Когда его укладывали в санитарную машину, чтобы везти в госпиталь, начальник генерального штаба чехословацкой армии генерал Крейчи, возглавлявший делегацию, высказал пожелание, чтобы при его полковнике был переводчик. Но свободного переводчика, знавшего чешский язык, рядом не нашлось. Тогда чех обмолвился, что его устраивает переводчик, знающий немецкий.В группе посредников оказался комполка Чумаков Федор Ксенофонтович, сносно владевший немецким. Его опеке и поручили чешского полковника – немца из Судетской области, Курта Шернера…В госпитале, во время операции, у раненого наступил травматический шок. Потребовалось немедленное переливание крови, а нужной группы под рукой не было. И Федор Ксенофонтович предложил чешскому коллеге свою кровь, оказавшуюся, к счастью, совместимой.Сейчас все вспомнилось Федору Ксенофонтовичу до мельчайших подробностей. Действительно, когда полковник Шернер пришел после операции в себя, он со слезами благодарности называл Чумакова: «Мой кровный брат Фиодор…»Федору Ксенофонтовичу пришлось пробыть в Киевском гарнизонном госпитале при Курте Шернере несколько дней, пока ему на подмену не прислали кого-то, говорящего по-чешски. До приезда переводчика они объяснялись с Шернером на немецком. Разговаривать же им было интересно: одногодки (обоим тогда исполнилось по тридцать девять лет), оба с высшим военным образованием, а в мире нарастала тревога, рождавшая много вопросов.Когда Курт Шернер узнал, что Федор Ксенофонтович выходец с Украины, а немецкий знает потому, что в детстве был пастухом у богатых немцев колонистов, он проникся к нему особым интересом. Даже доверительно спросил, не чувствует ли себя офицер-украинец в Красной Армии пасынком, не обходят ли его чинами, должностями, наградами. Нелепость вопросов так развеселила Федора Ксенофонтовича, что он шутки ради ответил: «Всякое бывает. Видели вы на маневрах среди начальства такого высокого, как каланча? Тимошенко его фамилия. Только на год старше меня, а уже командарм– четыре ромба носит. А я всего лишь комполка!» Чумаков полагал, что чешский офицер знает об украинском происхождении Тимошенко.Но Шернеру важно было продолжить этот разговор, и он, даже разобравшись потом в шутке Чумакова, стал жаловаться на свое непрочное положение судетского немца в чешской армии, будто в оправдание сообщил, что в Чехословакии поэтому и существует судето-немецкая партия со своим фюрером, ее создателем, Конрадом Генлейном, и что, с точки зрения его, Курта Шернера, Генлейн и Гитлер близки в своих взглядах на будущее Европы.«Но ведь Гитлер, кажется, к этому будущему надеется прийти через войну, через порабощение целых народов!» Федор Ксенофонтович стал подозревать о принадлежности чешского полковника к генлейновской партии.«А вы разве исключаете войну как рычаг прогресса человечества?» – удивился Шернер.«Конечно! Разрушение не может быть основой созидания, как смерть не является залогом жизни. Следовательно, война человечеству не нужна!»«Тогда почему вы избрали себе профессию военного? Зачем Советскому Союзу мощная армия?»Федор Ксенофонтович понимал, что наивность Шернера притворна, но все же сказал:«Если б мы постоянно не укрепляли свою армию, мы бы обрекли себя на исчезновение. А что касается мысли о войне как рычаге прогресса, то это продукт главным образом немецкой философии восемнадцатого – девятнадцатого веков. Вы не хуже меня знаете Гегеля, Ницше, Канта, Фихте, Шеллинга…»«Верно, – согласился с некоторым удивлением Шернер. – Но вы же не отрицаете их вклада в развитие человеческой мысли?»«Не отрицаем. В то же время мы помним, что на развитие человеческой мысли влияют и заблуждения мыслителей».«Но ведь вы не скажете, что Гегель заблуждается, рассматривая историю как «прогресс духа в сознании свободы», приписывая этот прогресс отдельным народам, сменяющим друг друга по мере выполнения своей миссии?..»«А вы полагаете, как я понял, что вновь пришла пора начать выполнять свою миссию немецкой нации?» Федор Ксенофонтович, не желая обидеть собеседника, придал своему голосу шутливый тон.«Если вы под миссией подразумеваете войну, то я не смею говорить утвердительно…» Слова Шернера прозвучали фальшиво.«Я имею в виду суждения Гегеля о том, что война якобы сохраняет нравственное здоровье народов, предохраняет человеческое общество от гниения, подобно как движение ветров не дает загнивать озеру».«А вы не судите о великой философии Гегеля, глядя на нее сквозь чужие и притом слабые очки! – обидчиво воскликнул Шернер. – Вы почитайте его в оригинале, и вам ничего не останется другого, как согласиться с тем, что война и сопровождающие ее бедствия действительно развивают нравственные силы. Если бы не было войн, то такие качества человека, достойные восхваления, как храбрость, терпение, твердость, самоотвержение, презрение к смерти, – все это исчезло бы с лица земли!»