Помоги, Господи, руководить мне князем сим!» — просит он в молчаливой молитве.Трапеза подходит к концу. Алексия вновь поздравляют с назначением. Симеон, дождавшись, когда палата опустеет, подходит, в черед, к Алексию и, получив благословение, краснея и бледнея, проговаривает:— Отче! Я слышал тебя днесь, и я давно… Я давно хотел сказать, просить, коли что не так или непутем, словом — буди мне в отца место!— Благословляю тебя, сыне мой! — с чувством отвечает Алексий и, в свой черед, целует в лоб молодого московского князя, наклонившегося к его руке. Оба понимают, сколь много и многое сказано ими сейчас друг другу.Алексий прямо смотрит в глаза князю, и Симеон выдерживает пытливый отеческий взор митрополичьего наместника. «Да! — молча говорит он. — Я беру на себя крест, и не согнусь, и не отрину его от себя, даже ежели возропщу и ослабну на мал час, как обещал у отня гроба и обещаю теперь тебе, свидетель и крестник отцов!»Они выходят последними из покоя. Слова более не нужны. То, что было сейчас, — на всю жизнь.«Теперь, — напоминает себе Симеон, — надо соснуть хотя немного, пока торочат и седлают коней».Завтра ввечеру ему надлежит быть во Владимире. ГЛАВА 23 В молодечной пахнет редькой, потом здоровых мужских тел, сыромятью и тем особым, чуть кисловатым запахом начищенного железа, который присутствует всюду, где хранят оружие.Бряцая саблями и громко топоча, вваливает сменная сторожа, шумно составляют в угол короткие копья, стягивая через голову перевязи, кидают сабли прямо на долгий стол, валятся на лавки, кто-то тут же, напустив смраду на всю молодечную, стаскивает с ног сопревшие сапоги. Звучат ругань и смех, старшой громко выкликает очередных в ночной дозор, надрываясь, орет:— Филимон! Филимон! Филька, черт паршивый!По-за столами трясут и будят, натирая уши, заспавшего ратника, пинают в спину, насаживая на уши шелом с криво вдетым в него подшлемником.— Чаво? Чаво ето? — моргает, не в силах прочнуться, ратник и вертит головою под дружный гогот товарищей.В углу палаты не прекращается игра в зернь, и старшой недовольно воротит нос. Запретить бы, да чем тогда займешь молодцов? И так истомились без дела! Хошь посылай с хвостовскими драться! Прижали наших совсем… Он бурчит нечленораздельное, и ратники, поглядывая на норовистого старшого, грудятся кучею, спинами загораживая игроков.Игроки: один — тот, что проигрывает и уже выложил нож в серебре, ордынской работы, — бледен, взъерошен и свиреп; противник, поглядывающий на него с масляным прищуром, трунит над приятелем, хитро и небрежно мечет кости, приговаривая раз за разом: «Полняк!», «Петух!», «С пудом!». Кругом, соболезнуя игрокам, нависают аж над головами играющих, обдавая жаром и вонью раскрытых от волнения ртов, тычут перстами: «Ты, тово, Кирюха, ты, ето, круче клади!» — «И, эх, опять голь!» — «Не! Трека!» — «Един шут…»Никишка, Мишуков сын, раздувая ноздри, щурясь и поминутно сплевывая сквозь зубы, тоже пристроился на конике, над игроками; разбойным глазом нет-нет и поведет посторонь: как там старшой? Любит, пес, молодых совать в ночную сторожу, стой тамо, пока старики здеся дрыхнут, была нужда! Пока его еще не назвали, и Никишка, одним глазом не отрываясь от игры, гадает: пронесет чи нет?— Не пихай, шухло!— Сам-то… Смердья сыть!.— Эгей, кмети, кто там расшумелси?!— Мишуков сынок! Монашек!— Батьку не замай! — уже едва не в драку лезет Никита. Мишук Федоров недавно ушел в монастырь Богоявления. Болтали, с помощью митрополичья наместника, Алексия. К Никите оттого легкая зависть с насмешкою: «монах»! К тому же Никишка требует, чтобы его величали тоже Федоровым, по деду, а не по батьке, и тут подзуживанья идут ежеден.