смеситель для ванной с длинным изливом
Жизнь странная штука, правда, Камилла? Иногда я чувствую себя по-сумасшедшему счастливой, а иногда глубоко несчастной. Только несчастной я бываю гораздо чаще. Никогда не предавай меня, Камилла. Пожалуйста, пожалуйста, никогда меня не предавай!
– Конечно же, я тебя никогда не предам, – сказала я.
Но я знала, что уже в чем-то ее предала. Луиза всегда была моим другом, а теперь вроде бы я дружу с ней по обязанности. Я понимала, что это из-за Фрэнка.
«В субботу, – думала я. – Я увижу Фрэнка в субботу».
8
Воскресным утром я надела свою новую зеленую шерстяную юбку, чистенькую белую блузочку и зеленый вязаный жакет. Я не решилась надеть воскресное пальто и шляпу, натянула на себя свое школьное пальто цвета морской волны и красный берет, но, правда, минут пять вертелась перед зеркалом, не нахлобучив берет кое-как, как я обычно это делаю, а попыталась надеть его так, как я видела на Мишель Морган во французском фильме.
Когда я уже собралась уходить, мама позвала меня из своей комнаты. На ней было платье с длинными рукавами, чтобы прикрыть все еще заметные шрамы на запястьях.
– Ты уходишь, дорогая? – спросила она.
– Да, мама.
– С кем?
– С Фрэнком Роуэном.
– А Луиза идет с вами?
– Не знаю, – отозвалась я.
Я не соврала. Я и в самом деле не знала, включал ли Фрэнк Луизу в свои планы, хотя сильно в этом сомневалась.
Мама нахмурилась.
– О, дорогая моя, я никак не могу свыкнуться с мыслью, что ты ходишь на свидания. Знаю, это ужасно, но я никак не могу дать себе отчет в том, что у меня уже такая взрослая дочь, которая… Иногда мне кажется, я не создана быть матерью. Знаю, я не была тебе хорошей матерью… но я так люблю тебя, дитя мое, правда, правда.
– Мне надо идти, – сказала я. – Я обещала Фрэнку встретиться с ним в десять.
– Я не уверена, правильно ли это… все, конечно, так изменилось с тех пор, как… Но хорошо ли тебе быть с Фрэнком наедине?
– Да все нормально, мам.
– Мне бы надо обсудить это с Рефферти, но не хотелось бы его тревожить. Ты когда придешь, дорогая?
– Не знаю, – ответила я. – Фрэнк сказал, может, мы пойдем поужинать с мистером и миссис Стефановски.
– Кто это такие?
– Родители его друга.
– Ну… ладно… Ты позвонишь мне около шести? Тогда я не буду так беспокоиться.
– Позвоню, – сказала я.
– Обещаешь?
– Обещаю.
– И, пожалуйста, не очень задерживайся, дорогая, не расстраивай папу. И меня тоже.
Она притянула меня к себе:
– Я люблю тебя, даже если не была хорошей… Ты ведь это знаешь, да? Что бы ни случилось… Я всегда буду любить тебя.
Я поцеловала маму и вышла. Фрэнк ждал меня на лестнице своего дома.
– Привет, Камилла, – сказал он, серьезно, без улыбки поглядев на меня. – Ты прекрасно выглядишь.
У меня на сердце сделалось тепло-тепло. Он взял меня под руку.
– Я сказал Дэвиду, что мы утром к нему заедем. Хорошо?
– Да, – кивнула я.
– Я не предупредил его мать. Она всегда поднимает панику, когда к Дэвиду приходит кто-то незнакомый. Она говорит, это его утомляет. Но Боже ты мой, ему же надо иметь друзей. Сейчас он очень нуждается в друзьях.
Мы пошли пешком к дому на Перри-стрит, где жил Дэвид. В доме был лифт, и мы поднялись на верхний, седьмой этаж. Фрэнк позвонил в дверь. Нам открыла дама средних лет в красном шерстяном платье. У нее были седые волосы и печальное лицо.
– Здравствуй, Фрэнк, – сказала она. – Он сегодня не очень хорошо себя чувствует.
– Вы хотите, чтобы мы не заходили, миссис Гаусс?
– Я не знаю. Он всегда так рад тебя видеть, но…
И она с сомнением посмотрела на меня. Из глубины квартиры послышался голос:
– Кто там пришел, ма?
– Это Фрэнк. С подругой.
– Пусть заходят. Не держи их там, в холле.
– Заходите, – сказала дама.
