Я здоров и в хорошей форме, занимаюсь спортом — гимнастика, плаванье, все такое прочее. Вкусы обычные — музыка, футбол, кино. Осваиваю подводное плаванье. Осенью собираюсь поехать на Красное море. Я постоянно занят и люблю свою работу, но хотел бы выкроить время и для чего-то другого. Надеюсь отыскать привлекательную, безразлично — блондинку или брюнетку, но желательно стройную, с чувством юмора и с интеллектом. Было бы хорошо, если б она в какой-то мере разделяла мои увлечения. Политические симпатии мои я бы назвал левоцентристскими, но политиков я сторонюсь. Не знаю, что бы еще такое сказать. Я человек заботливый, любящий и ищу женщину, обладающую этими же качествами. Связать себя обязательствами не боюсь, по крайней мере не думаю, что боюсь. В общем, ту, кто считает себя подходящей мне парой, я просил бы оставить сообщение, и я ей перезвоню. Если оставить мне сообщение вы не хотите, желаю удачи в дальнейших поисках. Благодарю за звонок.
Опять вклинившаяся автоматическая леди осведомилась, желаю ли я прослушать сообщение вторично, ответить на него или перейти к другим номерам. Я выбрала последнее — интеллигента, мечтающего о женщине ОЧЮ. ОЧЮ? Что это?
Голос был резче, грубее, но, видно, и такого приперло:
— Привет. Я Грэм. Мне тридцать девять лет. работаю в Сити. Женат никогда не был. У меня собственный дом и широкий круг друзей. Рост пять футов девять дюймов. Вес сто шестьдесят фунтов. Посещаю спортзал. Люблю футбол, музыку — всякую, в особенности кантри и американскую; а еще люблю путешествовать. Только что вернулся после сафари в Танзании. Хотел бы познакомиться с женщиной от тридцати до сорока, миниатюрной блондинкой, с пышными формами, жизнерадостной, оптимистически настроенной, с хорошим чувством юмора. Похоже на вас? Если да, оставьте сообщение, и я позвоню.
Я так и слышала шуршание бумаги, когда он складывал и клал в карман текст сообщения. ОЧЮ — Обладающая Чувством Юмора. ЖЗЗ — Желает Завести Знакомство. Прибегать к сокращениям не так накладно. Интересно, что делает Грэм в это субботнее утро? Уже лежит с оптимистически настроенной блондинкой с пышными формами или корпит над свежими объявлениями в поисках новых кандидатур?
Я набрала новый номер. Любитель видео, как выяснилось, сообщения не оставил. Но ему можно было передать ваш текст. Зачем же это? Беседовать с кем-то, кто не пожелал беседовать с тобой? Однако что в первую очередь заставило тебя поднять телефонную трубку? Стремление к чему-то недостижимому, к тому, что жизнь отказывалась тебе предоставить? Не с этим ли чувством читала объявления и Анна? Я набрала другой номер. Потом еще один. Подталкивало какое-то подленькое любопытство — вроде как подслушиваешь сеанс психотерапии. «Не боюсь признаться, что хотел бы завязать прочные отношения, для которых, чувствую, уже созрел»... «Ищу женщину, не обремененную чрезмерной рассудительностью и желающую рискнуть». О каком риске речь? Может, в сексуальном смысле? Уж наверное нет. О сексе никто даже не упоминал.
С каждым новым сообщением я становилась все взыскательнее. Фрэнк — чересчур робок и деликатен, Грэм — чересчур напорист. Дэн — слишком занудлив, Рон — слишком серьезен... Список все продолжался. Ну что в них всех могло бы привлечь Анну? Я взяла в руки одну из фотографий. Должно быть, это следующий этап — звонишь, потом обмениваешься фотографиями, а потом свидание под часами на вокзале Ватерлоо.
Взгляд упал на маленькую заметку с инструкциями по безопасности, озаглавленную «Безопасность прежде всего». Там советовалось не приходить на свидание в безлюдных местах, не давать домашнего адреса сомнительным людям, доверять своим инстинктам и, идя на первое свидание, обязательно сообщать об этом домашним или друзьям.
Я мысленно опять прокрутила все услышанные голоса. Для их описания можно было использовать любые прилагательные, но прилагательное «опасный» тут совершенно не подходило. Если что-то и обращало на себя внимание, так это их ординарность — люди говорили нервно или небрежно, порою смущенно, и казалось, что обойдись с ними жизнь капельку получше, им бы и в голову не пришло звонить. Иногда голос был грустным, но и тогда он вряд ли мог принадлежать психопату. Хотя надо признать, что любой психопат по крайней мере предпринял бы попытку скрыть свое состояние. И все-таки Анна обвела эти объявления синим фломастером, слушала сообщения, и если встретилась с кем-то из них, значит, во всяком случае, не вняла последнему из советов по безопасности. Но имеет ли все это отношение к ее исчезновению? Ключа разрешить загадку у меня не было.
На столе передо мной зазвонил телефон. Сердце мое так и рванулось из груди.
