было только одно это, найденное теперь, ощутимое, живое: оскорбили смертельно.
- И вот, жить ей стало нельзя... - проговорил, наконец, Алексей Иваныч, опускаясь на стул рядом с креслом, потому что обмякли ноги.
- Валентина... Михайловна?.. у меня была, - глуховато, но твердо сказал Илья, - это так...
- Здесь?.. В этой вот комнате?
- Здесь, и нигде больше... От поезда до поезда... Ехала она к сестре.
- А-а... а двадцать пять рублей? (Мелькнуло: может быть, и нет?.. Анюта, она - честная, но... может быть...)
- Да, у нее не хватало на дорогу, и я ей, конечно, дал.
- Дали!.. Больную... беременную... К вам она уехала от меня совсем, потому-то и денег у меня не взяла, что ехала к вам, совсем, - понимаете?.. А вы ее... не приняли! - изумился и опять вскочил со стула Алексей Иваныч.
- Нет, это не так, - сказал Илья, кашлянув.
- Как же?.. А как же?
- Ко мне она только заехала, а ехала к сестре.
- Больная? Перед тем как родить... Совсем ведь больная!.. Я ведь останавливал ее, предупреждал... Что вы мне говорите: к сестре!.. Зачем?
- По крайней мере мне лично она именно так сказала.
- Ах, вот как!.. Сестра на Волыни, а к вам она заехала по дороге! Хорошо "по дороге" - тысяча верст крюку!.. Правда, мне она не сказала даже, куда едет... Мне она сказала только: "Тебе нет до этого никакого дела!.." Но вам она так и сказала: к сестре?.. Она могла именно так и сказать - из гордости... чтобы вы сами уж догадались понять ее иначе... Вам же это было ни к чему; зачем догадываться, когда можно и не догадываться? Не так ли?.. Я разве не знал, что так именно и будет? О, как еще знал! Отлично знал! Но она - женщина ужасно большой веры в себя... Я ее не осуждаю... Она все время говорила о свободе, а искала рабства. Все женщины всю жизнь говорят о свободе, а ищут рабства... Мне она была только... ну, просто часть меня самого, и я над ней не имел власти... Разве я мог бы заставить ее взять какие-то двадцать пять рублей? Как это?.. Даже и представить не могу. А от вас она взяла, как подаяние... и... может быть, еще и руку по... пожала?
Он хотел сказать что-то другое и сам испугался вдруг: "Нет, другого она не могла все-таки сделать"... - так хотелось поверить в это, а глаза впились в руку Ильи, легшую тяжко на стол. "Что, если вдруг высокая, гордая, но ведь измученная, но ведь брошенная, - наклонилась и поцеловала?"
- За что же она вас настолько любила? - тихо сказал Алексей Иваныч и даже усмехнулся грустно. - Вы для нее ничего не сделали, ничем не поступились, а она... О, я понимаю, конечно, что каждый человек - свой мир, и я не судья ей, - нет, нет... Я даже и вам не судья... однако... Должно же было что-то быть в вас такое, если Валя... И вы поверите ли - я ведь до сих пор ничего не знаю, как это у вас вышло, когда, где вы познакомились даже, ничего она мне не сказала... Но до чего вы мне чужой!.. До чего вы мне ненавистны! И череп этот ваш... и пенсне, - все!..
- По-зволь-те!
- Нет уж, теперь вы позвольте!.. Вы пришли откуда-то, неизвестно откуда, и вот... Моего сына, Митю, вы помните? Вы его должны были видеть, не правда ли?.. Вот... Он умер - месяца три назад.
- Как?.. И Митя?
Илья посмотрел небезучастно, и Алексей Иваныч это заметил.
- Да, и Митя... Если бы был материнский, ее уход, он бы, может быть, и поправился, - не так ли?.. Вне всякого сомнения, если бы жива была она, и он был бы жив... Это, это ведь вне сомнений... Предупреждал ее, уговаривал: "К этому негодяю ты едешь, Валя? А если он не примет?.. У всякого своя правда: у тебя своя, у него своя... А если эти две правды, твоя и его, не совпадут?.. И какая же правда у него? У негодяев какая правда?"
