Но мои лакеи не преминули от меня отстать, ибо предпочли поддержать Колине против казначея, вознамерившегося отплатить обидчику. Они бросаются на него с палками, а наш безумец, отдыхая в сторонке, наблюдает за расправой и говорит:
— Эге, господин мерзавец, вы уже не грозитесь меня отстегать, как намедни.
Горожане, знавшие казначея, собираются в кучу и готовятся напасть на лакеев, а те, желая увильнуть от дикой ярости этих людей, прихвативших с собой ржавые алебарды, говорят им:
— Господа, этот негодяй обидел вот того дворянина из свиты Клеранта.
— Да, да, — подтверждает Колине, — я дворянин из свиты Клеранта.
При имени этого весьма уважаемого вельможи происходит некоторая заминка, и мои люди незаметно испаряются, оставляя на поле брани своего окровавленного врага.
Колине помог мне, таким образом, наказать нескольких наглецов, которые тщетно жаловались на него Клеранту, ибо тот неизменно отвечал, что не надо обращать внимания на поступки сумасшедшего. Нашелся, впрочем, человек, который как бы назидания ради сказал однажды нашему вельможе, что ему следовало бы запереть Колине в своем доме, дабы он не оскорблял людей на улицах; мне случилось быть при сем разговоре, и, видя, что Клерант им недоволен и раздумывает над ответом, я сказал ему:
— Государь мой, что бы вам ни говорили, но не запирайте вашего безумца до тех пор, пока все не образумятся: он отлично клеймит высокомерие презренных душонок, коих немало во Франции, и умеет их распознавать благодаря особому дару, отпущенному ему природой.
Клерант, согласившись с моими доводами, пренебрег мнением того человека, и Колине стал еще чаще, чем прежде, разгуливать по улицам в богатейших нарядах, в которых принимали его чуть ли не за барона. А потому все очень дивились, когда на него нападали острые приступы безумия.
В ту пору чары Люции, все более покорявшие Клеранта, принудили его искать какого-нибудь средства для достижения желанной цели, и, зная, что я весьма сведущ в амурных делах, он решил откровенно посвятить меня в свою тайну, о коей мне и без того было достаточно известно. По его словам, он вознамерился прибегнуть в сем случае именно к моему содействию, ибо уважал меня больше всех прочих людей на свете и не желал подражать тем придворным, которые поручают подобные дела гнусным и невежественным лицам; к этому он присовокупил, что ему отлично известно, каким острым умом надлежало обладать для таких предприятий, и что любовники должны почитать за богов-покровителей тех, кто помогает им добиться вожделенных успехов. Эти речи, от коих ожидал я себе пользы, побудили меня обещать ему свое пособничество везде и во всем, ибо сам я вздыхал о тех же сладостных восторгах, по коим томился и Клерант, к вящему моему удовольствию. Надобно вам сказать, что при Люции состояла одна особа, по имени Флеранса, красавица из красавиц, в которую я смертельно влюбился, а потому находил приятным бывать в этом доме как можно чаще. Наперсница обладала, на мой взгляд, гораздо большими чарами, нежели госпожа, которая была по сравнению с ней просто девкой-чернавкой. Не знаю, почему Люция ее держала: разве только полагалась она на остроту своего ума, ибо надеялась с его помощью оградить себя от того предпочтения, которое могли оказать Флерансе лица, знавшие их обеих.
Я посоветовал Клеранту не ходить к этой даме до той поры, пока она не склонится к оказанию ему милостей, коих он добивался, тем более что для поддержания доброй своей славы в обществе надлежало ему не выдавать ничем своей любви, ибо люди, по присущей им глупости, обычно судят обо всем шиворот-навыворот и принимают самые явные свойства хорошей души за признаки порочной. Клерант не стал со мной спорить, ибо я был единственным его оракулом, да и вообще он постоянно следовал моим советам, невзирая на мнения всех прочих людей.
Решившись, как я вам уже докладывал, воздержаться на некоторое время от встреч с Люцией, Клерант стал помышлять о том, как бы ему выказать ей свою любовь более открыто, нежели прежде. Он счел за лучшее послать любовное письмо и поручил мне его составить, ибо, говоря без лести, не обладал он достаточно изысканным слогом, чтоб переписываться с Люцией, слывшей образцом изысканности; я надумал смастерить сию цидулку таким образом, чтоб его милость, обращаясь к своей возлюбленной, не уронила своего достоинства и проявила скорее шутливые, нежели серьезные чувствования, ибо ей не пристало унижаться до выражения восторгов, обычных в устах настоящих любовников. Перескажу вам содержание письма.
