Я преследовал его, как любовник, оставляя соперников в темноте и продвигаясь на ощупь. И вот наконец он оказался передо мной и я увидел его глаза в прорезях шлема.
Мы сошлись щитом к щиту.
– Когда-то ты добивался моей близости, Критий, - проговорил я. - Ну как, теперь я достаточно близко к тебе?
Но он лишь скрежетал зубами и тяжело дышал - ибо я жил в трудах, а он в уюте, и дыхание у него было короткое. Я силой отвел его щит в сторону своим и ударил копьем; наконечник попал в ногу.
– Узнаешь меня? Я - сын Мирона.
Я ожидал, что он переменится в лице, но он лишь дернулся при ударе, а в остальном лицо его никак не отозвалось; и тут я понял, что это одно имя ничего ему не говорит, оно затерялось среди имен многих, обреченных им на смерть. И тогда во мне закипела ярость и сила моя вспыхнула, словно факел; я напирал на него, он пятился, я улучил момент и зацепил его ногой под колено, как делал Лисий в панкратионе; он рухнул, гремя доспехами, на стойки горшечникова прилавка.
Рука его ухватилась за полку, доска сорвалась, он покатился и упал на спину, и тогда я прыгнул на него и сорвал с его головы шлем. Теперь я увидел, что волосы его обильно тронуты сединой, лицо, вытянувшееся от страха, как будто съежилось с возрастом, и у меня словно желудок перевернулся при мысли, что его надо убить, но я не припомнил, что он забыл имя моего отца, - и тогда сказал себе: "Это не человек у меня под коленом, это зверь!". Я выхватил меч и проткнул ему горло со словами:
– Получи за Мирона!
Он захлебнулся - и умер. Не знаю, слышал ли он меня.
Уверившись, что он точно умер, я вскочил на ноги и увидел, как повсюду вокруг меня колышется битва. Я возвысил голос и закричал:
– Лиси-и-ий!
Закричал, потому что торопился рассказать ему, что я совершил. Я слышал, как его голос поднялся над общим шумом:
– Алексий! Я иду!
Но тут словно огромная скала свалилась на меня; я был раздавлен и отброшен в темноту; звуки битвы доносились до меня, ничего не знача, - так дитя, засыпая, слышит голоса в другой комнате.
Я пришел в себя во дворе, заполненном ранеными. Посередине двора находился фонтан, струя его падала в бассейн, обложенный синей плиткой, так делают мидяне. Голова болела, меня мутило, одолевала слабость. Должно быть, я свалился после удара по шлему, который меня оглушил, но крови на голове не было; рана у меня оказалась на бедре, сразу под кромкой нагрудника. Она была глубока, я лежал в луже крови. Должно быть, ударили копьем, когда я упал. Там, где кровь растеклась по мраморным плиткам, она подсохла и почернела по краям; так я понял, что нахожусь здесь уже какое-то время.
Мне хотелось пить, и звук текущей воды еще усиливал жажду. Но только теперь, когда я осознал, как хочется воды, мне первый раз пришло в голову: "Так я пленный или свободный?" Повернув голову к человеку, лежащему рядом, я спросил:
– Мы победили?
Он глубоко вздохнул и перекатил голову в мою сторону; я увидел, что он близок к смерти.
– Мы потерпели поражение, - сказал он и закрыл глаза.
Тогда я узнал его, хоть он и переменился: это был Хармид. Я видел его перед битвой внизу, на рыночной площади, среди всадников. Я позвал его по имени, но он больше не заговорил.
Я пополз к фонтану - весть о победе дала мне силу духа; но какой-то раненый, который мог ходить и пользоваться одной рукой, принес мне воды в шлеме. Я напился, поблагодарил его и спросил, давно ли кончилась битва.
– Уже час прошел, - ответил он, - и они объявили перемирие, чтобы забрать убитых. Я был там до недавнего времени. "Тридцать" удрали; пока я там лежал, люди, собиравшие мертвых, разговаривали между собой - люди и с той, и с той стороны.
Он еще много говорил, но я был слишком слаб и не поспевал за его рассказом. Я посмотрел на свою кровь на плитах, провел по ней рукой и подумал: "Не зря пролита". Некоторое время я отдыхал; появилась какая-то старая женщина, перевязала мою рану полотном; мне стало легче, я открыл глаза и принялся озираться вокруг - не терпелось уже, чтобы пришел кто-нибудь и отнес меня к моим товарищам.
Послышались шаги людей, несущих что-то, я повернулся окликнуть их. Но они несли на щите мертвое тело. Голова откинулась назад, ноги ниже колен свисали с края щита и болтались; убитый был накрыт плащом всадника, закрывающим лицо. Плаща я не узнал - и уже отворачивался, когда заметил, что эти двое посмотрели на меня, а потом переглянулись. И тут я почувствовал, как провалилось во мне сердце, а раны похолодели. Ноги свисали из-под плаща, и на одной из них была грубо зачиненная сандалия.
Я собрал все силы и окликнул их - а они сперва притворились, будто не слышат меня. Но все же остановились, когда я позвал еще раз. Я спросил:
– Кто это?