Илья снял пенсне и посмотрел на него щуро.
- Это вы обо мне так?
- А?.. Да, - рассеянно сказал Алексей Иваныч. - Она ведь забыла даже проститься с Митей, когда уезжала, - так спешила к вам: боялась опоздать на поезд... Везла вам нового, вашего сына, а вы ей - двадцать пять руб-лей и помахали на прощанье шляпой... А может быть, вы даже и на вокзал не проводили ее?.. Я даже убежден, что нет!.. Она ушла, вы затворили за нею дверь... и выругались: все-таки двадцать пять рублей!.. Негодяй!
- Да вы... вы сознаете ли ясно, что вы говорите, или вы бредите?!
Илья поднялся. Алексей Иваныч только поднял голову.
- А-а!.. Я оскорбил все-таки вас?.. Это хорошо. Я думал, что у меня не выйдет. Издали это казалось легче, а здесь... Я ведь, главное, не знаю, как она... Ведь самое важное для меня это, а не вы... Вы - нуль. Даже то, что Митя... Этого я также не могу поставить вам в вину: может быть, это она так хотела и взяла... Что мы знаем в этом? Но я сам за себя, я лично вас, лично - ненавижу! Для меня лично вы всегда, ныне и присно - негодяй!.. И вовеки веков!.. Вы слышите?
- Сейчас же идите вон! - сказал Илья тихо.
- Ага! Хорошо, мы будем драться с вами... Вы думаете, вы сильней меня физически? Нет... И я красивее вас гораздо, замечу в скобках... Да и моложе-то вы меня на очень немного... Значит, то, что называлось - суд божий... Я готов. Вот! - и он сунул руку в боковой карман, чтобы выхватить револьвер, как в каюте, но нащупал рядом с ним какой-то плотный конверт и вспомнил, что это последнее письмо Анюты о маленьком Лепетюке, который носит зачем-то и будет носить фамилию Дивеев.
Он вынул письмо, посмотрел на него забывчиво, протянул Илье:
- У вашего сына режутся зубки... Если вам интересно, какие именно, то вот.
- Нет, мне это неинтересно, - повысил Илья голос, не взяв письма. Интереснее будет, если вы уйдете. Сейчас же!
- Не-ет уж, нет... Нет, это нет... Я не уйду! Не уйду, - нет!
Алексей Иваныч прошелся по комнате уже совершенно спокойный, а в это время зазвенел очень слышный отсюда дверной звонок, и Илья привычно сделал два шага к двери, чтобы открыть, но остановился:
- Самый удобный момент вам выйти... Это или клиент, или...
- Для меня безразлично, кто, - перебил Алексей Иваныч и продолжал мерять комнату своими стукотливыми шагами.
Звонок повторился, и Илья вышел, прихлопнув двери, и слышно стало потом два женских голоса и еще чей-то мужской - очень веселый, но старый.
"Не это ли дядя?" - подумал Алексей Иваныч.
"Нет, это все что-то не то у меня вышло... То или не то? - думал он дальше, никакого уже больше внимания не обращая на кабинет Ильи, шагая в нем, как в своих комнатах на даче Алимовой. - Нет, не то; я говорю все время сам, а он молчит... Узнать нужно мне, а не ему, а говорю все время я, а не он... Нет, я буду теперь спокоен... совершенно успокоюсь... - Остановился, сжал голову руками и опять: - То я делаю или не то?" (Это уж он ее спрашивал робко, Валю.)
Ильи что-то долго не было. Разделись в прихожей и прошли в другую комнату: это слышно было по топоту ног. Алексей Иваныч еще походил немного, остановился перед письменным столом, понюхал гвоздику, посмотрел на девочку с толстой косой и опять походил с минуту. Потом подумал, что Илья и не может скоро прийти, если это гости. "А я от него не уйду так, ни с чем... Все равно, и я буду сидеть с гостями"... И он, поправив галстук и пригладив волосы, двинулся уже было к двери, как вошел снова Илья.
- Ну что? Кто это? Клиенты? - спросил Алексей Иваныч очень участливо, увидя, что Илья переоделся.