— Не Мишуков, а Федоров! — кричит Никита.— Почто бы? — невинно прошает спорщик. — Словно какой боярин великой!— А пото! Мой деда Переяслав князю Даниле подарил!— Ну, так уж и подарил! На серебряном блюде поднес!— Грамоту доставил от тамошнего князя ему дарственну! Не он бы…— Ну, ну, браты! Кулаками не махать! — встревает кто-то из стариков.— А парень прав! Наша служба тоже не последня! Ино и бой можно потерять, коли какой ратный наказа вовремя не подомчит или иное што!— Можем! Чего мы можем! — взрываются голоса. — Сидим как вороны на погосте! Нагнали тута Босоволковы рязанских да коломенских, а мы, москвичи, и ни при чем уже! Ничо не можем! Сам Василь Протасьич не может!— Князь воротилси, теперя наложим хвостовским по шеям!— Наложил один такой… Себе в штаны!— Покинь!— Охолонь, мужики!— Погодь, князь сядет на стол в Володимери, тогды порядок наведет и здеся!— А все ж ты молод, глуздырь!Никишка, готовый вцепиться в супротивника, вдруг слышит голос старшого:— Никита Федоров! Федоров, так твою мать!— Здеся! — опомнясь, отзывается Никишка.— В дозор к Боровицкому спуску, туды-т растуды-т!Парень, хмыкнув и показав язык сопернику (Федоровым, однако, назвал старшой!), подтягивает пояс, сплевывает через плечо, живописуя презрение, и, волоча за собою отцову саблю, уходит враскачку, подражая в походке бывалым старикам.На дворе, в потемнях, ратники строятся плечо к плечу, крепче подхватывают копья. Ругань и озорные шутки стихают. Кто-то подъезжает на высоком коне, спрыгивает. По конскому убору и кольчатой, отделанной серебром броне с накладными зеркальными пластинами узорной стали, прежде чем по лицу, догадывают: молодой Вельяминов!— Здорово, други! — Василий Василич, от коего пахнет не редькой, а дорогими аравитскими благовониями, проходит вдоль строя, в потемнях, щурясь, вглядывается в лица кметей.Молодому Вельяминову тридцать лет, он крепок, широк в плечах, хотя и чуть ниже отца. Внешне всегда спокоен — подражает родителю-батюшке. Но в вырезном разрезе ноздрей, в погляде горячих глаз, в круто сведенных скулах проглядывает скрученный, сжатый до часу бешеный норов. Младшего Вельяминова боятся кони, а это знак плохой.Он оглядывает ратный строй, роняет негромко:— Соскучали, молодцы?!Таким вот негромким, с придыхом, голосом говорят перед дракою или перед сражением, прежде того, как уже высоким, режущим уши окликом возопить: «Сабли к бою!» или: «Бей!»Рожи ратных расхмыливают, расправляются плечи. Но молодой Вельяминов, не давая кметям иной повады, машет рукою:— А ну, ходом!И ратники, бряцая оружием, начинают выходить со двора. Никита стоит крайним в ряду, и Василь Василич, заметя ратника, манит его пальцем.— Не Мишуков ли сын? Никита, кажись?— Я самый! — радостно отзывается Никита, выпячивая грудь, гордый тем, что боярин и признал его, и имя вспомнил.— С тобою, кажись, мы ярославского князя имали на Волге? — прошает Вельяминов вполголоса, глядя мимо его лица, вслед уходящим ратникам. Никита утвердительно фыркает. Василь Василич переступает с ноги на ногу, медлит, решается наконец:— Слушай, воин! Там, под горой, на мосту, хвостовские. Мостовое емлют, собаки! Надобно без драки перенять мост! Сумеешь? Ну, а ежьли драка… чтобы с ихней, не с нашей стороны!Никита весело хмыкает, что означает полное согласие, и так же, как и молодой Вельяминов, раздувает ноздри.