Иногда я мог прийти домой и сказать, что поел в Городе, но не часто - это уничтожило бы мои шансы на работу у скульпторов. Я еще был в такой форме, что Поликлет меня вовсю расхваливал, даже под конец.
Я не особенно обращал внимание на людей вокруг, и не знаю, что заставило меня поднять глаза на проходившую мимо женщину. Случилось это на одной из улиц, где Керамик выходит на Агору. Сначала я не был уверен, потому что она выросла на добрых полпяди после свадьбы - скоро станет совсем высокой. А потом подумал: "Она слишком молода и сама не понимает, что затеяла. Кто-то должен объяснить ей". И вот я остановил ее и, говоря ласково, чтобы не встревожить, спросил:
– Жена Лисия, ты вышла одна?
У нее перехватило дыхание, будто от удара ножом. Она перепугалась до полусмерти. Я сказал:
– Не бойся, жена Лисия. Разве ты забыла Алексия, который был дружкой жениха на вашей свадьбе? Ты ведь знаешь, что со мной тебе ничто не угрожает. Но ты не должна поступать так; он будет тревожиться, если узнает.
Она не отвечала. Я слышал, как у нее стучат зубы - как у моего отца во время приступа лихорадки.
– Улицы небезопасны для одинокой женщины, - продолжал я. - Сейчас не обязательно выглядеть как гетера, чтобы к тебе начали приставать. Слишком многие женщины на все готовы ради горсти ячменной муки.
К ней наконец вернулась речь.
– Нам не по средствам нанять девушку, чтоб ходила на рынок. Мы посылали мальчика. Никто не думает об условностях сейчас.
– Женщины ходят вместе, по двое, по трое - посмотри, сама увидишь. С тех пор, как мы продали нашу рабыню, моя мать всегда так делает. В следующий раз можешь пойти с ней вместе. Но одна ты выходить не должна, не то начнутся пересуды. Идем, я пойду с тобой и провожу до дома. Если ты прикроешься покрывалом, никто ничего не узнает.
– Нет, я не хочу идти с мужчиной по Городу.
Я заговорил было, потом увидел ее глаза: словно у проигравшегося игрока, делающего последний бросок.
– Жена Лисия, что случилось? Мне ты можешь сказать - я его друг.
Она посмотрела на меня снизу вверх мрачно, безнадежно.
– Скажи мне, и я что-нибудь сделаю. - И потом, чувствуя собственную глупость, добавил: - Ему я ничего не скажу. Даю слово благородного человека.
Она обеими руками прижала покрывало к лицу и заплакала. Мимо проходили люди, иные задевали нас, но никто не обращал внимания. Плачущая женщина не была сейчас редкостью в Городе. Неподалеку находилось открытое место, заваленное камнями. Я отвел ее туда, и мы сели на камень с надписью: "Здесь стоял дом предателя Архестрата".
Она, съежившись на камне, говорила:
– Если ты ему друг, отпусти меня, Алексий. Он умрет, если не будет есть.
Я молча сидел, глядя себе под ноги, на битый камень, и думал: "Зачем я заговорил с ней? Это бывало и прежде - обязательно ли мне знать обо всем?" Наконец я выдавил из себя:
– Это… первый раз?
Она кивнула, не отнимая от лица сложенных ладоней.
– У него теперь горячка каждую ночь, и рана не заживает. Я перевязываю ее по три раза в день, но одни перевязки без пищи не помогают, а он не прикоснется к еде, если не увидит сперва, что я поела. Он даже следит, чтобы я проглатывала. А когда я сказала, что не буду есть, он встал и попытался выйти. Он думает, что может все. Он думает, что может жить на одной воде. - И снова заплакала.
Я пробормотал:
– Я не могу ничего взять из дому. Моя мать на восьмом месяце. Но мы найдем какой-нибудь выход.
Она продолжала плакать. На покрывале проступили большие пятна от слез.
– Пришла одна старая женщина, - говорила она, - та, что продает глиняные светильники. И сказала, что какой-то богатый молодой человек увидел меня и влюбился… и если я встречусь с ним у нее в доме, он мне что-нибудь подарит. Я рассердилась и прогнала ее, а потом…
– Ну да, всегда у них богатый молодой человек. А потом им окажется старый обтрепанный сирийский торговец сластями. Он будет ждать, что ты сделаешь это за ужин и еще поблагодаришь его. - Я чувствовал в себе жестокость, как потерпевший поражение. - Если ты сейчас же не отправишься обратно к Лисию, то я сам пойду к нему.
– Ты дал мне слово!
Она подняла голову, вуаль соскользнула, и я увидел лицо дочери Тимасия и сестры его сыновей.
– Прикрой лицо. Ты что хочешь, чтобы весь Город тебя видел? Он все равно потом узнает, и что тогда?..
– Если он будет жив, чтобы узнать потом, - проговорила она, - значит, моя жизнь длилась достаточно долго.
– Талия…
Она оглянулась на меня - как ребенок, когда наказание розгами закончилось. Я взял ее за руку; пальцы были молодые, холодные и огрубевшие от работы.
