Все тот же Бэн-то сёсё звонко запел «Тростниковую изгородь».
– Что за странный выбор. – удивился министр и, поддевая, изменил слова: «Видно, из старого дома…» Голос его звучал прекрасно. До поздней ночи веселились они, и от былых обид не осталось и следа. Когда совсем стемнело, Сайсё-но тюдзё, притворившись захмелевшим, пожаловался То-но тюдзё:
– Я чувствую себя слишком неуверенно. Боюсь, что мне не добраться до дому… Не уступите ли вы мне на ночь свою опочивальню?
Услыхав это, министр сказал:
– Подыщите-ка гостю место для отдыха! Я же, с вашего позволения, удалюсь, дабы не оскорблять ваших чувств своим непристойным видом. – И он скрылся внутри.
– Вы, кажется, желаете провести ночь под сенью цветов. – спросил То-но тюдзё. – Я не ошибся? Мудрено быть проводником…
– Не к добру такие слова. – попенял ему Сайсё-но тюдзё. – Разве союз глицинии с сосной (268) представляется вам ненадежным?
То-но тюдзё, хоть и чувствовал себя обиженным, невольно залюбовался его красивым лицом, а как он и сам давно уже желал подобного исхода, то охотно принял на себя обязанности проводника.
«Уж не сон ли это?» – думал Сайсё-но тюдзё. Наконец-то было вознаграждено его терпение. Девушка с трудом преодолевала смущение и все же показалась ему еще прекраснее прежнего.
– Я так страдал, что едва не «стал для мира первым примером…» (269, 270), но вынес все испытания, и вот… А ваша жестокость поистине беспримерна, – пенял он ей. – Вы слышали, как Бэн-но сёсё пел «Тростниковую изгородь»? Вот насмешник! Мне так хотелось ответить ему песней «Речные Уста».
«Это было бы тем более неуместно!. – подумала девушка и сказала:
– Имя мое
Подхватила река у заставы
Речные Уста.
Отчего ж не сумел его задержать
Заставы надежный страж?
Могу ли я не сетовать?..
Она была прелестна.
Улыбнувшись, Сайсё-но тюдзё ответил:
– Слух тот проник
Чрез заставу Протоки, я знаю.
Для чего же теперь
Обвинять во всем понапрасну
Заставу Речные Уста?
Когда б вы знали, как тяжко страдал я все эти годы, я едва не лишился рассудка.
Притворившись захмелевшим, он словно забыл о приличиях и о том, что «бывает рассвет» (6). Когда пришло время отправляться домой, дамы никак не могли разбудить его.
– Какая дерзость. – рассердился министр.
Однако не успело заняться утро, как Сайсё-но тюдзё уехал. Нельзя было не залюбоваться этим «утренним ликом» (271)!
Положенное послание он постарался отправить, как и прежде, тайно, но почему-то на этот раз девушке было еще труднее ответить. Самые язвительные из прислужниц переглядывались, подталкивая друг друга локтями. Когда же пришел министр и стал читать письмо, она совсем растерялась. Да и могло ли быть иначе?
«Как горько, что Вы и теперь не хотите полностью довериться мне. – писал Сайсё-но тюдзё. – О, когда б я мог исчезнуть из этого мира…
Ты меня не кори,
Нет в руках моих больше силы
Рукава выжимать тайком.
Посмотри – и сегодня на них
Прозрачные капли повисли…»
Видно было, что он успел уже приобрести некоторый опыт на этой стезе.
– Его почерк стал еще лучше. – улыбнулся министр.
От прежней досады не осталось и следа. Видя, что девушка никак не может написать ответ, министр принялся было пенять ей за это, но, заметив, что его присутствие смущает ее, вышел.
Гонца Сайсё-но тюдзё осыпали щедрыми дарами. То-но тюдзё устроил ему самый любезный прием. Можно себе представить, какое облегчение испытал гонец, получивший наконец возможность свободно входить в дом, куда до сих пор пробирался украдкой, стараясь никому не попадаться на глаза. Гонцом Сайсё-но тюдзё был Укон-но дзо – один из преданнейших его приближенных.
Слух о происшедшем дошел и до министра с Шестой линии. Когда Сайсё-но тюдзё предстал перед ним во всем блеске своей удивительной красоты, министр, внимательно посмотрев на него, спросил:
– Как прошло сегодняшнее утро? Надеюсь, вы отправили письмо вовремя? Мне известно немало случаев, когда самые мудрые люди теряли голову из-за женщин. Вы же сумели доказать свое превосходство над другими, ибо проявили редкую выдержку и ничем не запятнали своего доброго имени. Министр Двора был непоколебим, но и ему не оставалось ничего другого, как уступить. Интересно, что говорят об этом в мире? Смею надеяться, что вы и впредь будете вести себя благоразумно, не проявляя заносчивости и не упиваясь одержанной победой. На первый взгляд министр Двора может показаться человеком вполне уравновешенным и великодушным, однако и у него есть свои слабости, подчас недостойные его высокого звания, и сообщаться с ним близко не так просто, как кажется.