— На вот! — сует Вельяминов в руку Никите серебряный диргем. — Разделите тамо! Только гляди, я те не баял ничего!— Вестимо! Сделаем! — кидает Никита, обнажая зубы, и весело бежит вослед ратникам, догоняя своих. То-то обрадуют молодцы! Одначе теперича нать не подгадить, как тогда, с ярославским князем! Он уже на ходу прикидывает, кому, как и что сказать, кого отозвать в сторону, кому повестить с ухмылкою и с намеком… «Сам-то боярин небось в драку не лезет пока! Рук бы не замарать!» — мелькает у Никиты сторонняя мысль. Впрочем, он отлично понимает Василь Василича и не гневает на того. А померяться силой с пришлыми хвостовскими, которые совсем распустились на Москве, ему, коренному москвичу, и самому любо. ГЛАВА 24 В московском терему Акинфичей радостная суета. Из Орды воротили Федор Акинфов с Александром Морхининым. В гости пожаловал большой, тяжелый Андрей Кобыла. Барственным медведем расселся, весело оглядывает загорелые, обветренные рожи приятелей. Набежали родичи, знакомцы, шабры, московская чадь.Слуги уставляют столы закусками и снедью. Из поварни вовсю валит вкусный пар. Иван Акинфов мечется из больших горниц в нижние, заскакивает в медовушу, в челядню, в хлебню… А тут как на грех и еще гость пожаловал, по днешнему часу словно бы и немного лишний — сам Алексей Петрович Хвост, затеявший тяжбу с Вельяминовыми, у которых он самостийно едва не отобрал тысяцкое, пока князь Семен болтался в Орде.Иван суетится, мечется и лебезит. У самого рыло в пуху, а нонече нельзя бы… и принимать-то тово… Тем паче, гости тута, как оно повернет еще!Едва увел Алексея от больших столов, в особицу, и уж тут как бы употчевать только! Соорудил, кивнув кравчему, целый костер из закусок, блюд и питий: тут и резаная осетрина, и печеный фазан в перьях, и кулебяка на четыре угла, и гора творожных ватрушек, и мед, и фрукты ордынские…— Чего в повалушу не зовешь? — хмуро цедит Алексей, угрюмо глядя на печеного фазана, что, расправленный на серебряных проволоках, словно бы готовится взлететь, приподняв долгий переливчатый хвост. — Али стыд перед гостями меня принять?— Отведай белорыбицы! — отвечает с улыбочками хозяин, щурясь, обихаживает Хвоста, сам почти подает блюда и тарели.Иван постарше Хвоста, и тому не очень-то способно костерить ласкового хозяина. Он нехотя отпивает, заедает, а Иван мелким бесом плетет что-то неважное, и все не о том, все не по делу. И Алексей срывается. Ударяя серебряным кубком о стол, расплескивает дорогое греческое вино, кричит:— Дело молви! Поможешь ай нет! Ить безо твоей да Кобылиной заступы съедят меня Вельяминовы! С потрохами съедят! Даве моих молодцов в драку с моста спихнули!У Ивана темнеют глаза. Улыбочка, криво зацепившаяся за ус, еще помедлив, сползает с лица.— А ты меня прошал? Когда коломенский мытный двор твои молодцы забирали?! — кричит он в ответ высоко, с провизгом. — Погодь! Прошал ты меня о том, когда ты государев наказ ни во что поставил? Грамоты я тебе давал, што ль, противу князя своего?! Все мы слуги верные! И волен един князь нас и судить и миловать! — кричит Иван, забывая в сей миг, что сам мирволил Хвосту, дабы навредить Вельяминовым. Но… Тогда Симеон еще не был великим князем и неведомо было, станет ли, а ныне и Симеон на владимирском столе, и Алексий наместником назначен, а Бяконтовы вовек с Вельяминовыми в дружбе стоят… Тут как еще повернет дело! И потому, наглея, отбросив увертки и лесть, он и кричит на Хвоста.