— Анна! — вскричала я. — Наконец-то! Что ж ты так поздно?
И я подняла трубку.
Из нее донесся шум, людские голоса, музыка. Я дважды прокричала «Алло!», и только затем сквозь шум прорвался тоненький голосок:
— Мама?
— О, привет, Лили. Это не мама, это Стелла. Как поплавала?
— Прекрасно. А мама дома?
Нет. Она еще не вернулась, детка.
Ах!
Она замолчала.
— Что ты делаешь? — спросила я, чтобы заполнить паузу.
— Ну... здесь аттракционы в парке. Мы проезжали мимо. Пол говорит, что можно сходить посмотреть. — Она опять замолчала, слышно было, как рядом кто-то говорит. — Ты не хочешь с нами пойти?
— Да я бы с удовольствием. Но... Слушай, может, ты мне Пола дашь? Он там рядом?
И не успела я это проговорить, как трубка бешено загудела короткими гудками, после чего заглохла. Через полминуты раздался новый звонок.
— Ничего нового, — сказала я, предугадывая его вопрос. — Что с твоим мобильником? Опять Лили его в воду уронила?
— Откуда ты это знаешь?
— Откуда? Должно быть, от Анны. — Течение будней со всеми их хитросплетениями и неудачами, в очередном пятничном телефонном пересказе. Где же находилась она в прошлую пятницу?
— Нет, я вчера его в метро потерял. Такая досада! Второй телефон за последние три месяца!
— В Амстердаме тебе бы восстановили его через час.
— Знаю. Но с ними же по-голландски надо разговаривать. Слушай, наша любительница куриных гамбургеров что-то нервничает сейчас.
— Плачет или капризничает?
— И то, и другое.
— Это из-за Анны?
— Может быть, хотя в настоящий момент торг идет из-за того, на скольких аттракционах можно побывать.
Итак, подкуп. Что ж, то, к чему прибегают настоящие родители, сгодится и для суррогатных.
— Уступи ей, — сказала я. — Не такой это принципиальный вопрос, чтобы из-за него воевать. Считаешь, что я тоже должна подключиться?
— Я подумал, что, может быть, для нее сейчас неплохо прикосновение теплых женских рук. Не хочешь поймать такси и приехать?
— А если она вернется или позвонит и никого не застанет?
— Оставь записку и включи автоответчик. Это и займет-то от силы часа два.
Положив трубку, я вдруг догадалась, что в случае чего Анна станет набирать номер мобильника Пола. Что, если по той или иной причине она не смогла дозвониться по другим телефонам и, позвонив на номер Пола, оставила там сообщение? Номер заблокируют, и вряд ли воры столь великодушны, чтобы заниматься переадресовкой сообщений на краденом телефоне...
Мне внезапно представилась Анна на фоне солнечного тосканского пейзажа наедине с мужчиной по объявлению, мечтающим о любви и приходящим в ярость оттого, что любви этой он так и не нашел. Нет, нам абсолютно ничего не известно. Что самое горькое и печальное в этой истории.
Отсутствие — Суббота, утром
Ключ от гардероба она нашла днем, и находился он там, где ему и следовало быть, там, куда он и должен был его положить в тот первый вечер, когда она была без сознания — на дне ее сумочки. Было совершенно очевидно, что она вернется к поискам и пороется в сумочке вторично, не лихорадочно и в панике, как рылась в ней, ища паспорт и билеты, но спокойнее и более тщательно, ища чего-нибудь, что помогло бы ей выбраться и что она проглядела в первый раз.
Замок гардероба был единственным, куда этот ключ мог подходить, и когда, распахнув дверцу, она увидела все, что висело там на вешалках — целая жизнь, развешанная в ряд перед ее глазами, — она яснее поняла роль, какую ей предназначили, и почему ей суждено было лишиться собственной одежды, как и свободы. По крайней мере, теперь понятно, с чем ей предстояло бороться.
Утро началось плохо. Она проснулась с первыми лучами солнца, вырвавшими ее из яркого и увлекательного сна, в котором фигурировала Лили: ей снилось, что они вдвоем сидят в ванне, полной пены. Лили то и дело ныряет в воду с головой, а потом выныривает, чтобы глотнуть воздуха, и на голове у нее венчик пены, и она моргает, так как мыло попадает ей в глаза. Рядом, возле головы дочери, знакомая треснутая мыльница в форме лягушки. Она чувствовала ласковое тепло воды, слышала, как хихикает Лили перед каждым новым нырком. Все было реальностью, правдой. Она вновь была дома. И облегчение было таким явным, вкус его она ощущала во рту, как слюну. Когда же она проснулась, по-прежнему в запертой комнате, на полу которой играли солнечные зайчики, проснулась, чувствуя, как бурчит в животе от голода, наглый обман сна пронзил ее волной обиды, а храбрость, которую она ощущала вечером, поглотилась волной отчаяния.
