И страх перед революцией владеет после него всеми русскими царями, а нынешним в сильнейшей степени. И я склонен думать, что если наш царь ввязался в эту войну, то тоже со страха перед идущей революцией: ведь летом прошлого года были сильные волнения. Вот этого-то страха и недоучли Вильгельм и Франц-Иосиф, - не сообразили, что можно кинуться от страха из огня в полымя. А у нас все эти Сухомлиновы, если даже вообразить, что они невинны, аки агнцы, недоучли, что война затянется на несколько лет, а не месяцев. Словом, обдумано было с обеих сторон очень плохо.
- А карты уж были розданы, и надо было сесть и играть, - поддержал Аксютина Кавтарадзе. - Ффа! Не то же ли самое я говорю? История не ошибается. А люди... люди, конечно, никогда и ни черта предусмотреть как следует не могут, поэтому... получается такой ералаш, что нас вот всех ухлопают, как мух, а мы даже и знать не будем: за что же это нас, а?
- Ага! - торжествующе протянул в его сторону палец Аксютин. - Вот так же, как вы не знаете, так же точно и цари, которых уже ухлопывают сейчас понемногу, ухло-опывают и вот-вот ухлопнут, - так же точно и они не знают. Но еще меньше, разумеется, знают об этом солдаты наших рот, которых мы же поведем на убой.
- Господа! - решительно ударила толстой рукой по столу Анна Ивановна. К черту идите с этой кладбищенской философией в конце концов! Чему она поможет, хотела бы я знать? Разве вы не знаете, откуда и как война? Она стихийное бедствие. Значит, надо идти затыкать собою всякие там бреши, и все. А вот зачем немцы ограбили в Вильне икону польскую, якобы чудотворную, Острабрамской божьей матери и к себе в Берлин повезли, этого я уж совсем не понимаю. Прочитала я это в газете и хохотала до упаду.
- Что же тут смешного? - удивился Аксютин. - Вы думаете, что на этой иконе не было ни золота, ни бриллиантов? Наконец, в Германии тоже ведь сколько угодно католиков. Не беспокойтесь, икона эта будет и там приносить кое-кому солидный доход. Как же было ее не вывезти к себе... вместе с зубрами из Беловежской пущи? Ведь Германия должна быть превыше всего?
- Скажите, а о зубрах наших вы не жалеете? - вдруг тяжело глянул на него Хрящев.
- Признаться, на что мне они? Мне было ни тепло, ни холодно оттого, что они где-то там бродят по Беловежской пуще... Буду я жалеть о каких-то там зубрах, - усмехнулся Аксютин. - Для чего они там береглись? Для царской охоты?
- Нет у нас патриотизма! Ни у кого из нас нет ни малейшего патриотизма, а воюем мы с величайшими патриотами, - горестно сказал Хрящев. - Я от кого-то слышал такой факт: три солдата немецких, простые рядовые, отрезаны были от своих и залегли в воронке. Залегли и стреляют по нашим, и все трое оказались меткие стрелки, целый день стреляли, пока патроны были, и человек двадцать наших убили, пока их, наконец, не окружили и не кинулись на них в штыки. Так воевать могут только те, которые...
- Страдают манией величия, - подсказал Яблочкин.
- А почему мания величия? Откуда она взялась у немцев? И почему ее нет у нас? Вот в этом-то и весь вопрос! Нет у нас почвы для патриотизма, а для народной гордости тем более! Как может победить такое государство? Как может победить государство, в котором полтораста народностей? Ассирия когда-то представляла такой потоп народностей, отчего и погибла; погибнет и Россия.
- Ни в коем случае не погибнет! - весело отозвался Аксютин.
- Пространство спасет? - полувопросительно сказал Кавтарадзе.
- Нет, вот эта самая разноплеменность! Россию есть за что уважать, гораздо больше, чем немцы уважают Германию... Уважать вот именно за "смесь племен, наречий, состояний"... У России после этой войны прекраснейшее может быть будущее. Превосходнейшее. Завиднейшее для всех!