Спохватываясь (кричать-то тоже не след!), вздрагивающей рукой наливает кубок, подвигает блюдо греческих черных соленых маслин, приговаривая:— С рыбою добра снедь! — и, сбавив голос, бормочет: — Не гневай и ты на меня, сам взойди в мою трудноту: давно ли мы на Москве? Меня да Кобылу Иван Данилыч, покойник, без году неделя как от князь Лександры из Твери перезвал! А Вельяминовы еще с Данилою Лексанычем прибыли на Москву, боле полувека тута! Твой родитель тоже князю Даниле служил, понимаю, и рязанского князя имал, и тово… (Иван Акинфич стесняется произнести, что и убил плененного рязанского князя тоже родитель Хвоста, Петр Босоволк, по приказу Юрия, о чем доселе крепко помнится на Москве). Теперича думай! Природны москвичи, тот же Сорокоум, поддержат тебя? Ай нет? Ну, пришлые, принятые, рязане, коломенски, оне поддержат, дак Москва не Коломна ищо! Тута и налететь мочно! А я-ста как? Братья ноне в Орде со князем побывали, честь великая! Нам противу Семен Иваныча свово никак нельзя! Уж ты тово… Пади хошь Алексию в ноги!— Не буду! — мрачно возражает Алексей Хвост. — Все одно не покорюсь Вельяминовым! Батьку мово покойного ищо князь Юрий ладил тысяцким поставить на Москве! Убили, дак не успел! А князь был — Семену не чета! Михайлу Святого передолил самого! На дочке царевой был женат!— Ты постой, постой! — остужает Хвоста Иван Акинфич. — Ивана, покойника, не забудь!— А што Иван?! Переслав князь Юрий в велико княженье николи б не отдал! А теперя кака беда, — одолел бы хошь Костянтин Суздальский, — и не видать нам Переслава, как ушей на голове! На покупки ярлыков всю казну потребили, всих князей озлобили, а и Новгород против нас, не так разве? Да не сам ли ты и баял о том?!— Ну, ты тише, тише! Не баял я тово… — бормочет Иван, тревожно оглядывая на слуг. — Ты, Алексей Петрович, молод ищо, норовист! Не видавши жизни, с маху-то… Василь Протасьич всюю жисть, эко! В отца место. Ты охолонь, охолонь… Пади в ноги, пади! От поклону-ту голова не болит!— Дык не поможешь? — набычась, спрашивает Хвост.— Потолкуй сам с Андреем Кобылою! А я не возмогу, не возмогу… Да ты съешь, выпей! Ты ведь у меня гость дорогой, особенной! А токо не время нонече, не пора! Утихни теперь!— Не время… Вельяминовым сносу нет… Дубы! По сту летов живут! — бурчит Хвост.С Кобылою он уже баял, и тот тоже отвергся помогать Хвосту. Сказал просто, открыто и весело глядючи в лицо Алексею: «Непутем творил, и моей заступы тебе тута не будет! Не обессудь! Протасьич в сем дели правее тебя!» Сказал прямо, попросту. И обижаться на огромного человека, на его мужицкую прямоту нельзя было. Ни с чем ушел Алексей от Андрея Кобылы. А теперь, с отказом Ивана Акинфова, почуял, как неверные весы, на коих весятся успех и неудача, зримо и веско склонили в сторону его супротивника…Оставалась надея на коломенских бояр, те все за него горою стоят, да на самих братьев великого князя. Только — помогут ли и они? ГЛАВА 25 На серую затравенелую осеннюю землю ложатся черные борозды. Взоранная, рыхло раздвинутая ралом земля осыпается под сохой. Крепкие руки молодого девятнадцатилетнего парня сильно и бережно ведут деревянную снасть. Ровно идет приученный к пахоте конь. Не рванет в сторону, не выскочит из земли тяжкое рало, едва проблеснут в крошащейся земле отполированные до блеска сошники двоезубой сохи.Соха не перевертывает, а раздвигает землю, губя сорную траву, но не нарушая пахотного слоя. Еще целые века пройдут, пока по этой земле пойдет сверкающий сталью отвальный плуг, переворачивая наизнанку слежавшийся пласт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80