Лили. Она свернулась калачиком на постели, изо всех сил сдерживая боль разочарования. И услыхала собственные тихие стоны. Ох, Лили! Что с ней теперь будет? Не думай об этом, строго приказала она себе, сделать ты все равно ничего не можешь, а воображаемые ужасы могут свести с ума, вызвав полное отчаяние. Но, раз начав, трудно было остановиться. Она чувствовала, как разум ее погружается в сумбур, ей уже не подвластный, и перед глазами мелькают ужасы, в которых к безотрадной реальности добавлена еще фантазия, не менее безотрадная, от которой сердце стынет не страхом, а ужасом, и трудно поверить, что все это лишь игра воображения.
Прошло два вечера, и ее отсутствие уж теперь сплотило клан друзей. Она видела Пола и Эстеллу, вместе поджидающих Лили у дверей школы. Она видела лицо дочери — серьезное, вопрошающее, правой рукой девочка теребит пряди волос за ушами, как всегда делает в минуты замешательства, такие, как сейчас, когда она допытывается, где же все-таки ее мама. В который раз они постараются избежать вопросов, притвориться, что в ее отсутствии нет ничего особенного, обвинят самолетные рейсы или ее работу, потом потащат ее домой ужинать, смотреть телевизор или уведут ее погулять в парк.
В последующие дни, пока полиция будет разыскивать ее в чужом городе, идя по следу, такому незаметному, еле видимому в этом разреженном воздухе, они будут все еще притворяться — согласно этому сценарию, она была уже мертва, погребена где-нибудь в укромном месте сада, а вещи ее были сожжены, и пепел развеян по ветру, хотя они, конечно, этого еще не знают. Они пригласят в дом подружек для игр, притащат новые видеокассеты, чтобы как-то заполнить время и отвлечь от беспокойных мыслей. Но Лили не так легко провести. Первые два дня она будет такой же, как обычно, ласковой и, может быть, лишь чуточку рассеянной, послушной, безропотно идущей в постель по первому зову, чтобы там, в тишине, свернувшись калачиком, натянуть на голову одеяло, уткнуться в него.
Но вскоре броня невозмутимости даст течь. Девочка станет просыпаться ночью, вставать, выходить на лестницу и подолгу сидеть там на площадке, обхватив руками колени, вглядываясь в темноту, как делает всегда, если ее что-то тревожит. Поймет ли Эстелла, что Лили там, на площадке?
Проснется ли от дурного предчувствия, шороха в ночной тишине, выйдет ли на лестницу к девочке? А если и выйдет, какую цепочку ужасов станут они разматывать вместе, сидя рядом во мраке, в котором ложь кажется особенно грубой и явственной? Вот в одну из таких ночей Лили и задаст неумолимый вопрос, от которого уже не отвертеться, а может быть (что даже более вероятно), скажет, что давно уже обо всем догадалась, и только в этот момент Эстелла до конца осознает, как круто изменилась их жизнь.
Бедная Лили. Бедная Эстелла. Ведь на этой лестничной площадке ей предстоит борьба и с собственными демонами. Судьба не могла сыграть с ними всеми шутку более жестокую, и от самой симметрии тут захватывает дух.
Она присаживалась с ними вместе на площадку, стараясь обнять их обеих, обхватить руками. Но помочь им она не могла. Теперь они были одни, в этом-то все и дело. Сколько времени потребуется, чтобы утихла скорбь? И что потом предстоит Лили? Что для нее будет лучше — остаться дома, который теперь перестанет быть домом, или уехать со Стеллой за границу, где, возможно, легче будет обо всем забыть? Ей, несомненно, помогут, призовут целую толпу сочувствующих девочке психотерапевтов, оснащенных куклами, красками и чем только не оснащенных для атаки на боль, пока та не поредеет, не рассеется, как рассеивается, растекаясь по океанским волнам, тонкая пленка пролитой нефти, чтобы потом поглотиться водой. И Лили постепенно начнет ее забывать...
Мысль эта ударила в голову с такой силой, что она даже пробудилась к жизни, вернувшись к реальности. Нет, Лили ее не забудет, потому что она еще жива. Пока она жива. Не умерла еще. Она опять твердила это, как заклинание, чтобы заставить себя сдвинуться с места. Оглядев комнату, она увидела, что стул стоит так, как она его оставила, но рядом с ним на полу валяется сложенный клочок бумаги, очевидно, выдранный все. из той же тетрадки. В записке было всего два слова: «Вечером ужин».
Она порылась в гардеробе. Женщина, носившая эту одежду, должна была превосходить ее ростом, но во всех других отношениях между ними усматривалось явное сходство. Сходство в сложении, как и в окраске волос и в цвете лица. Конечно, о полном тождестве тут речи быть не могло — по крайней мере, насколько она могла судить, вспоминая фотографии женщины, — но все зависит от того, что ты хочешь увидеть.
Она вспомнила, как поймала на себе его пристальный взгляд в то утро в лавке, как будто он уже не раз видел ее. Наверное, он за ней следил. Что он делал в городе? Бродил по нему в поисках подобий?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38