Фрэнк шел впереди, я – следом. Мать Дэвида так нас встретила, что я начала бояться. Раньше я никогда не встречалась ни с кем, имеющим серьезные увечья. И еще я боялась, что от страха, как Луиза, начну говорить что-нибудь не то.
Дэвид сидел в просторном кресле. Ноги у него были отрезаны почти полностью. Он был до самых культей накрыт байковым одеялом. Он читал какую-то книжку, которую он тут же, как только мы вошли, швырнул на соседний столик. Фрэнк поздоровался с ним за руку. Я последовала его примеру.
– Дэвид, это Камилла, – сказал он. – Она мой друг. Я хотел, чтобы ты с ней познакомился. Камилла, это Дэвид Гаусс.
Я смотрела на него. Он выглядел старше своих двадцати семи. Двадцать семь – это, конечно, уже взрослый человек, но не старый же. А он выглядел старым, несмотря на копну спутанных темно-каштановых волос. У него было тонкое лицо, широко расставленные глаза. Возле рта располагались глубокие складки, точно ему часто приходилось сжимать зубы, чтобы не закричать. Нос его был нешироким, орлиным.
– Так ты дружишь с Фрэнком? – спросил он.
– Да.
– А как вы с ним подружились?
– Мы с его сестрой учимся в одном классе.
– Это еще не повод, чтобы подружиться.
– Ну, мы разговорились.
– Это уже причина более основательная, – сказал он. – Луиза тоже твой друг?
– Да, – сказала я. – Она мой самый лучший друг. Я хочу сказать…
– Хочешь сказать, что она была твоим лучшим другом, да? – сказал Дэвид с какой-то странной улыбкой.
– Да. Именно. Только я не осознавала этого до того, как сказала Дэвиду, что она мой лучший друг. Только теперь я поняла, что сейчас это уже совсем соответствует истине.
– Да, – сказала я, пристально глядя ему в глаза. Они были цвета воды в зимний день без солнца, когда небо затянуто облаками, и дует резкий ветер, и вода так холодна, что вот-вот покроется льдом.
– Другими словами, – сказал Дэвид, – Фрэнк нравится тебе больше, чем Луиза.
– Да.
– Луизе придется туго, но такова уж жизнь, рано или поздно ей придется принять жизнь такой, какова она есть. Фрэнк, пойди попроси ма принести нам кофе.
– Я сам сварю, – сказал Фрэнк и вышел из комнаты, оставив меня наедине с Дэвидом.
– Садись, – предложил Дэвид. – Расскажи мне о себе. Камилла – как дальше?
– Камилла Дикинсон.
– Мне тебя называть Камилла или мисс Дикинсон?
– Ой, конечно, просто Камилла, – сказала я.
Я села на стул как раз напротив него, чтобы хорошо было видно его лицо. Комната эта, по-видимому, служила и спальней, и гостиной, и кабинетом. В углу стояла больничная кровать, накрытая красным покрывалом. В комнате было много книг, на стене – большая репродукция картины с белой лошадью и несколько страшненьких, состоящих из треугольников абстракций. На полу лежал восточный ковер, темно-красные шторы на окнах соответствовали красному покрывалу на кровати.
– Вы не родственник Карла Фридриха Гаусса? – спросила я.
– Математика? Нет. Насколько мне известно – нет. Любишь математику?
– Да, – сказала я. – Гаусс сделал расчеты для Пьяцци, когда тот впервые открыл планетоиды.
– Ты математик, а? – спросил Дэвид. – Сколько тебе лет?
– Пятнадцать. Почти уже шестнадцать.
– Хороший возраст. Я впервые влюбился, когда мне было пятнадцать лет. В свою учительницу по скрипке. Ей было двадцать четыре. Красивая, как сиамская кошка. Ты тоже немножко напоминаешь кошку, Камилла, своими большими зелеными глазами. Ты была когда-нибудь влюблена?
– Нет.
– А во Фрэнка ты не влюблена?
Он точно ударил меня кулаком. Я вздрогнула.
– Я об этом не думала.
– А почему бы и не подумать? – Он посмотрел на меня с доброй, дружеской улыбкой.
– Я… Я не знаю, – ответила я в некотором замешательстве. Потом сказала: – Если человек влюблен, он об этом не думает. Он просто об этом знает.
– Мудрые слова, сказанные человеком в таком юном возрасте, – заметил Дэвид, и я не поняла, смеется он надо мной или нет. – Иногда не мешает и подумать, – добавил он. – Ты хочешь стать математиком, как Гаусс?