«Если б Ваши прелести не были столь совершенны, Вы не смогли бы меня пленить, поскольку я дал клятву сохранить навеки свою свободу. Узнайте же, чудо из чудес, об одержанной Вами победе и отнесите ее за счет своих достоинств. Но подумайте также и о том, что боги не даровали Вам привилегии зажигать сердца любовью, оберегая собственное от малейшей искры. Беру на себя смелость сказать, что они были бы неправы, если бы так поступили. Ибо для какой цели наградили бы они Вас столькими совершенствами, если бы не указали способа, как ими насладиться? Разве только для того, чтоб обречь смертных на муки геенские, показав им мастерское произведение рук своих и отняв у них одновременно надежду обладать им, сколь великие желания оно бы в них ни вселяло. Не будьте жестокой по отношению к самой себе, теряя время, которое могли бы использовать отменнейшим образом. До сей поры Вы упражнялись в любви только на словах; займитесь же ею со мной на деле, ибо я вздыхаю о часе, когда Вы на это решитесь. Вы вкусите новые наслаждения, коих не цените, может быть, потому, что их еще не испытали. Мы станем проводить время в ласках, объятиях и поцелуях, и я постараюсь выказать Вам такие знаки внимания, которые преисполнят Вас гордостью и упоением. С такой поспешностью и страстью окажу я Вам те услуги, которые сулят любовники, что Вы останетесь довольны превыше всякого описания. Последуйте этому совету, светоч мой, дорогая Люция; решитесь, как я Вам уже сказал, изведать пыл любви и не храните втуне даров природы. Если Вы хоть сколько-нибудь представляете себе, как велико мое расположение к Вам, то, несомненно, изберете меня перед прочими, дабы испытать те услады, о коих я Вам пишу».
Помимо письма, сочинил я для Люции вирши, в коих с такой непосредственностью живописал любовные утехи, что даже величайшая в мире святоша почувствовала бы иглы вожделения. Предоставляю вам судить, подействовали ли стихи на сию чувствительную и галантную особу: она кусала губы, шепча вирши про себя, она то и дело улыбалась, и глаза ее сверкали от упоения. Я с радостью следил за этими переживаниями, рассчитывая, что Люция не преминет черкнуть Клеранту благоприятный ответ; но ничуть не бывало: она обратила все в шутку и не подумала взяться за перо, дабы отписать своему поклоннику. Тем не менее она отозвалась с величайшей похвалой о присланных им стихах и письме, как о весьма искусных произведениях, и, догадавшись по стилю, ей небезызвестному, а также по многим другим признакам, что я являюсь их автором, прониклась расположением ко мне, вместо того чтоб осчастливить им своего вздыхателя. «Поскольку у Клеранта не хватает умения самому описать утехи любви, — размышляла она про себя, — то едва ли он будет в состоянии их мне доставить; Франсион же изложил их весьма пылко, а потому полагаю, что он большой искусник в таких делах; те доказательства его мастерства, которые я видела, совершенно меня очаровали». Судя по воспоследовавшим затем событиям, думаю, что рассуждала она именно так.
Однако свои намерения Люция открыла мне лишь во время другой беседы, когда я ратовал перед ней за Клеранта.
— Как, Франсион? — воскликнула она, смеясь. — Неужели вы дали клятву никогда не выступать от себя, а хлопотать только о благе ближнего?
— Отнюдь нет, сударыня, могу вас в том заверить, — ответствовал я, — но было бы безумием с моей стороны стремиться к цели, которой мешают мне достигнуть мои несовершенства.
— Как бы высоки ни были ваши притязания, вы добьетесь вожделенного успеха, если только захотите, — сказала она.
— А если б я притязал на вашу благосклонность, — спросил я, — удалось ли бы мне достигнуть цели?
— Ах, господи, — возразила она, — не будем говорить обо мне: я не пример, ибо не принадлежу к числу несравненных красавиц, достойных ранить вас своими чарами.
Хотя Люция и утаила от меня свое желание, однако я понял, куда она метит, и повел самую усиленную осаду, заставившую ее сдаться и признать, что она питает ко мне то благоволение, которого я добивался у нее для другого. Я не испытывал к ней такой страсти, как к Флерансе, но, найдя случай отведать весьма лакомого удовольствия, я дал волю своему воображению, убедил себя, что она прекраснее, нежели мне до того представлялась, и, таким образом, сам ранил себя ее стрелой.
Я преследовал ее с такой настойчивостью, что, когда мы как-то вечером очутились с глазу на глаз в ее горнице, она позволила мне поцеловать себя и приголубить, словом, доказать, сколь прозорливо она поступила, избрав меня своим поклонником. Когда нам представился случай возобновить сии сладостные упражнения, мы использовали его до конца с истой жадностью.
Если б меня слышал какой-нибудь реформат , то сказал бы, что я предатель и что мне не следовало наслаждаться ласками той, которую я обещал склонить в пользу Клеранта; но какую бы глупость я совершил, если бы упустил столь редкостную оказию! Я стал бы всеобщим посмешищем. И разве мое удовольствие не было мне ближе, нежели чужое?