Так по обыкновению своему поучал Гэндзи сына, вполне одобряя между тем его союз с дочерью министра Двора. Глядя на них, трудно было поверить, что это – отец и сын. Министр казался лишь несколькими годами старше. Видя их порознь, можно было подумать, что они похожи как две капли воды, когда же, как сейчас, они стояли рядом, становилось ясно, что сходство меж ними не так уж и велико, хотя оба были необыкновенно хороши собой. На Великом министре было голубое носи, надетое поверх нижнего платья из китайской белой ткани с четко вытесненным узором. Лицо его по-прежнему пленяло нежной красотой, а в осанке было столько благородства, что сравняться с ним не было никакой возможности. На Сайсё-но тюдзё было более темное носи, из-под которого выглядывали два нижних платья: одно яркое желто-красное, другое из мягкого белого узорчатого шелка. В особой изысканности его наряда чувствовалось что-то многозначительное.
В тот день в дом на Шестой линии привезли статую Будды-младенца, а поскольку Верховный наставник ожидался значительно позже, обитательницы женских покоев только к вечеру прислали девочек-служанок с разнообразными подношениями, не менее великолепными, чем во Дворце. Обряды же все без исключения совершались точно так же, и, чтобы посмотреть на них, в доме Великого министра собралось множество знатных гостей. Отличие, как это ни странно, заключалось, пожалуй, в несколько большей торжественности и пышности служб.
Сайсё-но тюдзё с нетерпением ждал конца церемонии и, как только она закончилась, принарядился и уехал.
Некоторые из молодых прислужниц, хоть и не имевшие оснований тешить себя надеждами, но все же пользовавшиеся его вниманием, чувствовали себя уязвленными. Но союз, заключенный после стольких лет любовного томления, был поистине безупречен, и, как говорится, даже капля воды не могла просочиться меж супругами (272).
Министр Двора все больше привязывался к зятю, которого постарался окружить самыми нежными заботами. Правда, он и теперь не мог забыть, что принужден был признать себя побежденным, но исключительная преданность Сайсё-но тюдзё, в которой он успел убедиться за эти долгие годы, его несомненное благонравие внушали невольное уважение, и министр готов был простить ему все. Молодая же госпожа своей яркой, поистине совершенной красотой затмевала даже него Кокидэн, что служило причиной неудовольствия обитательницы Северных покоев, но это уже никому не могло помешать. Супруга Адзэти-но дайнагона радовалась, видя, сколь удачно сложилась судьба ее дочери.
Тем временем в доме на Шестой линии шли последние приготовления к церемонии, которая была назначена на Двадцатый день.
Госпожа Весенних покоев собиралась на празднество Великого Явления. По обыкновению своему она пригласила с собой остальных дам, но они отказались, очевидно опасаясь выставить себя в невыгодном свете, поэтому свита госпожи, состоявшая всего из двадцати карет и весьма небольшого числа передовых, была необычно скромной, но, возможно, именно поэтому выезд и привлек к себе всеобщее внимание.
В день празднества рано утром они побывали в Камо, после чего расположились на временных помостах, откуда было видно процессию. С госпожой поехали дамы, прислуживающие в других покоях, и их кареты, заняв все свободное пространство перед помостом, представляли собой столь внушительное и яркое зрелище, что издалека было видно, к какому дому принадлежит расположившаяся здесь особа, и люди взирали благоговейно. Вспомнив, какому унижению подверглась когда-то миясудокоро, мать нынешней Государыни-супруги, Великий министр, обращаясь к госпоже, сказал:
– Право, дочь Левого министра поступила жестоко, поддавшись искушению доказать свое превосходство. Кончилось же тем, что оскорбления, ею нанесенные, тяжким бременем легли на ее душу, и она покинула этот мир…
Опуская подробности, он продолжал:
– Как видите, ее сын Сайсё-но тюдзё – простой подданный, которому с трудом удалось продвинуться по службе. А дочь женщины, ею униженной, поднялась на непревзойденную высоту, и в этом есть что-то чрезвычайно поучительное. Увы, все так шатко и непродолжительно в нашем мире, потому-то и хочется остатком лет распорядиться по собственному усмотрению. Ваша дальнейшая судьба – единственное, что тревожит меня теперь. Боюсь, что, оставшись одна, вы будете принуждены влачить жалкое существование…
Увидев, что у помоста собрались сановники высших рангов, министр вышел к ним.
Личную императорскую охрану на празднестве представлял То-но тюдзё. Сановники же присоединились к нему, когда он выходил из дома министра Двора, и вместе с ним приехали сюда.
