.. Мы будем ставить "Кощея Бессмертного". В сказке мало разговора, а на сцене нужно все время говорить. Хочешь не хочешь, писать надо.
Я вскинул брови, а Борька спросил:
- Прозой пишешь?
- Конечно. Для стихов надо особый талант, а у меня его нету, и вообще... - медленно проговорила Нинка, просматривая написанное.
Борька подмигнул мне и сказал:
- А такие стихи тебе не подойдут:
Разлилась река
Во все стороны,
Зырят свысока
Злые вороны.
Нинка задумалась.
- Могут подойти. В сцене со щукой, когда Иван-царевич подходит к реке.
- Вставляй.
- А чьи стихи?
- Вовкины.
Нинка быстро обернулась ко мне и сделала огромные глаза:
- Правда, Вовк?
- Правда.
- Ужас, что делается! Тогда на, составляй пьесу! - И она хлопнула мне на колени и книгу, и тетрадь.
- Да ты что! - испугался я. - У меня тройка по сочинению! Я в прозе ни бум-бум!
- Пиши стихами.
- Нет-нет, это я случайно.
- Врет, у него много стихов, - ввернул Борька.
- Где много? Десять строчек за месяц. Нет-нет! - я замотал головой и, сунув Нинке тетради и книгу, перемахнул от нее за конек.
Нинка вздохнула:
- Ну, ладно, давай тогда вместе писать, а то у меня ума не хватает. Вот, например, такое место. Кощей в сказке умирает обязательно, когда Иван-царевич отламывает у иголки конец, а я хочу, чтобы необязательно, а чтобы мог остаться живым, если кто-нибудь его пожалеет. Понимаешь?.. Но его никто не жалеет, и он умирает. Так будет, по-моему, драматичнее, а?.. Я уже прикинула, но чувствую - слабо, - и она закусила карандаш.
Полуслыша и полупонимая, я смотрел против солнца на ее опушенное, как вербный бутон, лицо и удивлялся.
- Значит, и "Царевну-лягушку" ты написала? - спросил Борька, растягиваясь у Нинкиных ног.
- Я.
- А ты говоришь - таланта нет. Талант!
- Нет. Я это не люблю - писать, я люблю ставить. Так что, мальчишки, помогайте.
Тут задрожала лестница, и через пять минут, спустившись ниже, к тополям, "Союз Чести" сидел передо мной в полном составе, даже Томка не опоздала.
Я начал:
- Мы собирались, чтобы наметить, как провести операцию "Концерт".
- Почему операцию? - спросила Нинка. - Просто концерт.
- У нас не принято "просто", - ответил я. - У нас только операции.
- Ничего подобного! - упрямее возразила Нинка. - Проводите на здоровье свои операции "Огурцы", "Подсолнухи" и что угодно, а концерт это концерт, а не операция.
- Ну, тогда сама командуй, - сказал я.
- Итак, мое слово.
Она объявила, что в первом отделении пойдет пьеса "Кощей Бессмертный", которая является расширенным вариантом "Царевны-лягушки", но в которой теперь будут участвовать все восемь человек, Томка ойкнула и заверещала, чтобы ее не трогали, что она застыдится, перепутает слова и все испортит и что она лучше займется нарядами. Вот дура! Нинка сердито уставилась на нее, потом что-то яростно вычеркнула в своей тетрадке, но тут же задумалась и, мотнув головой, крикнула, что нет, нельзя больше сокращать действующих лиц, что она и так уже сократила Юркино, а две роли одному - жирно будет, хватит, надо, в конце концов, сделать настоящий спектакль, так что Томке придется играть. Томка, глуша нытье, уткнулась в колени, а Нинка стала распределять героев. Мне она дала Ивана-царевича, но велела подстричься, а то, сказала, с такими космами не царевичей играть, а медведей, но медведь у нас уже есть - и показала на Славку. Мы грохнули. В общем, все получили роли и перешли ко второму отделению. Каждый нашел себе номер. Моя ходьба на руках превратилась в "гимнастический этюд", а Славка с Борькой взялись подготовить номер с двухпудовой гирей.
