Весь курительный реквизит носили при себе, в кармане, если только это не была английская известняковая трубка, хрупкий чубук которой достигал полуметровой длины. На парусниках преобладали короткие каменные или глиняные трубки. Если во время плавания они ломались, мастерили трубки из дерева.
Нынешние деревянные трубки и их форма еще сравнительно молоды. Так, например, всемирно известные данхилловские трубки с белой точкой на шейке появились лишь в начале нашего столетия. До того времени потребности избалованных курильщиков в трубках из вереска удовлетворяла главным образом Франция, а в пенковых трубках – Вена. Кучера курили трубки, сделанные из шишковатых наростов на стволе вяза, а моряки, как уже было сказано, – глиняные или простые деревянные. На море курили прессованный табак, поскольку он лучше сохранялся и требовал меньше места. Он представлял собой табачные листья, свитые в веревки, которые можно было нарезать на кружки, как колбасу. Большинство трубочных табаков представляло собой смесь из сортов «Порто-Рико», «Кентукки», «Вирджинии», «Мериленд» и «Варинас». Моряки, однако, довольствовались, как правило, каким-нибудь одним из этих сортов. Поскольку табак входил в корабельное довольствие, капитаны закупали наиболее дешевые сорта, но все же исключительно заморские! Бывали случаи, когда во время плавания на курево шел чай или морская трава из матрасов.
Корабельные юнги дымили в укромных уголках, потому что матросы обычно отбирали у них табак. На корабле господствовал принцип: «Можешь делать сплесни и узлы вязать – вправе курить трубку и табак жевать». Этому-то и должны были научиться сперва морские цыплята.
Однако и для взрослых моряков существовали определенные ограничения. Корабли были деревянными, поэтому курение после захода солнца запрещалось. На купеческих судах это требование соблюдалось не очень жестко, но на военных кораблях нарушение его влекло за собой строгое наказание. Пожары на кораблях случались довольно часто, о чем свидетельствует английская шэнти «Огонь повсюду»:
Пылает камбуз, пылает мостик,
Горят в кладовке бараньи кости,
Пожар в каютах, пылают койки,
Горят и сейфы, хоть огнестойки.
Пылает брашпиль, пылают стеньги.
В огне все судно. Пропали деньги!
Огонь повсюду, нет дальше ходу.
Хватайте ведра, качайте воду!
Огонь повсюду!
Немало корабельных пожаров произошло из-за неосторожности обращения с огнем при курении. Возможно, по этой причине случился пожар и на «Береговом братстве», о чем стало известно из письма, отправленного «бутылочной почтой». «Июль 1750. Мы горим посередине Атлантики. Напрасны были надежды на спасение экипажа, за исключением 12 человек, завладевших шлюпкой… Стыдно оглянуться вокруг. Храбрецы оказались подонками. Воздух полон их плачем, напоминающим плач маленьких детей. Наш капитан безуспешно пытался восстановить порядок. Я молча ожидаю смерти. Да вознаградит всемогущий нашедшего это письмо. Прошу передать его моей матери Элизабет Драйден в Лондондерри».
В некоторых портах ввели запрет на курение, поскольку суда становятся вплотную друг к другу и пожар может уничтожить все корабли. Иногда отказываются даже от приготовления пищи на борту. В таких тесных портах, как Марсель, Варнемюнде и Висмар, для этих целей служат специальные портовые кухни.
Ну а если во время долгих ночных вахт нельзя утешиться курением, остается одно – пожевать табачок. Жевательный табак, равно как и нюхательный, – чисто европейское изобретение. Скорее всего, толчком к этому как раз и послужило запрещение курить на кораблях после захода солнца.
Жевали табак и во время корабельных работ, ибо при лазаний по вантам, выбирании тросов, выхаживании якоря и приборки палубы трубка мешала. Изжеванный табак матросы в большинстве случаев не выбрасывали. Его сушили, а затем набивали им трубки. Если случалось, что во время плавания запасы жевательного табака подходили к концу, то жевали просмоленную каболку: ведь жевательный табак тоже черный и слегка отдает дымком. Однако удовольствие это было весьма сомнительным.
Во время кругосветного плавания «Индевора» на Таити произошел небольшой инцидент. Кук сообщает об этом в своем дневнике: «Томио со всеми признаками ужаса на лице ворвалась в форт и запричитала, что ее муж умирает. Он отравился возбуждающим средством, которое ему дал один матрос. Бенкс тотчас же отправился в путь и действительно нашел бедного Тубараи совсем слабым и жалким. Ему принесли тщательно спрессованный лист, в котором, как уверяли, и содержался яд. Он исследовал состав – это был табак. Тубараи получил его от одного моряка и поскольку он видел, что наши люди подолгу держат табак во рту, то решил, что они его едят. Тогда и он разжевал его и проглотил. Произошло отравление, действие которого в короткое время было ликвидировано небольшой дозой кокосового молока».