– Я собираюсь стать астрономом, – сказала я.
– Не шутишь?
– Не шучу.
– Что ж, математика – необходимый фундамент для этой науки. – Потом в голосе его зазвучали заинтересованные нотки: – Ты случайно не играешь в карты? Любишь играть?
– Обожаю.
– Придешь ко мне когда-нибудь поиграть? Фрэнк замечательный парень, но он ничего не смыслит в картах. Неинтересно играть, когда все время выигрываешь. Папа Стефановский играет со мной в шахматы, но он тоже не дает мне проигрывать. Ты играешь в шахматы?
– Да, – сказала я. – Я раньше играла. У меня была гувернантка, и она научила меня, и мне очень понравилось, только с тех пор, как ее нет, мне не с кем играть.
– О, здорово, здорово! – воскликнул он, и глаза его загорелись живым огнем. – Ты просто находка, Камилла. Благослови Бог Фрэнка, что он привел тебя ко мне. Послушай, Камилла, я тебя не пугаю?
– Нет.
– Я… я тебе не противен?
– Нет.
– Честно? Я бы мог прицепить мои искусственные ноги, если тебе трудно видеть меня такого.
– Нет, – повторила я.
– У меня нет надежды как следует воспользоваться настоящими протезами, а эти только так – для вида. Толку в них нет никакого. Меня только угнетает, когда я их нацепляю. Ты понимаешь меня?
– Да, – сказала я.
Вошел Фрэнк с кофейником и чашками на подносе.
– Я варю кофе не так хорошо, как миссис Гаусс. Так что если что не так, вините меня, – сказал он. – Мы с Дэвидом любим черный. А как ты, Камилла?
– Я тоже буду черный.
Я никогда не пила черный кофе. Мама не любит давать мне кофе. Мне на завтрак готовят какао или иногда – чай. Я несколько раз пила кофе, но с сахаром и сливками или по-французски – с немного подогретым молоком. Вкус был ужасный.
– А как насчет печеньица, Фрэнк? – спросил Дэвид.
– О'кей.
Фрэнк снова вышел. Я заметила, какие у него длинные ноги. Они казались особенно длинными, потому что у Дэвида вовсе не было ног.
– О, да, Камилла, – сказал Дэвид, когда Фрэнка не было в комнате. – Ты лучшая из всех девушек, каких Фрэнк ко мне приводил.
– А он приводил других? Кроме Луизы?
– Да. Некоторых. Очень хорошеньких, но таких незначительных. Я рад, что Фрэнк нашел тебя. Мне совсем не нравилась эта итальяночка, с которой он ходил. Как ее звали? Ах, да. Помпилия Риччиоли.
Я проникалась ненавистью к имени Помпилия Риччиоли. Риччиоли Болоньи называются некоторые кратеры на Луне. Я бы с удовольствием сослала Помпилию на один из них.
Фрэнк принес печенье. Они с Дэвидом стали разговаривать на всякие разные темы. А я вспомнила, как мы с Фрэнком говорили в парке о том, что быть живым значит быть счастливым. И как раз в этот момент я вдруг почувствовала себя больше живой, чем когда-либо. И я была страшно счастлива. И вот что интересно: когда они говорили о войне, о зле и ненависти, о любви и о жизни, я вдруг перестала ненавидеть свою мать. Мои чувства уже не были такими, как раньше, такими простыми, ясными, но я как бы больше не отвергала ее за то, что она не просто мама, а сама по себе – Роуз Дикинсон. Я вдруг поняла, что смогу обнять ее и поцеловать на ночь с любовью. Несмотря на Жака. Я стала прислушиваться к тому, о чем говорили Фрэнк с Дэвидом. Они рассуждали о серьезных вещах, о жизни, о смерти, о войне.
Я спросила Дэвида:
– Возможна ли еще одна мировая война?
Дэвид взглянул на меня, и темный гнев мелькнул в его глазах.
– А ты как думаешь?
– Я… я не знаю.
Но от одной мысли о войне мне стало страшно, и я сидела на своем стуле тихо-тихо, чтобы они не заметили моего страха. Дэвид посмотрел на меня долгим взглядом, губы его были сжаты, точно от боли, только я не знала, физической или моральной.
– Всегда – новая война, – сказал он. – Всегда было и всегда будет. Фрэнк пойдет на войну и вернется таким же, как я, или слепым, или без рук. А может, некому будет возвращаться, а останется только одна огромная воронка, указывающая, где проживало глупое человечество, совершившее самоубийство. Я смущаю тебя, Камилла? Я заставляю тебя чувствовать себя несчастной? Ничего не поделаешь. Достаточно ли ты взрослая, чтобы осознавать эти вещи?