Через полчаса программа была готова, и Нинка облегченно вздохнула:
- Ну, слава Богу!.. М-м, какой будет концертище! Завтра никаких собраний - репетиция! Поняли, мальчишки?.. Вовк, а ты пойдем со мной, писать будем!
- Ага, - ответил я. - Минут через десять приду.
Мы проводили девчонок до лестничных рогулек, как до калитки, сказали, что у нас еще есть дельце и снова сбились в кружок под тополиным шатром.
Я заглянул всем в глаза и произнес:
- Совершенно секретно! Все тут свои? Покажите билеты! - Пацаны вытащили уже помятые и замаранные книжечки. - Хорошо. Объявляю приказ по "Союзу Четырех"!.. Сегодня вечером совершить налет на ранетки Ширминых!
- Есть! - сказал Борька.
- Есть! - мягко стукнул зубами Славка.
А Генка отвесил челюсть.
- Разве теперь можно? - спросил он.
- Слушай, баянист, это в музыкальной школе ты будешь спрашивать, какими пальцами кнопки давить, а тут - приказ, понял? - жестко выговорил Борька.
- А я ничего, я только думал, что у нас такого больше не будет, неуверенно оправдывался Генка.
Я уж хотел выручать его, мол, не хочешь - не надо, но решил, что не стоит ослаблять гайки - это и "Союзу" на пользу, и самому Генке.
Борька доложил, что обстановка очень сложная и старые способы не годятся: ни перелезть через забор, ни встать на него - высокий и шаткий.
- Но мы должны быть сильнее забора! - заключил Борька. - Думайте!.. Думай, Генк, ты вон как просто с камнем придумал.
- Сломать, - сказал баянист.
- Нельзя, - отклонил я. - Такая простота не пойдет. Еще думай.
А мне представились сразу ножницы с длинными палками и с желобом, по которому отстригаемые ранетки скатываются прямо в карман или в подол.
Славка пошатал ногой бортик водостока и сказал:
- Есть!
- Ну-ка, - встрепенулись мы, зная, что Славка впустую не бросает слова.
- С крыши! - сказал он. - Упремся вот так ногами и спустим на веревке.
Какой-то момент мы сидели замерши, потом разом посмотрели вниз. Метров пять - косточек не соберешь. Но идея - будь здоров!
- Да-а, Славк, - протянул я. - Ход конем!
- А кого спустим? - спросил Генка.
- Наверно, самого легкого, - ответил Славка, и мы давай ощупывать друг друга взглядами, но Славка сказал: - Встаньте-ка, - мы встали, он по очереди приподнял нас за локти и заключил: - Самый легкий Генка, потом Борька.
- Я? - ужаснулся Генка.
- Да.
Не теряя времени я распорядился:
- Значит, спускаем Генку, а Борька - дублер!
- На случай, если Генка оборвется? - усмехнулся Борька.
- На случай, если заболеет.
- Я ему заболею!
Ошеломленный Генка хлопал, хлопал глазами, потом встал на четвереньки, подполз к самому краю крыши и уставился в бездну, куда ему выпало низвергнуться. Не найдя там ничего утешительного, он отполз и вдруг оживленно сказал:
- Я вам лучше яблок принесу, вот таких!.. Посылка опять пришла. И по горсти урюка вместо этой кислятины! - Но мы молчали. Глаза его потухли, он сник, уловив, что поблажки не будет, и, вздохнув глубоко, до пяток, произнес: - Конечно, я спущусь, но зачем?..
Да, Генке трудно было понять нашу тягу к риску, а нам еще труднее объяснить, потому что мы сами не понимали ее, а чувствовали.
Ранетки Ширминых были, и правда, кислые, хоть и крупные, и мы их не то, что рвали, а так... Смотришь, смотришь на садик - вот листики появились, вот стало белым-бело, вот усыпало ветки зелеными плодами, вот они покраснели, и вдруг до жути захочется попробовать, что же из этого всего получилось. Хапнешь горсть-другую, пожуешь-пожуешь, выплюнешь и забудешь до следующего лета. А там опять зазудит... А уж когда такие заборы ставят, то прямо так дразнят: не достанешь, не достанешь!.. Достанем!
