Как еще на заре, по росе, выезжала вся конная свита: загонщики, псари, доезжачие…— Нет, не поеду в Орду! Вот с Семеном надобно кончать! Враз. Не давать ему воли, затравить, как того матерого волка! Нижний должен принадлежать Москве! Надобно твердою ногою стать на Волге! И чтобы весчее, лодейное и повозное платили не даруге татарскому, а нашему даньщику!Своему! Ставленному великим князем Владимирским!Он поднял голову, слепо обозрел ряды скамей, седобородых бояр в долгой сряде, шапках, отороченных соболем, с посохами в руках. Утишил мановением длани шум и ропот, высказал, оборотив лик к Ивану Кошкину:— Быть посему!Дума разноречиво зашумела. Говор-спор не утихал, тек, возвысил, когда в двери палаты пролез припозднивший татарин-баскак московский, коего нынче нарочито задержали — отвлекли, дабы на свободе поговорить о главном.Со сторон татарину, коему тотчас расчистили место, начали объяснять вполгласа, что, мол, решали, кого да с какими дарами послать к новому хану в Орду. Татарин кивал, остро поглядывая на закаменевший лик великого князя московского, самого главного улусника Золотой Орды, и самого богатого изо всех русских князей. И Василий, скользом ловя этот взгляд, тихо гневал в душе: небось, тестюшко не ездит в Орду, не кланяет татарам! И ныне не ездит, все одно! Хотя… Ягайле вот поклонил…Тесть долил. Чуял Василий, что долог и не прост будет его спор с Витовтом, который навряд раздумал и ныне подмять Русь под себя!Вспомнилось Мономахово: «Жену любите, да не дайте ей воли над собою».Вот идет Дума. Решают дела господарские, а промеж бояринов русских — татарин сидит! Надзирает. И за ним, за князем, надзирает тоже! Доколе!Нет, не еду в Орду! Прав Иван Кошкин: пора разогнуться нам, пора силу казать!Дума подходила к концу. Бояре завставали с лавок. Юрий Патрикеевич, принятой литвин, «засевший» многих думцев, подошел, поклонил низко, в особицу приветствуя Василия.Вот и литвинов садим выше своих, шевельнулась досадная мысль, и тотчас окоротил сам себя: «Православный, однако!»Развалисто ставя стопы, к ним подходил татарский баскак:— Порадовать тебя хочу, князь! — вымолвил, улыбаясь широко и чуть-чуть глумливо. — Темир-Аксак Баязета разбил! Спас Царь-город от турков! Радуйся, коназ! — (татары, невесть почему, упорно говорили «коназ» вместо «князя»). — Из Сарая грамота пришла!Весть была и в самом деле важная. Судьбу святыни православия спас, хотя или не хотя того, ревнитель Мехметовой веры, Тамерлан, Железный хромец русских летописей. Спас, отсрочивши на полстолетия падение великого города, о чем пока не догадывал никто. (А и что с нами будет через пятьдесят-то лет, а инако вопросить: ведали мы ай нет полстолетья назад, что будет, и что совершило с нами нынче?) Бояре столпились, окружив татарина. Судьба Константинова града занимала всех. Пото и пришлым за милостынью греческим митрополитам подавали не скудно. Привычен был Цареград — свой, православный, домашний почти. Привычны греки, даже те, что сидели в секретах и брали взятки, изничтожая империю, и не ведали, не ведал никто, что через века такое повторится на Великой Руси.Князь, выслушавши татарина, уходил к себе особыми дверьми, там, позади тронного креслица. Толпа думных бояр, князей выливалась в широкие двустворчатые двери думной палаты. Скоро слуги кинутся наводить порядок, чистить лавки, заново натирать воском полы, очищать и убирать свечные стоянцы. Где-то отворили слюдяное окно, волна свежего воздуха врывалась, вынося духоту и жар тел собравшегося человечьего множества. Только что это было единою волей земли, и вот уже теперь, рассыпаясь на кучки, на пары собеседующих, возвращаются в свое личное, к своим страстям, нуждам, корыстям и тайным замыслам. Кто рассказал татарину о том, что было говорено в Думе до его прихода? Откуда и от кого далекий Идигу ведал и знал, чем дышит каждый из бояр великого князя Владимирского? А из письма его, писанного семь лет спустя и сохраненного нам историей, яснеет, что ведал и знал, поименно называя доброхотов и врагов золотоордынского хана!