Могло ли статься, что он не хотел вспоминать о неприятных обстоятельствах прошлого? Мог ли он думать, что враг, затаивший ненависть много лет назад, не может быть опасным сегодня? Или, может быть, за те десять лет, что я не жил в Дьюкс-Плейс, мой отец примирился с человеком, который поклялся его уничтожить?Я хотел было уточнить вопрос и поинтересоваться у дяди, не было ли у моего отца такого заклятого врага в прошлом, но побоялся, что, если стану настаивать, он назовет имя, которое я и так знал, и, кроме того, мне было любопытно, почему он молчит, оттого и решил не настаивать. Не утаил ли он от меня эти сведения, полагая, что мне ничего не известно об этом враге? Не думал ли он, что отец вряд ли стал бы рассказывать об этом человеке мне, своему непокорному сыну? Или дядя рассчитывал, что эти воспоминания стерлись из моей памяти в результате всех злоключений и невоздержанности?Не важно, по каким причинам дядя утаил от меня это имя, но я никогда не забуду Персиваля Блотвейта.Я так до конца и не понял, в чем заключался конфликт между моим отцом и Блотвейтом, поскольку возник тот, когда мне было лет восемь, но я знал достаточно, чтобы понять: либо мой отец получил обманным путем у Блотвейта некую сумму денег, либо Блотвейт так думал. Все, что мне было известно, когда я был ребенком, — так же как и в тот вечер, когда я сидел в своей комнате у миссис Гаррисон, — это что Блотвейт обращался к отцу по некоему делу, что-то купить или продать, точно не знаю. В тот холодный зимний вечер, когда снежные сугробы выросли до окон первого этажа нашего дома, я понял только это. Мистер Блотвейт появился, когда мы ужинали, и сказал, что ему необходимо поговорить с отцом. Мы сидели за столом, мой брат Жозе и я, а отец, выглядевший суровым в своем белом парике и темном, слегка поношенном платье, сказал слуге, что не может принять этого господина. Слуга исчез, поклонившись, но спустя несколько секунд, как мне показалось, в комнату ворвался весь в снегу толстый, коренастый мужчина в длинном черном парике и в ярко-красном камзоле. Он казался гигантом от распиравшего его гнева и глубочайшего, нескрываемого презрения к моему отцу.— Лиенцо, — зашипел он, как кошка, — вы разорили меня!Наступило молчание. Я ждал, что отец вскочит, разгневанный такой грубостью, но он сидел неподвижно, глядя в свою тарелку и опустив голову, словно боялся, что если посмотрит в глаза незваному гостю, это приведет к насилию.— Вы можете поговорить со мной завтра вне дома, мистер Блотвейт, — наконец сказал он тихим, дрожащим голосом. Капли пота, отражаясь в оранжевом свете камина, блестели на его лице.Блотвейт расставил пошире ноги, словно приготовился к атаке.— Не понимаю, отчего я не могу нарушить ваш домашний покой, когда вы полностью уничтожили мой. Вы — подлец и вор, Лиенцо! Я требую возмещения убытков!— Если вы полагаете, что с вами поступили несправедливо, можете обратиться в суд, — ответил отец с непривычной для него твердостью. У него сорвался голос, выдав страх, но в тот безысходный момент он вел себя с достоинством. — Иначе вам придется смириться с тем, что вы пали жертвой изменчивой природы фондов. Мы все время от времени страдаем от капризов госпожи Фортуны и не в силах их избежать. Я считаю, человеку следует делать только такие вложения, потерю которых он может себе позволить.— Мой враг — не Фортуна. Вы — мой враг, сэр. — Он указал на отца длинной тростью, — Это вы убедили меня вложить мое состояние в эти бумаги.— Мистер Блотвейт, если вы желаете обсудить это дело, можете найти меня на бирже и, пожалуйста, избавьте меня от унизительной необходимости приказывать слугам вас выпроводить.Блотвейт скривил губы, собираясь что-то сказать, но потом они вдруг обмякли, как опустевший курдюк с вином. Он опустил трость и ударил ею об пол. Затем он растянул свой непомерно маленький рот в усмешке и посмотрел на нас. Я говорю «на нас», потому что усмешка предназначалась не только отцу, но и нам с Жозе.— Полагаю, мистер Лиенцо, я подожду, пока вы не станете искать меня сами. — Он сухо поклонился и вышел.Если бы дело этим кончилось, я, возможно, забыл бы о нем. Но оно не кончилось этим. Спустя несколько дней, возвращаясь домой из школы, я заметил на улице мистера Блотвейта. Сначала я его не узнал и пошел дальше, пока не увидел прямо перед собой огромного человека, стоявшего по колено в снегу, с развевающимися на ветру длинными полами черного камзола. Он буравил меня своими глазами-углями, утонувшими в его лице, которое показалось мне огромным скоплением кожи, где затерялись маленькие глазки, крохотный носик и прорезь рта. На ветру его кожа покраснела, а черный парик развевался как военное знамя. Он носил темное платье, поскольку Блотвейт был диссентером, а члены этой секты научились у своих предшественников-пуритан подчеркивать скромностью платья равнодушие к тщеславию. На Блотвейте, однако, темные цвета смотрелись скорее угрожающе, чем скромно.