Подготовку я сделал один. Сложил вдвое веревку, сплел ее, распилил пополам биту из своего полурастерянного городочного набора и половинки удавкой закрепил по концам веревки. Потом смотал ее аккуратными кольцами, сунул в хлебную сумку и вместе с сумкой припрятал на крыше между трубой и чердачным ходом.
А когда начало темнеть, мы прямо с крыльца Куликовых, где играли в сплетни, отправились на операцию.
Обогнув дом улицей и шмыгнув в воротца, мы прилипли к заборным планкам. Ширмины жили в крайней квартире, и два их окна глядели в садик. Из кухонного свет падал на шиповник, а в зашторенной спальне, против которой и взметывались ранетки, работал телевизор. Очень хорошо - меньше опасности, что ушастая Рэйка услышит нас. У соседей слева, тоже имевших садик, но безо всяких съедобностей, было темно и тихо.
- Ты, Генка, везучий, - шепнул я дрожавшему баянисту.
- Ага, - согласился тот, - только я замерз.
- Пройдет. Думаешь, мне не боязно? Еще как! А если бы не боязно, то нечего было бы и делать. Айда!
Во дворе никого не было. Теперь нам мог помешать только дядя Федя, обычно куривший на крыльце перед сном. Но он сидел в кухне, обложенный книгами, и курил там, так что мы беспрепятственно скользнули на крышу.
Под Генкой сразу же громыхнуло.
- По ребрам! - зашипел я, морщась. - Ставь ноги елочкой и иди по ребрам.
На коньке постояли, прислушиваясь. В доме, как в трюме, держалось ровное гудение. Из-под карнизов лился свет, зубасто белел огородный забор, а потом темнота, взрываемая вдали вокзальными прожекторами.
Мы взяли сумку и спустились к торцу. Послав Борьку на угол караулить, я заглянул вниз, пощупал, не острый ли край, определил, где лучше спустить Генку, чтобы удобнее было рвать - не на самую макушку, а чуть сбоку, - и вытащил веревку.
- Так, - шепнул я, осматривая Генку в слабых отсветах. - Берет сними, а то уронишь, и Рэйка завтра вынюхает тебя... Ну, садись. Не на крышу, балда, а на палку, держи... Не так, а поперек. Дай-ка. - Я сам пропустил палку между его ног и пристроил ее сзади. - Во... Ну, Генк, ползи... Да не головой вперед, а ногами. Нырнуть хочешь?
Борька пискнул сонной птичкой, и мы замерли. Внизу, переговариваясь, прошли на улицу двое - чьи-то гости.
- Давай, Генк!.. Рвать не торопись, оглядывайся, но и не чешись там, понял? Мы не циркачи - держать тебя долго. Кончишь - дернись. Ну!
Генка допятился до края, свесил ноги и намертво впился в веревку. Мы со Славкой медленно стали опускать его. Вот остались плечи, вот Генка перехватил руки, чтобы пальцы не смяло веревкой о железо на перегибе, и, наконец, он весь пропал. Отдав метра два, мы улеглись на спины и застыли, упершись в водосточный желоб. Подобрался Борька, сказал, что все нормально: Генка рвет, размотал оставшийся конец до конька и сел там, уцепившись за палку.
Веревка подрагивала, точно мы закинули огромный крючок и теперь какая-то рыбища заигрывает с наживкой. И вдруг - дерг-дерг! Есть!
- Три-четыре! - шепотом скомандовал я.
Мы откинулись, желоб хрумкнул под ногами, но веревка не подавалась ни на сантиметр.
- Ребя, берись ниже! - прохрипел я. - Борьк, ты там с упором?
- С упором.
- Три-четыре!..