– Да, – сказала я.
– Ни один человек, принимающий участие в массовом убийстве, не может не утратить ощущение ценности человеческой жизни. А она обладает ценностью, Камилла. Даже такая, как моя. Жизнь – это величайший дар, какой только можно было придумать. Но только прежде чем кто-либо из нас родился, предыдущие поколения уже отняли у нее половину ее ценности. Нарцисс, который пробивается сквозь темноту земли к весеннему солнцу, знает о ценности жизни больше, чем любое человеческое существо. Старайся быть таким нарциссом, Камилла. Старайся поднять свою голову из темноты.
– Я говорил Камилле, что в ее образовании кое-чего не хватает, – сказал Фрэнк, улыбнувшись. – Но ты стараешься его пополнить даже быстрее, чем я рассчитывал, Дэйв.
– Тебе тяжело слушать, Камилла? – спросил Дэвид.
– Нет, – сказала я.
Это было правдой. Я немного пугалась, но и была чрезвычайно благодарна им, что они так со мной разговаривают.
Дэвид протянул пустую чашку.
– Налей мне еще кофейку, Фрэнк.
Он сделал глоток, поставил чашку на стол и сказал:
– Как вы думаете, чувствует ли Бог то же самое по отношению к своему творению – к миру и людям, что и писатель к своей работе? Сначала радостное вдохновение, а потом глубокая депрессия, когда что-нибудь получится не так. Я бы его не осудил, если бы он выдернул лист из пишущей машинки и швырнул его в печку. Ты ничего не можешь сказать на этот счет, Камилла?
Я покачала головой.
– Редкое качество в женщине, – похвалил Дэвид, – умение промолчать, когда сказать нечего. Она всегда так, Фрэнк, или это я таким образом на нее действую?
– Всегда так, – ответил Фрэнк.
Вдруг странное выражение появилось у Дэвида в глазах, как будто он удалялся от нас куда-то далеко-далеко. Борозды на его лице как-то мгновенно углубились. Он протянул руку к маленькой коробочке, лежавшей на столе, вынул из нее таблетку. Фрэнк поспешил налить в стакан воды из кувшина, стоявшего на том же столе. Дэвид взял стакан, и я заметила, что руки у него дрожат. Он проглотил таблетку, запил ее водой, откинул голову на спинку кресла. Глаза его были закрыты. Фрэнк подождал, пока он вновь откроет глаза, и сказал:
– Нам лучше уйти, Дэйв.
Дэвид улыбнулся, но улыбка получилась вымученной, уголки губ с трудом поднялись, а глаза и вовсе не улыбались. Потом он посмотрел на меня и проговорил медленно, с усилием:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
– Конечно же, я тебя никогда не предам, – сказала я.
Но я знала, что уже в чем-то ее предала. Луиза всегда была моим другом, а теперь вроде бы я дружу с ней по обязанности. Я понимала, что это из-за Фрэнка.
«В субботу, – думала я. – Я увижу Фрэнка в субботу».
8
Воскресным утром я надела свою новую зеленую шерстяную юбку, чистенькую белую блузочку и зеленый вязаный жакет. Я не решилась надеть воскресное пальто и шляпу, натянула на себя свое школьное пальто цвета морской волны и красный берет, но, правда, минут пять вертелась перед зеркалом, не нахлобучив берет кое-как, как я обычно это делаю, а попыталась надеть его так, как я видела на Мишель Морган во французском фильме.
Когда я уже собралась уходить, мама позвала меня из своей комнаты. На ней было платье с длинными рукавами, чтобы прикрыть все еще заметные шрамы на запястьях.
– Ты уходишь, дорогая? – спросила она.
– Да, мама.
– С кем?
– С Фрэнком Роуэном.
– А Луиза идет с вами?
– Не знаю, – отозвалась я.
Я не соврала. Я и в самом деле не знала, включал ли Фрэнк Луизу в свои планы, хотя сильно в этом сомневалась.
Мама нахмурилась.
– О, дорогая моя, я никак не могу свыкнуться с мыслью, что ты ходишь на свидания. Знаю, это ужасно, но я никак не могу дать себе отчет в том, что у меня уже такая взрослая дочь, которая… Иногда мне кажется, я не создана быть матерью. Знаю, я не была тебе хорошей матерью… но я так люблю тебя, дитя мое, правда, правда.