- Н-нет... Это свои.
- Ну, и хорошо... Мы еще поговорим с вами.
Илья посмотрел на него искоса и густо вздохнул; Алексей же Иваныч заметил, что правый карман его пиджака сильно отдут, догадался, почему именно, и не сумел удержать беглой улыбки.
- Если вы можете говорить спокойно... - начал было Илья, но Алексей Иваныч его перебил:
- Совершенно спокойно!.. Я именно этого-то и хочу, спокойно! - и сел на стул, но оперся рукою о подлокотник кресла, которое было ему знакомо.
Илья тоже сел, но глядел на него подозрительно, - боком, хотя руки не держал в правом кармане.
- Только все это все-таки странно, чтобы не сказать больше, проговорил он.
- А как же? В жизни все странно! - живо подхватил Алексей Иваныч. - Или совсем нет ничего странного!.. А то, что было между нами тогда, - разве это не странно? И неужели вам так и не хотелось никогда узнать, почему же я так отнесся к этому тогда, тогда ничего не предпринял, не старался увидеться даже с вами?.. А вот только поэтому: я ошеломлен был... И ведь вы, конечно, тут главное, а она... Непостижимо!
- И об этом лучше не говорить, - сказал Илья, поморщась.
- Нет, нельзя "лучше"... И когда-нибудь с вами случится то же самое, что со мной, и вы будете так же... Вы от кого узнали о смерти... Валентины Михайловны? От Анюты, конечно, - это она вас известила... Нет, я не то хотел спросить... Вот что я хотел: она, Валентина Михайловна, писала ли вам, когда уехала от вас, отсюда вот?
- Ничего.
- А-а... Неужели?.. Ничего? А мне она написала, чтобы я... А вы тогда ждали письма? Только откровенно, ради бога!
- Ждал, и это вполне откровенно.
- Ничего? даже карандашом?..
Какая-то бодрость, если не веселость, заметно проступила на лице Алексея Иваныча, и он погладил пальцами подлокотник кресла, но вдруг вскочил:
- Что же у нее на душе тогда было? Какой ужас!
И опять заходил по комнате. А Илья как будто уж привыкал к нему и не так напряженно следил за ним, и Алексей Иваныч это заметил. "Это хорошо, думал он, - теперь он мне все расскажет"... И сам он не притворился (это не притворство, а что-то другое было), когда сел снова на стул и спросил просто, как у хорошего знакомого:
- У вас, конечно, герметические печи?
- Д-а... а что?
- Но уж давние... Теперь они, как простые: потрескались. Купите для них задвижки, - печник вставит... А так и тепла много пропадает и опасно, верно, верно... Ходы нужно выкладывать изнутри кровельным железом, а не так.
И потолок и окна он оглядел внимательно и только потом уже спросил внезапно и поспешно:
- Когда вы были у моей жены, а я шел с Митей из церкви, это первый раз вы у нас были?
Илья пожал плечами, вздохнул почему-то, но все-таки ответил:
- Да, и в последний... - Но тут же спросил сам: - Вы сюда по какому-нибудь делу?
- То есть? - очень удивился Алексей Иваныч.
- Сюда, то есть в наш город, по делу?
Алексей Иваныч ни минуты не думал:
- Конечно, я сюда совсем! Не только по делу, а совсем... А дело ближайшее: одно частное лицо строит здесь за городом лечебницу... это - врач один.
- Здешний? Как фамилия?
- Мм... Крылов... Не здешний, нет... Мы с ним в Харькове договорились.
- Вы прямо из Харькова?
- Да... Да, я сюда совсем... Ведь уж мне все равно, где... У меня уж нигде ничего не осталось... У вас хоть сын растет... на Волыни, а у меня?.. Вы ударили надо мною, как гром! Почему именно вы?
- Мог быть и другой, - сказал Илья вяло.
- Как вы смеете? Как другой?.. Всякий другой?.. Как вы смеете? вскочил Алексей Иваныч.
- Зачем же кричать?.. Дело прошлое: теперь мы никаким криком не поможем, - и Илья тоже встал.