Это было сказано с таким увлечением, что Анна Ивановна тут же предложила всем выпить за прекрасное будущее России, но после этого Ливенцев сказал, улыбаясь:
- Говорят, что история повторяется. Кое-какие основания так говорить имеются. Десять лет назад из этого же самого Херсона я уезжал, и тоже в Одессу, в запасной батальон, чтобы оттуда с маршевою ротою двинуться на Дальний Восток. Я не попал на Дальний Восток, но речь не о том. Десять лет назад мне устроили проводы мои однополчане, я был тогда в Очаковском полку. Проводы - в одном здешнем ресторане, в отдельной комнате. Пили и говорили речи. В этом смысле история повторилась: что-то такое же, как сегодня, говорилось и тогда. Но пили тогда водку, а не вино, поэтому у всех и выходило гораздо слезливее, и часто били себя кулаками в грудь и обнимались. Нужно было сказать что-нибудь и мне. Насколько помню, я сказал вот что: "Поведу я свою маршевую роту, вольюсь я с нею в какой-нибудь боевой полк, и меня благополучно ухлопают япоши. Но я осмеливаюсь думать, что это будет не бесполезно для дорогого отечества. Была страшная севастопольская война и принесла России эпоху великих реформ. Что может быть страшнее этой войны? Но я уверен, что она принесет не реформы уже, то есть заплаты на государственном нашем обломовском халате, а настоящие и подлинные сво-бо-ды!" Конечно, отчасти под влиянием выпитого, но главное - от уверенности, что меня непременно убьют в Маньчжурии, - говорил я тогда с большим чувством, и никто из нас не заметил, как столпились в дверях официанты и слушали, и вдруг увидел я, как там один старичок такой бритый, он ближе всех к дверям стоял, - утирает мокрые глаза своей салфеткой. Меня как электрическим током ударило. И начал я говорить о свободном человеке на свободной и прекрасной земле. И когда батальонный мой, очень меня не жаловавший, который собственно и сплавил меня в запасной батальон в видах собственного спокойствия, - когда и подполковник этот, с седыми усами, начал кивать головою и усиленно сморкаться от избытка сочувствия, только тогда я умолк. И меня качали. И официанты здешние, херсонские, аплодировали мне бешено... Но вот кончилась война, и были вырваны у правительства кое-какие свободы. И был введен парламент, о котором один министр метко сказал: "У нас, слава богу, нет парламента..." А сейчас - мировая война!.. Война, которая ведется якобы во имя будущего счастья человечества! В интересах прогресса колошматят люди друг друга миллионами и миллионами уводят в рабство!
- Непременно, - подхватил кавказец. - В целях прогресса, да! Ничто в природе не пропадает! Ффа! Я пришел к какой мысли? Пароход изобретен когда, а? Во время наполеоновских войн? И паровоз в те же времена или несколько позже. Вот зачем Наполеон воевал, господа: чтобы появилась паровая тяга... Автомобиль появился когда? После русско-турецкой войны? Значит, вот из-за чего воевали русские с турками: из-за автомобиля... Аэропланы когда начали строиться на заводах? После японской войны? Значит, выходит, ухлопали миллион людей белых и желтых за что? За аэропланы! Факт. Анна Ивановна! Мне такие гениальные мысли приходят не каждый день! Какой такой будет новый двигатель после этой войны, - не знаю, конечно, только он будет очень за-ме-ча-тельный! Поэтому я хочу выпить еще вина за новый, еще неизвестный нам двигатель!
- А может быть, это будет совсем не двигатель, а бактериологи откроют, наконец, бактерию войны, - сказал Яблочкин.
- А вы не сомневаетесь в том, что подобная бактерия существует? улыбнулся ему Ливенцев.
- Должна существовать. Иначе человек не был бы настолько драчлив. Что война заразительна, как зевота, в этом, я думаю, все убедились. Вот уже и Италия в нее втянулась; теперь очередь за Румынией. А там, может быть, и Швеция не утерпит. Нет, бактерия войны существует, только ее пока не нашли. А когда отыщут, вот это будет торжество прогресса! Тогда всем министрам в первую голову скажут: портфель получили? Пожалуйте на противовоенную прививочку! И чтобы без свидетельства о прививке никого в министры не сажать.
- Бактерии эти гнездятся, конечно, в мозгу? - осведомился Дороднов.
- Несомненно. Там же, где и микробы бешенства. Бешеные тоже бывают воинственны и на всех кидаются. Эх, бактериология после этой войны расцветет пышным цветом.
- Бактерия войны давно уже найдена, - сказал, вздернув брови, Аксютин. - И прививки, говоря вашим языком, уже делаются.
- Инте-ресно! Кем?.. И где?
- Читали, что Либкнехт внес в рейхстаг запрос: намерено ли германское правительство немедленно приступить к переговорам о мире, отказавшись заранее от всяких аннексий? То есть и от Бельгии и от Сербии!
- Я читал, что Либкнехт при этом разошелся со своей фракцией, - заметил Ливенцев. - Что фракция его решила поддержать авантюру Вильгельма.
- Ну, это еще требует подтверждения, - нахмурился Аксютин.
- И что же ответило правительство на этот запрос? - спросил его Дороднов.
- Что может ответить правительство, опираясь на свои победы? Но ответить ему придется рано или поздно. И оно ответит. И оно очень серьезно ответит!
- А пока что бактерия войны питается мозгами немецких социал-демократов? - весело спросил лесник. - Это-то и удивительно!.. Но если после такой войны не перестроится совершенно жизнь, - поставьте тогда крест над человечеством.
- Хотя бы над нами кресты поставили, когда нас убьют, - хозяйственно сказала Анна Ивановна. - Все-таки привычка уж у нас, у русских, такая, чтоб на могилке нашей крестик торчал.
- Вам-то что же будет делаться в Одессе? И кто вас там убивать станет? - кивнул ей, улыбаясь, Кавтарадзе.
- Вот тебе раз! Чтоб я сидела в Одессе! Нет, мы уж решили ехать вместе! Но вот наш транспорт может потопить немецкая лодка, - и как же тогда кресты над нашими могилками? Этот случай нами не предусмотрен, Ваня!