– Иди домой, к Лисию, и оставь все заботы мне. Помни, он доверил тебе свою честь. Как ты думаешь, он продал бы ее за хлеб? Значит, и ты не должна. Иди домой, дай мне слово не думать больше об этом, а я пришлю вам что-нибудь сегодня вечером. Сегодня вечером - или завтра с самого утра. Даешь ли ты мне слово?
– Но как ты сможешь, Алексий? Ты не имеешь права отбирать хоть крошку у своей матери.
– Мне этого не нужно. Найдется дюжина дел, к которым мужчина может приложить руки. С женщиной обстоит по-иному. Но ты должна пообещать мне.
Она поклялась, держа свою руку в моей, и я проводил ее до конца их улицы.
А потом пошел через Город, по Улице Панцирщиков, потом Медников, потом Гермщиков, где под каждой мастерской выстроилась очередь ремесленников, дожидающихся возможности выполнять рабскую работу. Вскоре я добрался до квартала скульпторов и нашел мастерскую Хремона. Дверь была приоткрыта, и я вошел.
Он только что закончил мраморную статую и наблюдал, как художник раскрашивает ее; она изображала Аполлона с длинными волосами, собранными по-женски в узел, играющего со змеей, выполненной из покрытой эмалью бронзы. Хремон сделал себе громкое имя среди самых новомодных школ. Именно о нем можно было сказать "его мрамор дышит". Да я бы поклялся, что если этого Аполлона ущипнуть сзади, он подпрыгнет.
Полка вдоль стены была заполнена пробными изображениями в воске и глине; если Хремон продавал столько же бронзовых изделий, то дела у него должны были идти очень хорошо. Все эти изваяния изображали молодых людей или юношей на пороге мужеского возраста: вытянувшихся, присевших на корточки, лежащих - разве что не стоящих на голове.
Он полуоглянулся через плечо и бросил:
– Не сегодня.
– Ладно, - сказал я, - это все, что мне нужно знать.
При этих словах он резко развернулся, и я добавил:
– Я зашел лишь потому, что обещал тебе первому.
– Подожди, - сказал он.
Это был бледный полный муж, с лысой головой, рыжеватой бородой и приплюснутыми на концах пальцами. На нем все еще хватало лишнего жира. Я порадовался, увидев, что он пока что может себе позволить хорошо питаться.
– Я принял тебя за другого. Входи, - пригласил он. А потом бросил художнику: - Иди, можешь закончить завтра.
Я шагнул внутрь, он обошел меня вокруг два-три раза.
– Разденься, я на тебя погляжу.
Я сбросил одежду, он снова обошел вокруг.
– Хм-м, да. Ну-ка прими позу. Присядь на корточки и протяни руки вперед, как будто выпускаешь петуха для боя. Нет-нет, дорогой мой. Вот так.
Он взял меня за талию пухлыми ладонями. Я дал ему подержаться немного, потом сообщил:
– Я беру две драхмы в день.
Он отскочил от меня с криком:
– Да ты с ума сошел! Две драхмы! Брось, брось. Хороший ужин за моим собственным столом, больше никто не платит. - И добавил: - Я даю своим натурщикам вино.
– Это хорошо. Но я беру две драхмы. - Я оглянулся через плечо. - Никто пока не жаловался.
Он покачал головой, поцокал языком.
– До чего нынче дошли молодые люди! Никаких чувств, никакого понятия об изяществе манер… Лодыжки как у крылоногого Гермеса, лицо Гиакинта, тело Гиласа в пруду… [110] и тут же - "Я беру две драхмы", как удар молотка… Жуткая штука эта война; ничто уже теперь не станет прежним. Ладно, ладно, согласен. Но тебе придется поработать за это. Вот, держи горшок - это будет твой бойцовый петух. Опусти левое колено, коснись им пола и чуть выверни наружу. Да нет, нет, вот так…
Через некоторое время он взял с полки комок пчелиного воска и начал разминать его своими плоскими пальцами. Рядом со мной розовощекий Аполлон, Двуязычный, криво усмехался своей толстой зеленой змее.
Глава двадцать пятая
Второй месяц перешел в третий, а Ферамен все не возвращался.
Хремон сделал с меня шесть набросков: держащим бойцового петуха; подвязывающим сандалию; завязывающим волосы лентой; в виде Гиласа, наклонившегося над прудом; в виде Гиакинта, сраженного диском и, наконец, в виде спящего Диониса. Диониса он сделал очень быстро, без моего ведома. Свое слово насчет вина он держал, мы его пили каждый вечер смешанным с водой в равных частях или даже крепче. Говорят, в любой ситуации, если подумать, можно найти светлые стороны; так и с вином: в те дни хватало совсем немного, чтобы опьянеть.
Думаю, он держал меня дольше, чем кого-либо другого, ибо я не смог насчитать на полке больше четырех набросков с любого одного натурщика. Он кормил меня лучше, чем Поликлет, и каждый день выплачивал две драхмы. Я обычно встречался с Талией у развалин дома предателя и отдавал ей то, что мог добыть за деньги, причем велел не каждый раз говорить Лисию, что это от меня, иначе он задумался бы, как я это все достаю. Когда я заходил проведать его, он выглядел уже лучше, но как-то все же странно - глубоко запавшие глаза и очень прозрачная кожа, как у мальчика. Думаю, это объяснялось тем, что он пил очень много воды, чтобы заглушить голод; один лекарь говорил мне когда-то, что это полезно для незажившей раны, ибо вымывает из тела дурные соки; полагаю, только это и держало его в живых.