Мы налегли изо всех сил, но - увы! И я, холодея, понял, что Генку нам не вытащить!.. Это значит - опустить, а потом просить Ширминых открыть замок или выпиливать в заборе дыру. Тетя Зина садик, конечно, не отопрет даже для Генки, которого почти целовала после концерта, поднимет шум, соберет народ и будет показывать нашего баяниста, как зверька в клетке, и мы будем посрамленно стоять тут же, три мужественных богатыря! А пилить услышат, и достанется еще больше. За секунду промелькнуло у меня в голове это позорище, а веревка - ширк! - и проскользнула в усталых руках на несколько сантиметров.
Генка, почуя неладное, задергался сильней.
- Сейчас! - бросил я зло. - Ну что, ребя?
- Кажется, наелись, - съязвил Борька.
- Я спрашиваю, что делать, а не ха-ха-ха! - рассердился я.
И тут по двору звучно прокатился ласковый оклик:
- Ге-ена-а!..
А из садика Ширминых ему преданно отозвалось:
- Ык! - Генка начал икать.
- Генк, потерпи! - прошипел я. - Потом наикаешься.
- Ык!
Ужас! Теперь мы точно пропали!.. А тетя Тося все генкала, она была не из тех родителей, что крикнул раз и - домой, она без сына не уйдет, а двинется на розыски по нашим квартирам и всех всполошит.
- Ребя, ну что? - простонал я.
- Надо чьего-то отца звать, у кого добрей, - сказал Борька.
- Да от любого влетит!
- Тогда уж дядю Федю, - пропыхтел Славка.
- Точно! Борька, дуй к нему, - мол, так и так, скорей.
Дядя Федя явился через две-три минуты, в белой рубахе, как привидение. Он молча и быстро все обследовал, встал боком на край и давай поднимать Генку вертикально. Вытянет с полметра веревки, перегнет - мы держим, вытянет, перегнет - мы держим... Славка сопел, во мне дрожали все жилки, но, когда дядя Федя, как огромную лягушку, с растопыренными и полусогнутыми ногами, выудил, наконец, Генку и поставил на крышу, я, не веря в спасение, продолжал сумасшедше сжимать веревку и упираться в желоб.
Дядя Федя спускался первым. С лестницы он шагнул одной ногой на крыльцо, поснимал нас и завел в кухню. Я бухнулся на мягкий диван и сидел сколько-то с закрытыми глазами, потом услышал, как Генка пьет, унимая икоту, и тоже попросил пить. Кружка пошла по кругу.
- Ну, очухались немного? - спросил дядя Федя, закуривая. - В следующий раз под веревку ставьте блок, чтобы уменьшить трение, иначе плохо кончите.
- Следующего раза не будет, - сказал я.
- Ну, а вдруг?
- Не-не-не, дядя Федя, не будет! - энергично уверил Генка, почувствовавший себя совсем бодро. Еще бы - раскатывал, а у нас кишки трещали.
- Да, пожалуй, не надо больше, - согласился дядя Федя. - А потянет лезьте в мой огород. Честное слово, я им нисколечко не дорожу.
Генка встал и заявил:
- И огородов больше не будет! Я их не пущу! - Он обвел нас сверкающими глазами, подошел вдруг ко мне и отчеканил: - Товарищ комиссар, ваш приказ выполнен! - и рванул из штанов рубаху.
На колени мне выпал ворох ранеток.
Тут постучали. Я схватил с диванного валика полотенце и кинул его на ранетки. Вошла тетя Тося, строго улыбающаяся.
- Можно, Федор Иванович?.. Вот они! У Бориса - нет, у Юры - нет, иду к Володе и вспомнила, что есть еще дядя Федя! Чем это вы так поздно занимаетесь?
- Ранетки, мам, воруем! - легко сказал Генка.
- Пора, воришки, по домам! - Тетя Тося еще сильнее улыбнулась. Гена!.. Всех, всех гоните, Федор Иванович, а то они до утра готовы... До свидания, извините.
Веселые Головачевы ушли, а мы, подавленные, остались молча сидеть.
ЧУЖОЙ ДВОР
Ну, Генка! Ну, тихоня! Поболтался двадцать минут на веревке и так осмелел, что "Союз Четырех" выдал... Едва я очутился в постели, как задумался - бить его завтра за эту смелость или не бить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21