И ведь все замыслы, и все чаянья шли к приращению земли, и хотя порою на волоске висела сама судьба Руси, зело еще не великой, но мысли, устремленья, воля земли и вятших ее направлены были к одному — к расширению, к росту. О том, чтобы что-то отдать, чтобы положить себе рубеж замыслов и желаний — о том и речи не было в те века, и потому, скажем — в те великие века, несмотря ни на что, ни на хождения ратных, ни на моровые поветрия, неурожаи, глады и засухи. Земля расширялась и мужала и уже начинала спорить за вышнюю власть с самою Ордой. Глава 14 Юрий Святославич Смоленский был «князь прямой» — горяч, гневлив, горд, заносчив и скор на решения. Древняя кровь, отравленная кровь смоленских Ростиславичей, бушевала в нем, лишая мудрой сдержанности, явленной почти безродным со смоленской точки зрения Иваном Калитой, да и всеми прежними московскими государями. Но уже ушли в небытие века, когда Смоленск дерзал спорить с Золотым Киевом, вручал Новгороду Великому князей, спорил о власти со всеми окрест и победоносно дрался с ляхами и Литвою. Как, на чем и когда исшаяла смоленская сила? Все еще ценилась, впрочем, древность и чистота кровей. Ни рязанские, ни московские владетели не брезговали брать в жены княжон-смолянок, и Олег Иваныч Рязанский, помогая Юрию Святославичу, помогал родичу своему, зятю, хотя и не ведал, помогая, как к тому отнесется Василий Дмитрич, уже раз изменивший ему в делах с Литвою и Витовтом.В Смоленске я был дважды. И оба раза как-то проездом. Еще помню, подивился отсутствию храмов на подъезде к городу, видимо уничтоженных властным представителем «научного атеизма» в те золотые годы всевластия ненавистников России. Но оценил и удивительно выбранное место для собора, выстроенного Шеделем на месте взорванного творения самого Владимира Мономаха, гениального политика, полководца, писателя и гениального зодчего, или точнее, проектировщика возводимых его мастерами городов, храмов и несохранившихся до наших дней теремов. Оценил и суровую мощь городских стен, воздвигнутых Федором Конем уже много спустя описываемых нами событий, и, однако, как бы и в память о них. Создавая этот каменный оплот страны, Россия окончательно побеждала в споре с Литвой (споре, увы, не конченном и продолженном до днесь, вплоть до предпоследнего девятнадцатого столетия!).Но мощь и основательность создаваемого не мечом, а трудом оплота как бы предвосхитила позднейшие победы русского оружия в многовековом споре двух славянских государств, навечно разделенных духовно католичеством. Да и природно-суровыми зимами России, граница которых как раз и проходит по нашему рубежу с католическою Польшей, которую несколько веков толкали на Восток, в тщетном усилии сокрушить православную Русь руками братьев-славян, уже окатоличенных, уже приобщенных к западному «менталитету» (образу жизни и поведению).Но это все — и петровское зодчество, и зодчество Федора Коня — было потом, а что осталось от того, древнего Смоленска, столицы независимого княжества, а еще прежде — главного города обширного племени славян-кривичей, только по капризу истории не ставших во главе объединения восточных славян в единое государство — Русь (Киевскую, а позже — Владимиро-Московскую).От тех, дохристианских времен, разумеется, остались только предания.Город был многолюден и крепок зело. Олег, идучи от Новгорода к Киеву, предпочел обойти его стороной. От времен смоленской княжой независимости узрел я находящийся тогда в полном забросе и донельзя изувеченный храм на бывшем княжеском дворе, вроде бы небольшой, но какой-то необычайно легкий, стремительный и ни на что решительно непохожий. Я вгляделся и обмер: передо мною был знак, след подлинно великой школы зодчества, не меньшей, чем Владимиро-Суздальская или Новгородская. И потом, читая о князьях смоленских, все вспоминал этот, словно летящий, храм с дивным обрамлением граней, расчлененных изящными полуколонками, как раз и придающими храму «полет».Воистину была Россия, Русь, как писал Грабарь, по преимуществу страною зодчих!Уж ежели какая ни на есть Тотьма являет не в трех ли каменных храмах своих красоту и величие, способные украсить целую европейскую страну! (И как мы мало ценим это наше, почти уничтоженное богатство, заставив, загадив страну угрюмыми бетонными кубами-коробками!) Через тот остаток смоленской древней архитектуры я и князей смоленских начал лучше понимать со всеми их всплесками гордости, жестокости и благородства, со всею безудержностью страстей.Да, в начале пятнадцатого столетия, кирпичного пояса стен, возведенных Федором Конем, еще не было, но и без того город был «крепок зело» и почти неприступен. Брали его обманом, изменою, измором, но штурмом, кажется, никогда, вплоть до наполеоновских времен, во всяком случае.Знаменательно, что и князь Олег, хоть и звали тайные доброхоты Юрия Святославича на смоленский стол, собрал для похода всю наличную рязанскую силу, да кроме своих полков, созвал Пронского, Муромского и Козельского князей с их ратями. Надежда была на то, что после разгрома на Ворскле, оскудевший ратниками Витовт еще не сумеет собрать значительных сил противу, да на то, что Василий Дмитрич на сей раз по крайности останет в стороне и не поможет Витовту!