- Но так говорить о моей покойной Вале я вам не позволю, - прекратите! - поднял голос Алексей Иваныч. - И прошу не обобщать! И прошу прекратить! Совсем!.. Ничего не надо больше, решительно ничего! Аминь!
- Конечно, аминь, - сказал Илья, а Алексей Иваныч вновь в сильнейшем волнении заходил по комнате, и, сделав несколько кругов в то время, как Илья спокойно курил, он заговорил снова:
- Я вижу теперь одно: это несчастие!.. Вы ударили, как гром, но громом вы не были, конечно, - ни громом, ни молнией... а просто это ошибка, несчастие... Например, когда синица залетит осенью в комнату и потом в стекло бьется... Она-то думает, что небо, а это стекло только, а небо дальше... Мы это видим и знаем, а она не может понять: хватит в стекло головой с разлета, - и на пол, и из носика кровь... Пошипит немного, - и конец... Так и Валя. Она не знала, но мы с вами - мы это видели и знали: и я видел и знал, и вы тоже... Вы еще больше, чем я... Я все-таки так же, как Валя, тогда думал, что-о... Вы говорили ей когда-нибудь, что на ней женитесь?
- Никогда, - спокойно сказал Илья.
- Никогда?.. Как же это?.. Нет, вы откровенно? - умоляюще поглядел Алексей Иваныч.
- Никогда, - так же повторил Илья.
- Вы были только несчастие наше... Вам даже и мстить нельзя: дико... Вы - как тиф, как дифтерит, вот от которого Митя умер!.. Верно... Это верно...
Илья побарабанил пальцами по столу и спросил скучно:
- Ну-с, значит, вам теперь ничего уж от меня не надо больше? - и поднял ожидающе круглое вялое сытое лицо.
Алексей Иваныч долго смотрел на него, пока не заговорил сбивчиво:
- Никогда, вы сказали... Что ж это было? Но она с вами все-таки была же когда-нибудь счастлива? Должно быть, была... Разумеется, была... И вот приехала к вам сюда вот, в эту комнату... (Алексей Иваныч положил руку на спинку кресла.) Что же она вам говорила здесь?.. Передайте мне что-нибудь, ведь вы помните?.. Больше ничего мне не нужно, - только это. Только одно это... Вот, вошла... так же, как я вошел... Вы были изумлены, конечно, неприятно... Я уверен, вы и не знали, что она приедет: она про себя решила это, и ей казалось, что это - все. Это могло быть... Вошла...
Алексей Иваныч попятился к двери и стал так же, как могла стать она, войдя, и опять ясно показалось ему, что и теперь это не он совсем, что это она пришла снова к Илье: ведь только в нем, в Алексее Иваныче, жила еще она на земле, - он ее принес сюда. Так же, как семь месяцев назад, вот вошла она опять к Илье, стала у порога и... и...
- Что же она вам сказала, кроме того, что едет к сестре?..
Илья побарабанил по столу, сбычив голову, поглядел на него пристально, дотянулся до папирос, закурил не спеша и спросил:
- Вы в какой гостинице остановились?
- То-то и есть... Вы не хотите этого сказать мне... Почему же?.. Конечно, я так и думал, что не скажете.
Ему казалось, что одна половина его самого - темная, ночная - знает, что тут произошло, а другая - дневная - никогда не узнает. Он так и сказал Илье:
- Стало быть, этого я не узнаю?.. Вы могли бы сочинить что-нибудь, и, может быть, я бы поверил, но вы и этого не хотите сделать?.. Не хотите?.. Нет?.. Нет?..
Он ударил кулаком по дужке кресла, а лицо его опять - точно кто исколол иголками; и Илья снял со стола правую руку и поднялся наполовину.
В это время отворилась смело дверь в кабинет, и девочка с толстой косой, лет пятнадцати, вся, и лицом и фигурой, похожая на Илью, остановилась в дверях и сказала по-домашнему:
- Сюда подать чаю, или... - и тщательно осмотрела Алексея Иваныча с головы до ног.
- Конечно, сюда, - сказал Илья недовольно. - Сто раз говорить!
- Нет, отчего же?.. Это ваша сестра?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26