Вы, вероятно, думаете, что победа над Люцией помешала мне впредь помышлять об ее прелестной наперснице; но вы сильно заблуждаетесь: я питал к Флерансе совершенно неописуемую страсть, каковую продолжал выказывать всякий раз, как мне случалось ее встретить. Ее упорство было сломлено моими обхаживаниями и подарками. Тем не менее ни она, ни я не могли найти удобного случая доставить мне желанное блаженство, ибо Флеранса не отходила от своей госпожи.
На мое счастье, небу было угодно, чтоб однажды Люция завязала беседу в своей горнице с несколькими родственницами, предполагавшими пробыть у нее довольно долго. Я вошел в дом и встретил на лестнице Флерансу, которая повела меня в гардеробную , где я принялся целовать ее в полное свое удовольствие. Затем я бросил ее на постель и так потрудился, что довел дело до успешного конца; но тут счастье нам изменило, и Фортуна внезапно обратилась в нашего врага. Люция вышла из своей горницы за малой нуждой и, направившись в гардеробную, где мы находились, отперла дверь собственным ключом. Тут она увидала свою компаньонку, которая, оправив юбку, соскочила с постели; щеки ее покрывал естественный румянец, вызванный как усиленными нашими упражнениями, так и охватившим ее стыдом; к тому же прическа ее была в полном беспорядке. Люция, взглянув на Флерансу, осведомилась, не разбудила ли она ее. Затем она отдергивает полог постели, чтоб достать ночной горшок, и застает меня там подвязывающим штаны; она спрашивает, зачем я туда попал, а я невозмутимо отвечаю, что просил ее компаньонку пришить мне складку на штанах.
— Вы могли бы выбрать более освещенное место, — возразила она. — Пойте это другим; нашли кого морочить.
Тут ей бросается в глаза, что у камеристки воротник сбился и шея обнажена, ибо я целовал ее в перси; и это окончательно убеждает Люцию в нашем студодеяние.
— Как, негодница? — воскликнула она. — Вы позволяете себе водить сюда мужчин, чтоб устраивать свои шашни? Вы позорите мой дом? Вас надо бы отстегать как следует.
— Если карать за такие грехи, — решительно отвечала Флеранса, очутившись в сем крайнем положении, — то вы заслуживаете не меньшего наказания, чем я; и если они позорят дом, в коем происходят, то вы уже опозорили свой собственный; не стану, впрочем, толковать об этом, поскольку дом не мой и мне нет дела до того, что тут происходит. Во всяком случае, я не сделала ничего такого, в чем бы вы не подали мне примера. Да и что вы можете сказать на худой конец? Разве только, что, не будучи столь высокого звания, как вы, я не должна позволять себе таких же вольностей.
От этого смелого ответа Люция застыдилась пуще той, которой сама собиралась сделать выговор. Окинув меня недружелюбным взглядом, вышла она из гардеробной и сердито захлопнула за собой дверь. Несмотря на ее ревность, я не преминул как следует использовать время и покинул Флерансу не прежде чем через час: я доказал ей, что надлежит завершить начатое дело и что, будь мы даже ни в чем не повинны, нас все равно бы заподозрили при сложившихся обстоятельствах. Ее госпожа и впредь не осмеливалась ее журить, боясь, как бы не открылось, что Люция сама грешна в том, в чем упрекает других.
Клерант, пристававший ко мне пуще прежнего, чтоб я каким бы то ни было способом умолил ее утолить его страсть, заставил меня написать ей еще более пылкое письмо, нежели первое; но я не посмел самолично передать это послание Люции, а вручил его через третье лицо. Думая, что мстит мне наичувствительнейшим образом, она ответила Клеранту в учтивейших выражениях, соглашаясь вознаградить его любовь существенными милостями; и действительно, когда спустя несколько дней он зашел навестить Люцию, то насладился ею по своему желанию, чему я был более рад, нежели она предполагала.
Я не мог всецело отдать свое сердце какой-нибудь одной даме, ибо не находил такой, которая была бы достойна столь совершенной любви; а между тем я был очарован всеми, кого ни встречал, хотя по общему мнению они вовсе не были красавицами. Когда какой-нибудь приятель, заметив, что я загляделся на ту или иную особу, говорил мне: «Да ты в нее влюблен!» — я по большей части тут же в нее влюблялся, хотя за минуту до того не знал, соблазнительна ли она или нет; однако все мои увлечения длились недолго, и одно вытесняло другое. Всегда находилась какая-нибудь покладистая особа, с которой я удовлетворял свои желания. В ту пору попалась мне мещаночка из города Тура, приехавшая в Париж ради какой-то тяжбы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79