не могла вспомнить. Ведь были же в ее жизни радость, пение, смех. Но уже давно ей стало казаться, что она провалилась в бездну. Она боролась, она противилась своему падению. И вот она оказалась на самом дне. Теперь ей надо научиться существовать в этом аду. Однако при одной мысли об этом она вздрогнула и выпрямилась. И тут же застонала. Нет, ей нужно что-то делать. Ради того, чтобы не оставаться беспомощной тряпкой в руках Леонтия, которую он выбросит, сломает и изорвет в клочья. Нет, она должна выжить — хотя бы ради ребенка, что зреет в ее теле. Если она не потеряла ребенка после сегодняшнего кошмара — значит, ей еще что-то осталось. И ради это-стоит бороться. Но как? Что она может предпринять?
Она застонала, переменив позу. Тело казалось сплошной раной. Когда-то она уже пережила подобное унижение. И смогла выжить, смогла многого добиться в жизни. Что ж, придется опять начинать все сначала.
Думать ни о чем не хотелось, хотелось расслабиться, замереть, уснуть… навечно. Взрыв смеха внизу заставил ее сжаться. Солдаты хохотали, слышался веселый голос Леонтия. Эмма вздрогнула от ужасного омерзения. Впервые в жизни она ненавидела свое тело, свою красоту. Красота стала лишь лакомой приматнкой для хищников, она не дает ни уверенности в себе, ни защиты. Красота оказалась иллюзорным доводом; она не расположила к ней тех, кто должен был бы защитить ее — слабую, нежную: Ролло, августейшая родня, супруг… Нет, Эмма больше не станет рассчитывать на мужчин, она будет полагаться только на себя…
Итак… Возможно, ей стоит сказать Леонтию, что она понесла ребенка от его герцога. Но остановит его это? Ведь Ренье полностью позволил ему распоряжаться ею. Внезапно ее охватил приступ ненависти к мужу: как он смеет так поступать с собственной женой, с женщиной, оберегать и заботиться о которой он клялся перед алтарем?! Но тут она вдруг припомнила как ей рассказывали, что и с первой супругой Ренье обходился не по Божеским законам, и даже собственный сын восстал против отца, мстя за мать. Эмма лихорадочно соображала, что если мятеж Гизельберта основывался на том, что в старой Лотарингии многие феодалы не желали власти старого Ренье, то когда она доберется к кому-нибудь из них и откроет, как поступает с собственной супругой их герцог, может, она найдет защиту в лице какого-нибудь могущественного сеньора? Слабая надежда, но иного выхода у нее было. Главное, вырваться из лап этого ужасного нотария. Как?
Эмма прислушалась к вою волков. Понимала, что сбежав, может погибнуть. Но лучше смерть, чем жестокость и унижения. Нет, она еще поборется. Она дождется утра, когда волки уйдут в норы, и убежит в лес. Спрячется где-нибудь, а потом вернется или будет искать какое-нибудь жилище или монастырь, в котором попросит убежища. Только бы больше не дать истязать себя этому чудовищу с иноземным выговором.
Она позволила себе немного подремать. Вздрагивая от малейшего шороха. Под утро наступила такая тишина, что Эмма осторожно выглянула наружу. Еще не совсем рассвело, снег казался сероватым в утренней мглеI. Частокол забора темным. Эмма замерла, когда отваряемая ею дверь заскрипела. Нет, все тихо. Она стала осторожно спускаться, стараясь ставить обернутые мехом ноги на край ступеней, чтобы не скрипели, когда заметила внизу хозяйку. Она едва не закричала. Та поднялась еще раньше Эммы, вышла вылить помои за порог. Но, заметив молодую женщину, хозяйка не стала шуметь. Эмма видела, как она подошла к будке и стала гладить глухо зарычавшего пса. Эмма вдруг поняла, что женщина словно специально успокаивает собаку, чтобы та не подняла шум. Нет, она на ее стороне? Все еще не веря, Эмма сделала шаг к частоколу, и хозяйка по-прежнему не сводила с нее глаз, продолжая трепать за загривок собаку. Она не подняла шум, даже когда Эмма поднимала щеколду, даже когда вышла.