«Вы забыли начать с того, что мир, как состояние общества, – едко заметил Чумаков, – ведет к роскоши, роскошь развивает чувственность, а чувственность рождает изнеженность и эгоизм».«Верно! – Шернер не уловил иронии Чумакова. – Народ со своей цивилизацией может дойти до такого распада, разврата, что только крайняя опасность государству в состоянии пробудить его силы! Гегель это доказывает всем строем своих неоспоримых мыслей, всеми средствами логики!»«Вы тут не совсем точны. – Чумаков снисходительно засмеялся. – Я вам пересказал суждения, правда, подражающие Гегелю, Фридриха Ансильона, одного из прусских министров, последователей Меттерниха в международной политике. Впрочем, в нашем споре князь Меттерних ни при чем».«Да, Меттерних был врагом России… Но вы читали Жана Пьера Фридриха Ансильона?!» Шернер был, кажется, не столько изумлен, сколько уязвлен, ибо осведомленность русского офицера в тех проблемах, которые занимали умы философов и дипломатов прошлого века, не вязалась с его, Шернера, представлениями о русских вообще.«Нет, на чтение доктринерства Ансильона не стоит тратить времени, – ответил Чумаков. – Я почитывал идеалиста Пьера Прудона, который, размышляя над мудрствованиями Ансильона, все-таки доказывал, что человечеству не нужна война».«Вы согласны с Прудоном?»«Мы, большевики, согласны с Марксом, который утверждает, что война выносит окончательный приговор социальным учреждениям, которые утратили свою жизнеспособность».«Значит, большевики не отрицают войны?!» Курт Шернер обрадовался, будто загнал своего соперника в угол.«Конечно, не отрицают, – согласился Чумаков. – Но мы, не отрицая справедливой войны, предпочитали бы, чтоб государства разрешали конфликты не на поле брани, а за круглыми столами мирных переговоров. А если уж соперничать, то соперничать в мудрости и дальновидности правительств и в прогрессе, процветании народов».«Фиодор, брат мой кровный, будьте реалистом! – с досадой воскликнул Шернер. – Приближается час, когда мудрость правительств будет выражаться в войне».«Это будет не мудрость, а безумие тех, кто развяжет войну».«Время нас рассудит», – с приятной улыбкой закончил спор полковник Шернер.Это было в Киеве, в сентябре 1935 года…
Солнце всходило за облаками, и утро было тусклым. Вот-вот немцы напомнят о себе артиллерийско-минометным обстрелом, и на командно-наблюдательном пункте генерала Чумакова все притихло, притаилось. Командиры оперативной группы тихо переговаривались, сидя на ящиках из-под снарядов в окопе с наспех сделанным из бревен противоосколочным козырьком. Приготовились к тяжкому, полному неизвестностей дню связисты, наблюдатели, посыльные.Генерал Чумаков не торопился в окоп. Прилег на расстеленной под кустом орешника плащ-палатке и изучал документы, взятые из саквояжа полковника Шернера. Рядом, присев на одно колено, держал в руке облегченный саквояж младший политрук Лева Рейнгольд, надеясь, что потребуется его помощь в прочтении немецких документов.Развернув топографическую карту и взглянув на нее, Федор Ксенофонтович окликнул полковника Карпухина, который рядом в блиндаже напоминал по телефону артиллеристам, что на дороге, ведущей из Сырокоренья в сторону Красного, могут появиться механизированные подразделения 20-й армии, получившие задачу выбить противника из Красного.– Полюбуйтесь, Степан Степанович! – сказал Чумаков вышедшему из блиндажа Карпухину, указывая на разрисованное красными и синими карандашами полотнище. – Полная и самая свежая обстановка в полосе действий сорок седьмого механизированного корпуса немцев! – Чумаков скользил пальцами вдоль синих стрел, словно прощупывая их, остановился на черте, вдоль которой было по-немецки написано: «Задача дня на 16 июля 1941 года». Черта проходила в десяти километрах восточнее Смоленска, включая магистраль Минск – Москва, а стрелы целились в Смоленск со стороны Красного и Досугова, рассекая левый фланг полосы обороны, которую занимали сейчас части войсковой группы генерала Чумакова, а также со стороны западнее Монастырщины.– Надеются фашисты завтра быть в Смоленске, – будто сам себе сказал Чумаков и, дав Карпухину возможность подробнее ознакомиться с оперативной картой немцев, сам раскрыл папку с бумагами.– Разрешите, я переведу, – предложил генералу свою помощь младший политрук Рейнгольд.– Спасибо, я сам справлюсь, – ответил Федор Ксенофонтович и приказал Рейнгольду: – А вы отнесите пленному саквояж. Чтоб все было в целости.