Они молчали - ни одному не хотелось говорить первым. Наконец один пробормотал:
– Мне очень жаль, Алексий.
А второй добавил:
– Он умер прекрасно. Два раза после того, как его ударили, он поднимался на ноги, и даже после второго раза еще пытался. Прости, Алексий, мы пойдем - он тяжелый.
Я сказал:
– Не надо нести его дальше. Положите тут, возле меня.
Они осмотрелись по двору - он уже был полон народу, потом снова глянули друг на друга; я понимал, о чем они думают: раненые не любят лежать рядом с мертвым. Тогда я сказал: "Ладно, я пойду с вами", поднялся с камня и побрел за ними. В портике нашел копье с обломанным наконечником и взял его вместо палки, опираться. Мы прошли еще немного и оказались на небольшой мощеной площадке перед алтарем. Рядом с ней находилась разрушенная стена, камни покрывала пыль; но я не мог идти дальше и сказал:
– Это место подойдет.
Они уложили его и, извинившись передо мной, забрали плащ и щит - им надо было носить других убитых. У Лисия была рана между шеей и плечом; его убило кровотечение. Он потерял столько крови, что тело у него стало не просто бледным, как обычно у мертвых, но словно чистый желтый мрамор. На броне у него запеклась кровь, и в волосах тоже. Шлем где-то потерялся, он лежал на спине, и открытые глаза смотрели прямо в небо, как будто что-то спрашивали. Мне пришлось долго нажимать рукой, пока они закрылись.
Тело еще не окоченело, но кожа заметно остыла. Он уже лежал просто одним из бесчисленных мертвецов. Всегда, с самого первого моего воспоминания о нем, ехал ли он верхом, шел ли, бежал или просто стоял на улице, разговаривая с кем-нибудь, я сразу выделял его среди других мужей, стоило лишь взглянуть; и невозможно было для меня, даже темной ночью, перепутать его руку с чьей-то чужой. А теперь начали слетаться мухи, и мне пришлось отгонять их.
Я был слаб, и разумом, и телом, будто маленький ребенок, и все же плакать не мог. Это хорошо, можете сказать вы: когда эллин умирает достойно, даже женщинам подобает сдерживать слезы. И меня тоже с самой ранней юности учили, какие положено испытывать чувства в таких случаях; и не было для меня тайной, что любимый мой смертен. Но я теперь я словно стал чужим и этой земле, и своей собственной душе. Ибо случившееся сказало мне: существуй такой бог, который заботился бы о жизнях человеческих, этот бог сейчас сам страдал бы вместе со мной. А когда я подумал, что Бессмертные живут далеко, в радости и вечном празднике, то мне показалось, что богов вообще нет.
Не знаю через сколько времени те люди, что принесли его, вернулись посмотреть, как я. Я сказал, что ничего, и спросил, видели ли они, как он погиб. Они ответили, что сами не видели, но слышали похвалы ему от тех, кто видел; а один заметил, что был на том месте позже, когда он умирал. Я спросил, говорил ли он с кем-то.
– Да, - ответил этот человек, - он говорил с Евклом, которого знал лучше, чем меня, и спрашивал о тебе; он, кажется, боялся, что тебя убили. Он сказал, что ты кричал, звал его на помощь, и я думаю, он получил рану, когда пытался пробиться к тебе. Мы рассказали ему, что тебя вынесли с поля боя, но рана не смертельная, и он как будто был доволен и чуть успокоился. Но к тому времени его разум уже понемногу затуманивался, и он начал зевать - я такое видел, когда человек истекает кровью. Потом он произнес: "Он позаботится о девочке". Выходит, у него есть ребенок? Я думаю, ты знаешь, что он имел в виду.
– Да, - ответил я. - Сказал он еще что-нибудь?
– Видя, что он вот-вот уйдет, Евкл спросил, хочет ли он оставить тебе что-нибудь на память. Он ничего не сказал, только улыбнулся. Я подумал, он просто не слышал. Но когда Евкл спросил снова, он сказал: "Все, что есть". Евкл указал ему на кольцо, и он попытался снять его, но оно было там долго, и он от слабости не смог. Евкл сохранил его для тебя, снял, когда он умер. А как раз в это время войска Города вообще ушли с Агоры, оставив нас хозяевами поля, и Фрасибул приказал трубить победу. Он открыл глаза и спросил: "Мы победили?" Я ответил, что да, и он сказал: "Тогда все хорошо, значит?" Евкл ответил: "Да, Лисий, все хорошо"; и после этих слов он умер.
Я поблагодарил его, и они пошли прочь. Когда они уже ушли, я поднял его руку и увидел, как они ободрали ее, снимая для меня кольцо. И только теперь я заплакал.
Вскоре на стенах Мунихии победители запели хвалебный гимн Зевсу. Я слушал, и голова моя уплывала, а все вокруг таяло в темноте: пока я шел, рана открылась и снова пошла кровь. Потом какие-то люди поднимали меня на носилки и еще спорили, жив я или нет. Я не заговорил, мне это казалось неважным, - просто лежал с закрытыми глазами и слушал песнь торжества.