Ручей журчал среди снежных сугробов. Только у воды Эмма перевела дыхание и возблагодарила бога, что хоть одна душа на ее стороне. Впервые подумала, что от страха даже не сообразила взять лошадь, а пешком зимой да еще неизвестно куда…
«Я спрячусь где-нибудь, отсижусь, а потом вернусь. Если добрая хозяйка посочувствовала мне, она и также не откажет мне в помощи». Это было логично, куда она могла уйти одна, израненная, без пищи, без оружия. Подул холодной ветер. Эмма плотнее запахнулась в плащ. Ее платье было влажным от крови. Каждый шаг отдавался болью. И тут ее снова настигла безнадежность. Следы. Снег безжалостно укаэывал, куда она шла. «Я уйду! Запутаю следы и уйду». Теперь это было лишь упрямство обреченности, но она все же пошла прочь, стала подниматься вверх по склону, туда, где темнела скала. На камнях следов не будет видно.
Когда она добралась до каменной осыпи, петляя возвращаясь по собственным следам, чтобы сбить погоню, уже совсем рассвело. Эмма припала к камню, брала в пригоршню снег, пожевала. С ужасом ощутила слабость и боялась наихудшего — у нее начиналась лихорадка. Двигаться стало нестерпимо больно. Одежда словно растирала кровоточащие рубцы. Но она. заставила себя ухватиться за ближайший выступ и подтянуться. Упала на него, задыхаясь. Нет, так не пойдет. Она движется не быстрее улитки, а ее мучитель вскоре начнет погоню. Она запретила себе отдыхать.
Это был безжалостный, беспощадный подъем. Налетавший ветер бил и хлестал ее, когда она карабкалась со скалы на скалу. Все ее тело невыносимо болело, рот пересох, ее трясло мелкой дрожью. Она старалась не оглядываться, боясь, что тотчас сорвется. Порой она позволяла себе короткую передышку. Наконец она добралась до вершины и присела в снег и, к своему ужасу, заметила внизу фигурки людей. Увидела, как они выводят из конюшни лошадей. Это подстегнуло ее будто хлыстом. Бежать, идти, ползти!..
Глубокий, по колено, снег покрывал ровный гладкий наст, который проламывался под каждым шагом. Идти было невыносимо тяжело, она падала. Подниматься с каждым разом становилось все труднее. Колючие кусты цеплялись за плащ, и у нее еле хватало сил оторваться. И какие огромные деревья высились вокруг! Вдруг Эмма увидела несколько словно сросшихся меж собою дубов и решила, что это подходящее убежище. Протиснулась между ними, присела, почти упала, опершись спиной на один из стволов. Наплывала тьма, и она провалилась в глубокий обморок.
Она не знала, сколько была без сознания. Ее привел в себя холод. Огляделась. Не сразу поняла, где она. Лес. Серый сумрачный день. Солнце, выглянувшее с утра, снова скрылось. Шумел ветер, несший холодную пыль. Снег. Неужели судьба стала милостива к ней и снег занесет ее следы?
И вдруг она сжалась, явственно услышала позвякивание металла. Где-то за спиной громко фыркнула лошадь. От страха Эмма почти перестала соображать. Она глядела на испещренную морщинами кору дуба перед собой. А потом увидела его. Он сидел на своей лохматой лошади и глядел на нее ничего не выражающим взглядом. Один из людей Леонтия. Солдат с грубой щетиной и грубым лицом, обтянутым вязаным капюшоном.
Он чуть пошевелился, звякнул металл поводьев.
Эмма вздрогнула и расплакалась.
— Солдат, пощади меня. Молоком женщины, вскормившей тебя, заклинаю… Ведь и у тебя была мать… спаси меня, оставь здесь.