Хрящев глянул на нее не совсем смело и пробубнил:
- Конечно, тебе лучше остаться. Я тебе все время говорю это.
- Нет, в самом деле вы хотите с нами? В качестве кого? И кто разрешит вам ехать? - отовсюду спрашивали Анну Ивановну.
Она улыбалась не без лукавства, но отвечала вполне спокойно:
- Высшему начальству не докладывать! Но что еду, - это решено. В каком виде? В обыкновенной шинели и шапке... в качестве, конечно, денщика ротного командира. Возьму с собою две колоды карт, будем играть от скуки в этих блиндажах и землянках.
- Кончено. Еще одна держава заразилась микробом войны, - с виду весьма горестно покачал головою Дороднов.
- Училась же я зачем-нибудь стрелять из пулемета? Мечтаю применить свои знания в этой области науки...
- Надеюсь, что ты сама убежишь после первого обстрела полка, - сказал Иван Иваныч.
- Ни в коем случае не надейся на это, - сказала Анна Ивановна и добавила совсем уже деловым тоном: - Ведь не все полковое имущество мы будем забирать с собою? Наверное, чучела для колки штыками и мишени оставим здесь на развод? Вообще вопрос - сколько и каких вещей мы можем взять с собою, самый важный вопрос, а из вас, конечно, никто об этом и не подумает. Признавайтесь, у всех у вас есть походные кровати? А то завтра же пошлите купить! Не то придется вам спать на голой земле, и если вы не схватите пули, то насморк получите непременно. А благодаря насморку Наполеон проиграл битву при Ватерлоо!
- Ну, уж если вы едете, Анна Ивановна, то у нас будет самый геройский полк в дивизии, - решил Кавтарадзе.
- И будем мы вас звать Жанной в память многострадальной Жанны д'Арк, добавил Яблочкин.
- Не противьтесь злу, Иван Иваныч, - сказал Ливенцев. - А то мы будем себя чувствовать в Болгарии очень уж сирыми. Вы читали, что в Рущуке семитысячный гарнизон немцев, что на улицах полицейские - австрийцы; вот что такое современная Болгария. А Сербии уж нет, а Черногория доживает последние денечки, а дарданелльская экспедиция дышит на ладан, и турки уж сами готовят экспедицию на Суэц... Кроме того, переезд наш морем на транспортах затянется, говорят, месяца на два: всю седьмую армию, то есть тысяч под двести человек, переправить на наших малочисленных транспортах - это тоже задача не из Малинина и Буренина. Допустим даже, что переправили, - какие сюрпризы могут нас ожидать за эти два месяца, - когда Макензену было достаточно трех недель, чтобы вывести Сербию из строя!.. Говорят, что у нас теперь имеются снаряды. Слава тебе, господи! А у немцев их сколько? И странное дело! Ведь когда-то не кто-нибудь, не какой-нибудь штафирка-пацифист, а сам Бисмарк - "железный канцлер" - говорил и повторял не раз: "Все Балканы с Константинополем вместе не стоят костей и одного померанского гренадера!" А у нас из-за Балкан с Константинополем хотят уложить без малого двести тысяч! Неумно, как хотите, - нерасчетливо! Нужно, чтоб были какие-нибудь шансы на выигрыш, если уж на то пошло, чтобы непременно передвинуть нашу армию на фронт, а так бросать ее, как хотят бросить, буквально на ветер, в трубу выпустить, что же это за жест отчаяния? И какое же терпеливое животное оказался в эту войну человек?.. Я читал как-то материалы о Разине. Его пытали по всем правилам этого жуткого ремесла, но он не сказал ни слова о своих так называемых "воровских" делах. А раз не признался, то по законам того времени судьи не могли приговорить его к смертной казни. Вот в какое затруднение судей поставил. Пришлось самому "тишайшему" царю приговор ему подписать. Легендарно терпелив оказался Разин. Однако современные войска побили этот рекорд терпения. Прогресс, что и говорить... Есть много определений человека. Я бы определил его так: человек - животное воинственное. Известно, что организованно воюет он с каменного века, но, несомненно, он воевал и раньше.
- И социал-демократы в Германии вотируют на войну кредиты, - живо вставил Аксютин.
- Я не читал. Я, впрочем, сегодня совсем не читал газет. Любопытно, что французские социалисты Альбер Тома, Гед, Самба и русские социал-демократы меньшевистской фракции тоже, конечно, за кредиты на продолжение войны!
- Так что в какое же положение ставится теперь социал-демократическая партия в целом? - улыбнулся Хрящев.
- То есть Второй Интернационал?
- Да, кажется... как же теперь "Пролетарии всех стран, соединяйтесь", когда они должны воевать секция с секцией?
- Второй Интернационал взорван войной, - это ясно каждому. Но...
И Аксютин раза два высоко на морщинистый лоб вздернул и опустил на запавшие карие глаза свои летучие брови, готовясь сказать что-то, может быть неясное еще ему самому, когда вошел в комнату денщик Хрящева, уже достаточно заспанный, и обратился к Анне Ивановне вполголоса:
1 2 3 4 5 6 7