Я хотел перейти на другую сторону улицы, чтобы избежать встречи, но в этот момент у обочины остановился экипаж, и я лишился такой возможности. Поэтому я пошел прямо на него, наивно надеясь, что, если удача отвернется от меня, поможет напускная храбрость. Может быть, если бы я просто прошел мимо, не обращая на него внимания, неприятное происшествие на этом бы и закончилось.Но этого не случилось. Блотвейт протянул руку и схватил меня за запястье. Он сжимал мою руку крепко, но неумело. Я понял, что, будучи взрослым, он не имел привычки хватать людей за руку. Я же, будучи мальчиком, у которого был старший брат, очень хорошо знал, как освободиться от такого неумелого захвата. Секунду я раздумывал, что делать — вырваться и убежать или выслушать этого человека, который все же был взрослым. Бесспорно, он напугал меня, но его гнев к отцу был сродни моим чувствам. Он словно озвучил мои мысли и чувства. Поэтому я хотел узнать его ближе. Но с другой стороны, поскольку он показал мне отца с новой для меня стороны, я хотел убежать.— Отпустите меня, — сказал я, делая вид, будто не напуган, а лишь слегка раздражен.— Конечно, я отпущу тебя, — сказал он. — Но ты должен кое-что передать своему отцу.Я молчал, и он принял это за знак согласия.— Передай отцу, что я требую вернуть мне мои деньги, иначе, не сойти мне с этого места, я покажу тебе и твоему брату, как страшен мой гнев.Я ни за что не дал бы ему понять, что мне страшно, хотя в его взгляде было отчего испугаться мальчику моего возраста.— Хорошо, передам, — сказал я, гордо подняв голову. — Теперь отпустите меня.Ветер осыпал снегом его лицо, и даже в том, как он смахнул его, было нечто угрожающее.— У тебя больше смелости, чем у твоего отца, малыш, — сказал он с усмешкой, растянувшей его крошечный рот.Он освободил мою руку, но не спускал с меня взгляда. Я не бросился наутек, а, повернувшись к нему спиной, медленно пошел в сторону дома, где стал дожидаться в тишине, пока отец вернется с биржи. Он вернулся поздно, когда уже стемнело, и через одного из слуг я попросил аудиенцию. Он отказался меня принять, но я отослал слугу обратно, объяснив, что у меня важное дело. Отец, должно быть, понял, что я редко прошу увидеться и прежде никогда не настаивал на встрече, получив отказ.Когда он позволил мне войти в кабинет, я рассказаk спокойным голосом о встрече с Блотвейтом. Он слушал, стараясь не показывать своих чувств, но то, что я увидел, испугало меня больше, чем смутные угрозы такого напыщенного толстяка, как Блотвейт. Отец был испуган. Но он испугался потому, что не знал, что ему делать, а не потому, что волновался за мою безопасность.Я хотел сохранить эту встречу в тайне, даже от Жозе, но не удержался и позже тем же вечером рассказал ему. К моему ужасу, он ответил, что у него была почти такая же встреча. С этого момента Блотвейт стал для нас страшнее любого гоблина или ведьмы, которых боятся дети. Мы постоянно встречали его, выходя из школы, на улице, на рынке. Он усмехался, глядя на нас, иногда с жадностью, как на лакомый кусочек, который вот-вот отправит в рот, иногда по-дружески, словно мы вместе были жертвами неожиданного поворота судьбы, товарищами и партнерами в этом суровом испытании.Тогда мне казалось, что эти встречи тянулись много месяцев или даже лет, но, когда я подрос, Жозе настаивал, что прошла всего неделя или две. Наверное, он был прав — не может ведь взрослый человек тратить слишком много времени, охотясь за детьми, чтобы запугать их отца. Я не помнил, чтобы Блотвейт не был окружен снегом или чтобы его щеки не были красными от холода. Даже сейчас, когда я, взрослый человек, вижу в Блотвейте больше пугающего, чем когда был ребенком, я вспоминаю о нем как о черной массе на фоне белого снега.Наконец Блотвейт оставил нас в покое. После того как я не видел его некоторое время, я спросил о нем у отца, но тот стукнул кулаком по столу и закричал, чтобы я никогда не произносил этого имени вслух.Нельзя сказать, чтобы в доме никогда не упоминали это имя. Иногда я слышал, как отцовские партнеры шепотом говорили «Блотвейт», и всякий раз отец оглядывался, нет ли свидетеля, который рассмотрит под маской равнодушия тщательно скрываемый стыд.