Он по-прежнему глядел на нее безо всякого выражения. Потом тронул коня, приблизился совсем близко, протянув руку, схватил ее за шиворот будто собаку. Она застонала от боли, когда он резко ее потянул, потом подхватил под мышки и, подняв, переложил через круп своего коня.
Голова Эммы бессильно свесилась, распустившая коса мела по снегу. Она дышала конским потом, а перед собой видела обтянутое кожей колено ее стража и тихо рыдала. От страха, от боли, от безнадежности…
2
Когда герцог Длинная Шея прогнал Эмму, Эврар никак на это не отреагировал. Обидно, конечно, что рыжая не оправдала надежды его господина, ведь Ренье столь давно хотел этого брака. Да и не может теперь он так просто сбросить жену со счетов. Ведь они обвенчаны перед алтарем. А Эврар хоть он и был в душе наполовину язычником, питал к обряду надевания колец определенное уважение. Ведь венчание — это поважнее, чем просто привести в дом женщину и сказать: «Отныне ты живешь здесь».
Но сейчас он переживал лишь за Ренье. Его господин сильно сдал в последнее время. И грудь его болит все чаще, он слабеет. Да, он уже не в том возрасте, чтобы связываться с подобной девкой. Черт бы ее побрал!
Ренье стоял за дверью. В покое остались лишь этот прихвостень Лео и Рикуин Верденский. Потом Рикуин вышел. Эврар поклонился ему, но граф прошел, словно его не заметив. И тем не менее Эврар посмотрел ему вслед спокойно. Он признавал и уважал этого худого близорукого графа. Хотя бы за то, что тот верен Ренье.
Через какое-то время появился и грек.
— Ты что, не слышал, Меченый? Герцог велел собираться!
— Но он же болен.
— Не твое дело. Тебе лишь надо выполнять приказы.
Эврар скривился, но нотарий глядел на него с насмешкой. Мелита давно подмывало свернуть этому зарвавшемуся рабу шею, но в последнее время грек был уж больно в чести у Длинной Шеи. Приходилось смиряться.
Эврар скоро справился со своими обязанностям Но когда герцог, сутулясь, вышел на крыльцо, мелит все же решился заметить:
— Может, обождем утра, господин? Уже стемнело, а вы сейчас не в том состоянии, чтобы ехать.
— Уж не прикажешь ли ты смириться с унижением? Нет, я отправляюсь немедленно! Прямо сейчас. Чтобы Карл утром подумал, что он натворил, и заволновался. Присяга присягой, но пусть прикинет, что означает мой отъезд. Эврар проводил герцога к дормезу. (Дормез — крытый покой на колесах.) Он был предупредителен, и хоть и велел оседлать жеребца герцога, правильно рассчитал, что Ренье сейчас не в том состоянии, чтобы ехать верхом. И Ренье тут же зашел в дормез. Устроился на мехах подле жаровни. «Видать, слишком уж не важно, если он отказался возглавить кавалькаду». Эврар подумал об этом, накрывая герцога тяжелой медвежьей шкурой. Ренье удобно расположился среди мягких валков и пуховиков.
Ну? Чего мы медлим? Эврар замялся. Оглянулся на дворец. А как же герцогиня?
Разрази меня гром, Эврар! Ты только и думаешь, что о рыжей сучке! — Ренье откинулся на подушке, прикрыв глаза. — Нет больше никакой герцогини. И не было! Запомни это!
Эврар был озадачен, но молча подчинился. Ночь выдалась морозная. Луна не светила, зато падали звезды — холодные и колючие. Кортеж покинул. город, и его дымную тишь сменило завывание ветра-: блестели схваченные морозцем стволы деревьев. Эврар поглубже надвинул на уши меховую шапку. Тепло коня согревало. На плечах толстый плащ. Чего надо? Но отчего-то он чувствовал себя неуютно. и приостанавливал жеребца, следя за обозом. Он вытянулся далеко по дороге. Слабо поблескивают наличники копий охранников. В одном из возков, где были женщины, заметил свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10