Мне было нелегко объяснять дома, где я пропадаю допоздна, когда масло стало такой редкостью, что, пользуйся им какой-то человек для освещения, его дом забросали бы камнями. Если я отсутствовал всю ночь, то говорил, что стоял в карауле. Иногда я замечал на себе взгляд отца. Но в шкафу для съестного у нас оставалось совсем мало, а мать приближалась к сроку; и если он думал, что лучше не спрашивать, то не мне его винить.
Мать, когда носила ребенка, всегда выглядела неважно; сейчас она двигалась по дому совсем медленно - а обычно порхала как птичка. Маленькая Харита помогала ей, и однажды, придя домой на рассвете, я увидел, что отец подметает двор - да так ловко, словно занимался этим долгие годы. Потом я вспомнил. Забрал у него метлу, он промолчал.
Когда было время, я уходил на открытые места, собирая траву и всякую зелень для супа. Есть особый вид сосны, зернышки которой пригодны в пищу. Пифагорейцы, которые никогда не едят мяса, очень хорошо разбираются в таких делах, и если видишь, что они что-то собирают, так можешь быть уверен, что это безопасно.
Иногда Хремон не был настроен работать, и я ему не был нужен до вечера, а домой показаться не мог. Такие дни я, как правило, проводил с Федоном - валялся на подстилке в его комнате и читал, пока он пишет, или слушал, как он дает уроки. Он оказался хорошим учителем: строгим, иногда даже суровым, но всегда хладнокровным и уравновешенным. Свет из маленького окошка у него над плечом падал на его золотые волосы и красиво очерченную скулу; худоба выявляла в нем породу, но разум - еще больше. Он уже выглядел философом, чистым, словно жрец из храма Аполлона. Я никогда не рассказывал ему всего, но однажды он заметил:
– В нынешние времена легче быть одиноким.
Все это время Сократ расхаживал по Городу, как и прежде, босоногий в любой холод, в своем старом плаще, беседуя с людьми и задавая вопросы. Однажды я встретил его у Лисия. Они беседовали о Гомере. Мне всегда казалось, что именно после этого Лисий пошел на поправку, хотя, полагаю, помогли сушеные фиги и вино, которые прислал ему на следующий день Платон. Сократ всегда знал, кто в состоянии поделиться, пусть немногим, и кто в самой большой нужде, и как свести их вместе.
Но в колоннаду я ходил за ним нечасто. Почти всегда рядом с ним был Платон - и лишь изредка один. Если человеком овладевает Афродита Агоры, зима и голод достаточно быстро охладят пыл, и красавец, лишающий его сна, не особенно разогреет, когда дует ветер. Но с этой любовью все было иначе.
Его невинный взгляд смотрел прямо в душу; а моя душа, казалось мне, вся исписана уроками мастерской Хремона. Итак, я держался в сторонке и благодарил бога, который пристроил его туда, где о нем могли позаботиться. Глаза его, казалось, стали больше, но оставались яркими и чистыми; на щеках, хоть и запавших немного, светился свежий румянец - от счастья, думаю, такого, над которым не властны ни время, ни перемены; и в лице его по-прежнему видна была музыка.
В конце концов Хремон решил делать статую с поверженного Гиакинта. Меня это порадовало: Гиакинт лежал ничком, вытянутая вперед рука прикрывала лицо. А какое-то время Хремон был просто захвачен Дионисом, который лежал лицом кверху.
Подходил к концу третий месяц, и на фиговом дереве уже можно было видеть, где распустятся бутоны. И вот однажды утром, когда наш отряд стоял в карауле на стене, перед Дипилонскими воротами прозвучала труба, и пронеслась весть, что вернулся Ферамен.
Вскоре раздался призыв на Собрание. Стены нельзя было бросить без охраны, так что нам оставалось только ждать. Наконец пришла смена. Мы вглядывались в их лица и медлили, не решаясь спросить о новостях. Старший, который принимал у меня караул, поймал мой взгляд и бросил:
– Ничего.
Я вытаращил глаза и спросил:
– Так что, Ферамен не вернулся, значит?
– Да нет, вернулся и прекрасно выглядит. Он был на Саламине у Лисандра.
– Ну, так какие же условия?
– Никаких. Лисандр сообщает, что не в его власти вести переговоры, ни во власти царей, это могут только эфоры в Спарте.
– После трех месяцев? Все ли с тобой в порядке, Миртилл? (Его единственный сын умер днем раньше.).
– Я полагаю, для человека из Афин даже черная спартанская похлебка хороша на вкус. Он не мог заставить их облегчить условия, вот он и ждал.
– О Геракл, но чего же?
– Пока Городу понравится запах черной похлебки. Олигархи богаты, они могут выдержать еще какое-то время, а демократы умирают каждый день, скоро не останется ни одного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61