Рать переходила Днепр еще у Дорогобужа. Олег ехал верхом, как прежде, как всегда. Чуял, что это его последний поход. Сделать предстояло еще так много! Ежели бы москвичи понимали, чем страшен этот неодолимый разлив литовских сил, вгрызающихся в самое чрево страны! Он воевал (чаще воевал, чем уступал силе!), сдерживая ордынских разбойников и изо всех сил сопротивляясь натиску Литвы на Русские земли. И что завоевал в конце концов? Вот он едет, уже с трудом держась на коне. Ноют старые раны, ноет, будто неведомый зверек грызет его изнутри, правый бок, о чем он не говорит никому из ближних, ибо князь должен быть здрав и крепок, бессмертен должен быть князь! А он, как и все, не бессмертен. И что настанет потом? И в чьи руки попадет Рязань — великая богатая земля с дерзким и упорным народом, подымающимся раз за разом, после каждого погрома и разора — татарского, литовского или московского? В его книжарне, укрытой в монастыре на Солотче, за Окой, есть книги, коих нет более нигде, еще от той, великой, утонувшей в отдалении лет, киевской старины! Он читал поучения Мономаха, «Слово» некоего летописца, по всей видимости воина и княжого мужа — «О полку Игореве», читал скорбную повесть о начале русской земли, о святом Андрее, ни ту, владимирскую, а другую, в коей сказывалось, как апостол Христов крестил черниговских и иных русичей. Чел о Траяне, чел римские сказания и повесть о греческих древних героях, осаждавших Трою, чел удивительные сказания старины, о коих там, на Москве, уже и памяти нет. И что? Даже его стремянный, Онька, не ведает грамоты, а бояре, обыкшие больше к мечу, чем к перу, едва выводят на грамотах имя свое! И как, и с чем оставит он наследника своего Родослава? Или, быть может, Федора? Кому из них поможет Москва, и поможет ли? И кто из них, так же как он, Олег, в редкие миги ратной тишины, будет погружаться в седые века великой древности, плыть с героями Эллады к берегам Кавказа, с древлекиевскими князьями стоять под стенами Константинополя, пробираться на утлых лодьях варяжских к Студеному морю? Кто из них оценит величие римлян, создавших ту, первую великую империю, что и до днесь изумляет живущих вослед и после нее на землях, рассыпавшихся на тьмы тем племен и народов, а некогда властно съединенных рукою римских кесарей? Кто оценит Омировы сказания, кто вздрогнет, читая про виноцветное море, про ахейские с бронзовыми носами корабли? Про чудовищную Медузу со змеями вместо волос, про растущих из земли от посева драконьих зубов воинов? Кто поймет величие времени, текущего из тьмы веков в неведомое грядущее? Поймет величие Божества и безмерность мира? Он вспомнил о Сергии, вспомнил тот, памятный разговор, и скупая улыбка раздвинула на миг морщины старческих щек. Скоро он уйдет туда, где они вновь и навек станут собеседниками и сподвижниками Божества, он и Сергий. И тогда, возможно, он поймет то, чего не понимал всю жизнь, и что понять не можно смертному, или, возможно, — токмо уйдя от мира, удалясь в пустынь, как это содеял Сергий.Юрий, тоже уже далеко не молодой муж, заботно вглядывался в сухой, иссеченный шрамами, лик старого рязанского князя, не ведая его горьких дум. Глухо и ровно топотали кони. Хорошие кони добрых степных кровей.Нынче все князья послушали его, вняли, явились с дружинами. Но будет ли так, егда он умрет?В Смоленске, недавно обманом захваченном Витовтом, творилась явная неподобь. Князь Роман Михайлович Брянский, посаженный Витовтом наместничать в городе, не мог ничего сотворить, даже боялся выезжать с княжого двора. Ляхи, оставленные Витовтом, попросту разбойничали, грабя по домам и в торгу. Бояре шумели, доходило до драк: кто был за Витовта, кто за Юрия.Латинские прелаты возводили невдали от городского собора, Мономахом строенного, свою богомерзкую кирху, что еще более разогревало страсти горожан. Кончавшийся июль истекал зноем, селянки от жары подтыкали концы плахт под узорные пояса, соблазняя парней и ратников видом белых рубах от шеи до подола, под которыми уже не было поддето ничего, и эта невинная в иную пору вольность подливала масла в огонь: оружные ляхи лапали горожанок, смоляне кидались выручать своих женок, девок и баб. Доходило до потасовок.— Хотим своего князя! — кричали князю Роману, когда он показывался верхом, пытаясь унять колготу. «Витовта!» — орали иные. — «Пущай едет к нам! Брянского князя не хотим!»Ну а латинских патеров не хотели вовсе никто. Срубленную было латынскую ропату подожгли, а затушенную, якобы спасая от огня, разметали до основания.Вот рослый усатый лях, придерживая саблю, волочит упирающуюся, раскосмаченную, без плахты, в одной рубахе женку. Валит ее под тыном, задирая подол. Та визжит, отбиваясь руками и ногами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73