До самого дня, когда я сбежал из дому, я не смел называть это имя в присутствии отца, но заклятый страшный враг, этот человек, бывший одновременно и моим противником, и моим союзником, человек, неопровержимым образом открывший мне проступки моего отца, всегда оставался в моей памяти. Я сразу его узнал, когда встретил вновь. Он постарел, потолстел еще больше, превратился в сатиру на самого себя. В последний раз, когда я увидел его, я был уже не мальчик. Это было во время похорон моего отца, когда я ушел со службы и пошел гулять по мокрым от дождя улицам Лондона. Он стоял на расстоянии не более пятидесяти футов и не сводил своих маленьких глазок с нас, группки молящихся евреев. Странно, но я не почувствовал ни страха, ни ужаса, хотя, оглядываясь назад, я думаю, он представлял устрашающее зрелище, стоя под дождем в своем длинном черном камзоле и мокром парике, прилипшем к лицу. Слуга держал бесполезный зонтик над его головой, двое других слуг стояли в ожидании распоряжений. Когда я его заметил, первое, что я почувствовал, была радость, словно встретил старого друга. Я был уже готов помахать ему, но опомнился и застыл, глядя на него. Он посмотрел на меня и не отвел глаз. Улыбнулся, хитро и угрожающе, и поспешил сесть в свой экипаж.Я мало внимания уделял политике и коммерции, но Лондон такой город, где выдающиеся люди известны каждому, И я не мог не знать, что человек, бывший когда-то заклятым врагом моего отца, стал теперь довольно видной фигурой, членом совета директоров Банка Англии. А Банк Англии был врагом «Компании южных морей». И Компания желала, чтобы я прекратил свое расследование. Не могу сказать, что это значило или какая связь была между этими фактами, но отказ дяди назвать имя Блотвейта привел меня к мысли, что у меня нет другого пути, кроме как поговорить с этим врагом еще раз и выяснить, не возвращался ли злой призрак из прошлого, чтобы лишить жизни моего отца.Не хочу, чтобы у моего читателя сложилось впечатление, будто я не имел других целей или других знакомых, кроме тех, что описаны на этих страницах. По природе своей я человек, преданный делу, но тем не менее я решил выполнить все взятые на себя обязательства, прежде чем полностью погрузиться в предстоящее расследование. В течение нескольких дней после визита к дяде я разобрался с одним из моих постоянных клиентов, — это был портной, обшивавший пол-Лондона, и с ним часто забывали расплатиться джентльмены, от которых отвернулась фортуна. Многие из этих джентльменов пользовались либеральными законами Англии и появлялись в публичных местах по воскресеньям, поскольку знали, что судебные приставы не могли арестовать их за долги в воскресный день. Таким образом, кредиторы страдали, а должники, которых называли «воскресными джентльменами», разгуливали на свободе. Я же, выполняя просьбы моих клиентов, относился к закону более гибко, чем судебные приставы. У меня было долгосрочное соглашение с Бесстыжей Молль, согласно которому я отлавливал должников на улицах и держал в ее заведении, пока не забрезжит понедельник. Редкий человек отказывался от ее зелья, угодив к ней в застенок. Пользуясь тем, что должник, как правило, не был способен связно объяснить обстоятельства своего незаконного ареста, я находил настоящего судебного пристава, который ничего не знал о моей схеме, и он арестовывал должника. Это была нехитрая операция, за которую я получал пять процентов от долга, а Молль — фунт чаевых.Отыскав увертливого типа, задолжавшего моему другу-портному свыше четырехсот фунтов, я расспросил нескольких знакомых, не слышали ли они чего-нибудь о смерти Балъфура-старшего, но ничего не узнал. Более успешным оказалось посещение одной молодой актрисы (упоминать ее имя было бы бестактно), с которой я не был очень близко знаком. Эта красивая девушка, голубоглазая блондинка, улыбалась так лукаво, что от нее можно было ждать любого подвоха. Я отдыхал, слушая ее болтовню, так как мир сцены был очень далек от моей обыденной жизни, но на этот раз я не мог позволить себе отдыха, поскольку она стала рассказывать, что до нее дошли слухи, будто ей собираются предложить роль Аспасии в пьесе «Трагедия девушки» Драма Франсиса Бомонта и Джона Флетчера, опубликована в 1619 г.

только потому, что женщина, которая должна была играть эту роль, сбежала из театра, чтобы стать любовницей Джонатана Уайльда. Однако, проведя несколько пленительных часов в ее обществе, я вскоре забыл о своем враге. Было обидно, что ей постоянно доставались трагические роли, в то время как она обладала чувством юмора, которое я находил неотразимым, Вечер, проведенный с этой чаровницей, был полон смеха и любовных утех. Но я отклонился от темы; признаюсь, эти похождения имеют мало отношения к моему повествованию.Однако что имеет к нему отношение, так это неприятный инцидент, случившийся со мной, когда я поздно вечером выходил от актрисы, и, как я могу предположить, связанный с моим расследованием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67