Должно быть, еще и в наши дни, как величайшая драгоценность, хранятся где-нибудь в коллекциях изгрызенные, прокуренные трубки великих мореплавателей. Среди них – украшенная награбленными бриллиантами трубка Моргана и носогрейка Кидда из слоновой кости. Величайшей ценностью для коллекционера обладают остатки каменной трубки, которую Рейли выронил изо рта, когда его отрубленная голова покатилась по песку. Этот герой моря взошел на эшафот с дымящейся трубкой во рту. Другие моряки сопровождали свой корабль в пучину с зажженной трубкой или жевательным табаком за щекой. С табаком легче умирать.
Все, что любят и ценят бывалые моряки, непременно находит отражение в их песнях. Поэтому весьма удивительно, что совсем нет шэнти, посвященных жевательному табаку или трубке. Каждая вторая корабельная песня – о любви, а каждая третья – о роме и других добрых напитках. Табак же был странным образом забыт, чему просто невозможно найти объяснение, ведь пахари моря зависели от этого приносящего утешение злака в такой же степени, как и от рома. Может быть, причина в том, что хорошо поется во время выпивки, а не при курении.
Лишь в одной немецкой шэнти «Даешь гамбургские сундуки!» речь заходит о курении. Там один морячок печалится о том, что никак не может перекурить во время долгой работы: «Только трубку в зубы взял, как кричат: „Пошел марс-фал!“». Один-единственный раз упоминается и о столь излюбленном на кораблях жевательном табаке, и то в песне не о моряке, а о мулатке Сэлли Браун, которая «пьет ром и табачок жует».
Из множества романистов от Смоллета до Конрада тоже никто не поставил памятника ни трубке, ни жевательному табаку. Один только Мелвилл коснулся этой матросской страсти, и то лишь краем. Как нарочно, этот пробел восполнил сугубо сухопутный человек – Илья Эренбург, который наверстал упущенное в своем сборнике коротких повестей «Тринадцать трубок».
В действительности же за четыреста с лишним лет – такова давность курения на кораблях – случались и подлинно «трубочные драмы». Во время войны американцев за независимость один фрегат взлетел на воздух из-за того, что тяжело раненный комендор высказал последнее желание – сделать еще несколько затяжек из трубки, прежде чем отправиться в свой последний путь. В сумятице битвы никто больше об этом и не вспомнил. Зажженная трубка выпала изо рта умирающего. Она зажгла валявшуюся вокруг перевязочную вату, затем огонь охватил пороховой картуз у близлежащего орудия и в конце концов по несчастному стечению обстоятельств перекинулся на крюйт-камеру.
Другая «трубочная драма» разыгралась в прошлом веке у мыса Горн. Штурман одного брига, очень суеверный, унаследовал от своего отца старую маорийскую трубку из черного камня. Она должна была стать талисманом для сына. Штурман берег фамильную реликвию пуще глаза. Он крепко верил в ее чудодейственные свойства.
Суровое море трепало бриг восточнее Огненной Земли. Порывистые шквалы секли паруса градом и дождем. Тяжелые волны перекатывались через борт и крушили на палубе всех и вся. Капитан был болен и лежал в каюте. Штурман нервно сжимал зубами мундштук своей каменной трубки. Однако ему частенько приходилось вынимать ее изо рта, чтобы прорычать свои приказания палубной команде. Тут-то и случилось несчастье. Вал невиданной высоты и силы ударил по судну и перекатился через бриг. В последнее мгновение штурман успел ухватиться за ванты. Но трубку он не мог уже вынуть изо рта и крепко стиснул ее зубами. Послышался хруст, и он почувствовал такую боль, словно кто-то сильно ударил его по зубам.
Когда после ошеломляющего удара он пришел в себя, то обнаружил, что лишился трубки вместе с четырьмя зубами. В отчаянье искал он свою пропажу. А шторм меж тем начал уже перерастать в ураган. Паруса лопались один за другим и рвались в лоскутья. Суеверному штурману казалось, что после потери его талисмана все ополчилось против него.
Волны валили корабль на оба борта с креном до 40°. Верхний фока-реи обрушился на палубу, вскоре за ним последовала и фок-стеньга. В считанные минуты бриг превратился в разбитое корыто.
На следующее утро, когда шторм стих, команда отыскала штурмана с размозженным черепом под свалившейся на палубу фок-стеньгой. В двух метрах от него лежала трубка из черного камня.
Но самую красивую историю о трубке, происшедшую на море, поведал один штурман поэту Эмануилу Гайбелю, пересказавшему ее следующими словами:
Оливковое масло и коринку мы приняли на Мальте
И пошли с попутным ветром прямо к Гибралтару.
Нас было семеро: наш славный капитан Шютт Йохен,
Пять матросов, ну и я, Ханс Кикебуш, как штурман.
Дул славный ветер, и уже Сардиния осталась позади,
Когда с норд-оста вслед нам устремился черный парус
И, словно в семимильных сапогах, стал нагонять нас.
Встревоженно глядел в подзорную трубу наш капитан,
Тряс головой, опять смотрел, и все мрачнее становилось
Его лукавое лицо.