Глава двадцать восьмая
Год спустя, теплым весенним днем, я поднялся в Верхний город, чтобы получить оливковый венок.
Это был лишь один венок из семидесяти, которыми Город решил увенчать Фрасибула и людей, пришедших с ним в Филу. Гражданская война окончилась и тирания была сокрушена окончательно. Лисандр слишком переусердствовал в Спарте, пытаясь интригами получить царский трон; царь Павсаний это учуял и предпринял шаги, чтобы осадить его. Стремясь подорвать его силу повсюду, а также и из политических соображений, цари дали нам разрешение восстановить демократию. И вот Город возносил хвалы Зевсу и присягал правлению совершенной справедливости между людьми.
Странно было снова стоять в Храме Девы и ощущать на лбу шипы оливковых веточек. Много раз в юности молил я богов, чтобы мы с Лисием были увенчаны вместе; и он, полагаю, тоже молился об этом. А теперь я получил его венок и отнес домой. Я получил его вместо Талии, ибо теперь мне полагалось действовать за нее в этом деле и во всех прочих. Но мать моих сыновей за эти двадцать пять лет заслужила от меня лучшего, чем вольные разговоры о ней, словно о посторонней, а я и так уже написал больше, чем следовало.
После этого начались речи, восхвалявшие освободителей, воздававшие честь мертвым и призывавшие светлое будущее для Города; ибо, говорили ораторы, хоть мы и потеряли империю, зато нашли справедливость, величайший дар Зевса человеку. Потом были состязания хоров, бег в доспехах для мужей, а позже, когда спустится вечер, намечался еще бег с факелами для юношей.
Я сидел на стадионе и в перерыве между состязаниями думал, что скоро надо будет пойти к мальчикам, которых я готовил по бегу, и подбодрить тех, кто в этом нуждается. Но время еще оставалось. Продавцы воды и вина суетились вовсю, потому что вечер был теплый, а бегуны подняли пыль. Как обычно в таких случаях, друзья, завидев один другого со своих мест (еще только начинало смеркаться), переходили, чтобы сесть вместе, и другие двигались, освобождая им место. Мне помахал рукой Ксенофонт и пробрался в мой ряд. Мы тепло поздоровались. Амнистия дала нам обоим возможность восстановить нашу дружбу. Я сказал, что не видел его последнее время в Городе, и спросил, где он был.
– Ездил в Дельфы, спросить совета у Аполлона, какие следует принести жертвы перед путешествием, которое я собираюсь предпринять, - ответил он.
Я спросил, далеко ли он собрался.
– Не близко. В Персию, воевать за Кира.
Я уставился на него - от удивления не находил, что сказать.
– Проксен, мой фиванский друг, написал мне из Сард. Он уже служит у Кира и говорит, что никогда не встречал лучшего воина и более благородного человека. А Проксен - достойный судья в таких делах. Войска нужны, насколько я понял, чтобы очистить горы от разбойников, а у Кира щедрая рука - это немало значит для человека вроде меня, у которого имение заложено.
– Что-то мне эта история не нравится. Нанимать войско из эллинов, чтобы уничтожить разбойников? Слову мидянина верить нельзя, вас могут втянуть во что угодно [115]. Раз уж ты ездил к оракулу, что ж не спросил, стоит ли отправляться туда вообще?
– Те же слова сказал мне Сократ. Что ж, признаюсь, я не хочу менять свои планы. Но, полагаю, будь Аполлон сильно против, он бы уж мне намекнул.
Я беспокоился о нем сильнее, чем захотел бы признаться. Даже сейчас, в мирное время, он бы нанес большой вред своему честному имени, пойдя в наемники к покровителю Лисандра. Но ему следовало самому все понимать - он воин и не дурак. Еще мне хотелось спросить, почему он покидает Город теперь, когда дела становятся на ноги, - но не спросил. Ибо, хоть он все еще держал себя как всадник и командир конницы, все же что-то в нем потускнело и угасло со времени амнистии: он выглядел человеком без будущего. Он прошел через все тревоги шаг за шагом, не уронив своей чести как он понимал ее; под конец он ненавидел тиранов не меньше, чем любой другой, но его глаза раскрылись поздно, и, правду сказать, сейчас Городу не особенно были нужны люди, которые служили "Тридцати".
– Любой человек, - говорил он, - хочет, чтобы его имя осталось записанным где-то на свете. Не случайно мальчишки так любят вырезать его на дереве. Когда-то я мечтал основать город, но это в руках богов…
Подошел разносчик вина, Ксенофонт угостил меня - как всегда на играх, это оказалось довольно грубое пойло.
– А кроме того, - продолжал он, - мне хочется узнать Кира. Говорят, он рожден, чтобы править, и мне хочется понять, как устроены такие люди. Вечно слышишь громкие разговоры то от одной партии, то от другой, что они, дескать, лучше подходят для правления, чем кто угодно. Как обычно говорит Сократ, каменщик или кузнец всегда может ясно сказать тебе, насколько он искусен в своем ремесле, но никто еще не определил точно, что такое искусство правителя;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61