– Коньяк тоже отдать?! – ужаснулся Лева. – Ведь французский!– Откуда знаете, что там коньяк? – спросил полковник Карпухин с некоторой иронией.– Ну… мы с майором Рукатовым поинтересовались, что везем… Вдруг мина с часовым заводом.– А где же Рукатов? – спросил Чумаков.– Там, в овраге. – Смущенный Лева неопределенно махнул рукой. – Медпункт ищет.– Не прошла у него контузия?– Контузия?.. А разве… Ах нет, не прошла! – В глазах Левы вспыхнули веселые огоньки. – Товарищ генерал, пленный требует встречи с вами.– Пусть ждет. Сначала изучим бумаги…Откозыряв начальству, Рейнгольд ушел, унося саквояж, а Федор Ксенофонтович, вчитываясь в какой-то документ, озадаченно сказал полковнику Карпухину:– Очень важно! Приказ командиру дивизии, которая нацелена на Смоленск… генералу фон Больтенштерну… – И процитировал, переводя на русский: – «Примите все необходимые меры для захвата мостов через Днепр в Смоленске, не допустив их взрыва. Смоленск без мостов при наличии магистрали, проходящей севернее города, в значительной мере теряет свое стратегическое значение…»– Да, но Смоленск еще надо взять! – язвительно воскликнул Карпухин.Чумаков ничего не ответил, однако будто сам себе сказал:– Интересная мысль… – Заметив удивленный взгляд Карпухина, пояснил:– Говорю, что любопытно оценивают немцы Смоленск без днепровских мостов… Что-то есть в этой оценке, над чем надо подумать.Карпухин, нахмурившись, вновь придвинул к себе карту; некоторое время молча рассматривал на ней Смоленск и его окрестности, затем уверенно произнес:– Даже при взорванных мостах это крепость! Из Смоленска можно держать под обстрелом магистраль Минск – Москва на широком участке!– При условии, что Смоленск будет в наших руках, – с горькой усмешкой уточнил Чумаков.– Надо надеяться, там принимают меры, чтоб не пустить немцев, – удрученно заключил Карпухин.– Во всяком случае, этот приказ вместе с пленным следует немедленно отправить под надежной охраной в штаб фронта.– Без допроса пленного? – удивился Карпухин. – Мы сами себя обкрадываем! Да и в дороге с пленным может всякое случиться…– Вот вы с Рейнгольдом и допросите! Только вначале я с ним поговорю… 14 На железной дороге, идущей к Смоленску, лежал в пустынной заброшенности разбомбленный разъезд. Небольшое кирпичное здание рядом с песчаной платформой жалко смотрело на мир чернотой выгоревших окон. Крыша его рухнула внутрь, а фасадную стену от верхнего угла к низу дверей косо перечеркнула ломаная трещина, из которой струйками текла белая известковая мука, смолотая взрывом фугаски.Железная дорога из-за разбитых мостов через мелководные притоки Днепра не работала, и жизнь будто бы совсем отхлынула от этого искалеченного и обожженного уголка, переместившись на не очень далекую автомагистраль, по которой тек прерывистый, словно иссякающий ручей повозок, машин и пеших. Все стремились к Смоленску, навстречу редким тягачам с пушками и груженым автомобилям; они двигались в сторону фронта с какой-то дерзкой надменностью, пользуясь тем, что наконец-то в небе стали появляться краснозвездные машины и прыть немецких самолетов поубавилась.Пустынность железнодорожного разъезда таила какую-то загадку. Это сразу отметил, появившись здесь, старший лейтенант Иван Колодяжный. Началось с того, что из лесозащитной посадки, прижимавшейся к железнодорожным путям напротив разбомбленного здания полустанка, вышел красноармеец с заспанным лицом. При ружье и с противогазом, он напоминал ротного дневального.– Вы не хозяйство Кучилова ищете?! – издали спросил красноармеец, позевывая.– Нет, – неосмотрительно поторопился ответить Колодяжный. – А что за хозяйство?– Обыкновенное. – Красноармеец потерял всякий интерес к старшему лейтенанту и поплелся назад в посадку.– Постой!.. А ну ко мне! – Голос Колодяжного зазвучал резко. – Бегом!Красноармеец подбежал ленивой трусцой:– Прибыл по вашему приказанию…– Фамилия?!– Красноармеец Сиволапов!– Что здесь делаете?– Я – «маяк». Встречаю своих, чтоб послать в хутор. – Сиволапов кивнул головой куда-то в сторону, настороженно осматривая сердитого командира.Исхудавшее от недосыпания и переутомления лицо Колодяжного, совсем недавно приводившее в восторженный трепет девушек-медсестер, было почти черным, а маслившиеся глаза и рот с сухими губами будто увеличились. Зато на Иване были надеты новенькая гимнастерка из серого шевиота и синие габардиновые галифе, плотно облегающие икры ног, на которых сверкали новизной хромовые сапоги. Всем этим почти парадным великолепием старший лейтенант Колодяжный обогатился вчера, случайно наткнувшись среди большой лесной поляны на кем-то брошенный грузовик без горючего в баке;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115