«Проклятье ада! – выругался он. –
Пусть съест меня акула, коль то не пираты!
Негодяи! Они нацелились на нас и нашу шхуну!
Сомненья прочь! Теперь одна надежда:
Все паруса поднять и – господи помилуй!»
Но было поздно. Через полчаса мы поняли,
Что бегство невозможно. Вслед за тем на мачте капера
Взметнулся красный флаг, и выстрел пушки
Нам приказал лечь в дрейф.
Сопротивляться мы не могли: нас было только семеро
И те, должно быть, стреляли прежде разве только дробью
В древесный пень.
Их было сорок,
Остервенелых, наглых, хищных птиц,
Натренированных в убийствах и разбоях, как мы в кегли.
Один их залп – и мы пойдем ко дну.
Но Йохен Шютт нас подбодрял: «Спокойствие, друзья!
Придумал я один занятный трюк.
Быть может, и минует нас беда,
Но тут уже игра пойдет ва-банк,
И коль погибнем, то как христиане,
И да простит господь нам наши прегрешенья!»
Затем, ворча, спустился он в каюту, позвал с собой других,
А мне велел остаться на палубе,
Чтоб встретил я незваных визитеров
И вежливо, как дорогих гостей, их проводил к нему.
Стучало сердце, спазм сжимал мне горло, когда,
как коршун,
С каждою минутой корсар сближался с нами.
Я различал уже оскаленные рожи пиратов, уцепившихся
за ванты.
Уже я видел, как один злодей
Взметнул свой абордажный крюк над красной феской,
За ним – другие… Треск снастей, удар,
Чудовищный толчок и – к борту борт –
На нас тунисец навалился лагом.
Огромный мавр с кривым клинком в зубах
Вскочил на наш корабль.
За ним – сам атаман, свирепый, одноглазый, с
торчащими усами, словно кот,
В чалме зеленой, с лунным, из рубинов, искрящимся
серпом.
А там и остальные – оборванный, отчаянный народ,
У всех пистоли – длинные стволы, и топоры, и бритвы-ятаганы.
Мороз пошел по коже у меня.
Однако, помня о приказе Шютта, отвесил я угодливый
поклон
И чуть вприпрыжку, словно старый кельнер,
Засеменил, маня пиратов к трапу, ведущему в каюту
капитана.
Печатая тяжелые шаги, по пистолету в каждом кулачище,
За мной спустился «мистер Одноглаз»,
Прошел вперед, толкнул ногою дверь, взглянул в каюту
и остолбенел.
Остолбенеешь: прямо перед ним,
Сбив шляпу набекрень, дымя короткой трубкой,
На бочке с порохом сидел сам Йохен Шютт!
Бочонок был раскрыт, вокруг широкой лентой
Рассыпан порох был и, словно в заколдованном кругу,
Наш капитан ронял из трубки искры.
Мы замерли пред ним, не проронив ни слова,
А он спокойно продолжал курить
И, словно не печалясь ни о чем,
Взглянул на побледневшего корсара
И произнес с усмешкой: «Мой поклон!
Чем я могу служить, узнать осмелюсь?»
Тогда корсар, надувшись, как индюк,
На тарабарщине своей забулькал что-то,
Но, не сумев сказать, оскалил зубы
И поднял свой кулак, грозя им Шютту.
Но капитан наш не повел и бровью,
Лишь хмыкнул: «Я в турецком ни бельмеса.
Быть может, сговоримся по-французски?»
И выпустил из трубки сноп огня и клубы дыма.
Мне уже казалось, что мы взлетаем в воздух.
Но одноглазый смекнул, что шутки плохи.
Позеленел от ярости, мгновенно повернулся
И кинулся стрелою вверх по трапу.
Тут наверху поднялся шум и гомон,
Пираты навалились на добычу,
Катили, кантовали и тащили,
Как будто бы все судовое чрево
Вдруг вывернуть решили наизнанку.
Тем временем мы все, дрожа от страха,
Прижались к капитану, как цыплята,
А он сидел, не проронив ни слова,
И медленно пускал колечком дым.
Мы знали – груз наш славно застрахован,
Но было страшно: ну, как басурманы,
Разграбив все, корабль наш продырявят?
Пойдем ко дну, и любекские башни
Уже не встретят нас в конце пути…
Так шли томительные, длинные минуты.
И вдруг внезапно сквозь галдеж и грохот
Услышали мы боцманскую дудку,
На палубе возникла толчея и суматоха, как во время бегства,
Затем раздался скрежет, и толчок чуть не свалил нас:
Видно корабли, наш и тунисец, разошлись бортами.
Все стихло, мы ловили каждый звук,
Но даже мышь в норе не пропищала.
Сомнений не было – корсар убрался прочь.
«Ну, как? – воскликнул Йохен Шютт. –
Опять нам солнце светит?
Взглянем на потери!»
И с этими словами полез на палубу,
А мы вослед за ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36