То-найси-но сукэ тоже присутствовала на празднестве, представляя Отделение дворцовых прислужниц. Эта дама пользовалась особенным успехом в свете, и все, начиная с Государя, принца Весенних покоев и министра с Шестой линии, осыпали ее щедрыми дарами. Вряд ли кому-нибудь еще удалось снискать столь явное расположение высочайших особ.
Когда она выезжала, Сайсё-но тюдзё успел передать ей письмо. Они давно уже тайно питали друг к другу нежные чувства, и, конечно, женщина была огорчена, узнав, что столь прочные узы соединили его с особой самого безупречного происхождения.
«Как зовут цветы,
Что прическу твою украшают?
Я давно их забыл.
Даже глядя на них сегодня,
Вспомнить имени не могу…
Досадно, право…» – писал Сайсё-но тюдзё. Что она подумала, увидев, что он не упустил даже такого случая?
Хотя все уже садились в кареты и торопили ее, То-найси-но сукэ не преминула ответить:
«Не помню и я,
Как эти цветы называют,
Но мог ли о них
Забыть человек, сломавший
Ветку кассии лунной? (273)
Будь я ученым мужем…»
Ничего особенного в песне То-найси-но сукэ не было, но она показалась Сайсё-но тюдзё куда более значительной, чем его собственная, и нельзя сказать, что это не уязвило его самолюбия. Скорее всего ему так и не удалось выбросить эту особу из своего сердца, и он продолжал тайно встречаться с ней.
Так вот, согласно обычаю, юная госпожа должна была появиться во Дворце в сопровождении супруги Великого министра, однако сам он был иного мнения. «Госпожа не сможет долго оставаться в Высочайших покоях, – подумал он, – так не лучше ли, воспользовавшись случаем, поручить юную госпожу попечениям родной матери?»
Впрочем, госпожа Мурасаки и сама понимала, что, лишая госпожу Акаси возможности соединиться с дочерью, может навлечь на себя неудовольствие обеих, ибо столь долгая разлука будет тяжела как для матери, так и для дочери, успевшей стосковаться по той, что лелеяла ее в младенческие годы.
– По-моему, будет лучше, если с юной госпожой поедет ее родная мать, – сказала она министру. – Девочка мала и нуждается в постоянном присмотре, а ее окружают одни молодые дамы. Кормилицам же трудно за всем уследить. Я не могу постоянно жить во Дворце и буду спокойнее, если в мое отсутствие рядом с ней будет мать.
Восхищенный ее предусмотрительностью, Великий министр поспешил сообщить о своем решении госпоже Акаси, которая обрадовалась чрезвычайно. Да и могло ли быть иначе: ведь сбывались самые заветные ее чаяния. Она принялась готовить наряды для своих дам, дабы оказаться достойной столь высокого окружения.
Старая монахиня мечтала об одном – собственными глазами увидеть, какая судьба предназначена ее любимой внучке. Страстно желая встретиться с ней еще хоть раз, она молилась о долголетии и сокрушалась, понимая, что желание ее вряд ли осуществимо.
В тот вечер юную госпожу сопровождала госпожа Мурасаки. Госпожа Акаси рассудила, что ей не подобает следовать за их каретой пешком, как то полагалось дамам низкого звания. Сама-то она не боялась насмешек, но ей не хотелось бросать тень на эту прекрасно отполированную жемчужину, и она печалилась и вздыхала, сетуя на затянувшуюся жизнь.
Великий министр собирался провести церемонию без особой пышности, но, как обычно, она вылилась в невиданное по размаху зрелище. Нежно опекая девочку, госпожа Мурасаки восхищалась ее миловидностью и, сожалея, что приходится уступать ее другой, вздыхала: «О, если бы она была моей дочерью!» О том же думали и сам министр, и Сайсё-но тюдзё. Увы, происхождение матери было единственным недостатком юной госпожи.
Прошло три дня, и госпожа Мурасаки собралась уезжать. На смену ей приехала госпожа Акаси, и дамы наконец встретились.
– Видя, как выросла юная госпожа, вы можете себе представить, сколь долго я была рядом с ней, – ласково сказала госпожа Мурасаки. – Хотя бы поэтому нам не стоит чуждаться друг друга.
Они долго беседовали, и скорее всего именно этот разговор положил начало их сближению. Госпожа Мурасаки была поражена утонченностью своей собеседницы. «А ведь и в самом деле не зря…» – думала она, слушая ее речи. Та, в свою очередь, с восхищением глядела на супругу министра, которой благородная красота была в самом расцвете. Она поняла, сколь прав был Великий министр, отдав госпоже Мурасаки предпочтение перед другими женщинами и вознеся ее на высоту, недоступную соперницам. Вместе с тем она осознала, сколь необычна была ее собственная судьба, поставившая ее почти рядом с такой благородной особой.
И все же, когда госпожа Мурасаки, подобно высокорожденной нёго, покидала Дворец в изящно убранном паланкине, которым пользование ей было разрешено особым указом, госпожа Акаси, сравнивая себя с ней, еще острее ощутила собственную ничтожность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46