– Мне надо идти, – сказала я. – Я обещала Фрэнку встретиться с ним в десять.
– Я не уверена, правильно ли это… все, конечно, так изменилось с тех пор, как… Но хорошо ли тебе быть с Фрэнком наедине?
– Да все нормально, мам.
– Мне бы надо обсудить это с Рефферти, но не хотелось бы его тревожить. Ты когда придешь, дорогая?
– Не знаю, – ответила я. – Фрэнк сказал, может, мы пойдем поужинать с мистером и миссис Стефановски.
– Кто это такие?
– Родители его друга.
– Ну… ладно… Ты позвонишь мне около шести? Тогда я не буду так беспокоиться.
– Позвоню, – сказала я.
– Обещаешь?
– Обещаю.
– И, пожалуйста, не очень задерживайся, дорогая, не расстраивай папу. И меня тоже.
Она притянула меня к себе:
– Я люблю тебя, даже если не была хорошей… Ты ведь это знаешь, да? Что бы ни случилось… Я всегда буду любить тебя.
Я поцеловала маму и вышла. Фрэнк ждал меня на лестнице своего дома.
– Привет, Камилла, – сказал он, серьезно, без улыбки поглядев на меня. – Ты прекрасно выглядишь.
У меня на сердце сделалось тепло-тепло. Он взял меня под руку.
– Я сказал Дэвиду, что мы утром к нему заедем. Хорошо?
– Да, – кивнула я.
– Я не предупредил его мать. Она всегда поднимает панику, когда к Дэвиду приходит кто-то незнакомый. Она говорит, это его утомляет. Но Боже ты мой, ему же надо иметь друзей. Сейчас он очень нуждается в друзьях.
Мы пошли пешком к дому на Перри-стрит, где жил Дэвид. В доме был лифт, и мы поднялись на верхний, седьмой этаж. Фрэнк позвонил в дверь. Нам открыла дама средних лет в красном шерстяном платье. У нее были седые волосы и печальное лицо.
– Здравствуй, Фрэнк, – сказала она. – Он сегодня не очень хорошо себя чувствует.
– Вы хотите, чтобы мы не заходили, миссис Гаусс?
– Я не знаю. Он всегда так рад тебя видеть, но…
И она с сомнением посмотрела на меня. Из глубины квартиры послышался голос:
– Кто там пришел, ма?
– Это Фрэнк. С подругой.
– Пусть заходят. Не держи их там, в холле.
– Заходите, – сказала дама.
Фрэнк шел впереди, я – следом. Мать Дэвида так нас встретила, что я начала бояться. Раньше я никогда не встречалась ни с кем, имеющим серьезные увечья. И еще я боялась, что от страха, как Луиза, начну говорить что-нибудь не то.
Дэвид сидел в просторном кресле. Ноги у него были отрезаны почти полностью. Он был до самых культей накрыт байковым одеялом. Он читал какую-то книжку, которую он тут же, как только мы вошли, швырнул на соседний столик. Фрэнк поздоровался с ним за руку. Я последовала его примеру.
– Дэвид, это Камилла, – сказал он. – Она мой друг. Я хотел, чтобы ты с ней познакомился. Камилла, это Дэвид Гаусс.
Я смотрела на него. Он выглядел старше своих двадцати семи. Двадцать семь – это, конечно, уже взрослый человек, но не старый же. А он выглядел старым, несмотря на копну спутанных темно-каштановых волос. У него было тонкое лицо, широко расставленные глаза. Возле рта располагались глубокие складки, точно ему часто приходилось сжимать зубы, чтобы не закричать. Нос его был нешироким, орлиным.
– Так ты дружишь с Фрэнком? – спросил он.
– Да.
– А как вы с ним подружились?
– Мы с его сестрой учимся в одном классе.
– Это еще не повод, чтобы подружиться.
– Ну, мы разговорились.
– Это уже причина более основательная, – сказал он. – Луиза тоже твой друг?
– Да, – сказала я. – Она мой самый лучший друг. Я хочу сказать…
– Хочешь сказать, что она была твоим лучшим другом, да? – сказал Дэвид с какой-то странной улыбкой.
– Да. Именно. Только я не осознавала этого до того, как сказала Дэвиду, что она мой лучший друг. Только теперь я поняла, что сейчас это уже совсем соответствует истине.
– Да, – сказала я, пристально глядя ему в глаза. Они были цвета воды в зимний день без солнца, когда небо затянуто облаками, и дует резкий ветер, и вода так холодна, что вот-вот покроется льдом.
– Другими словами, – сказал Дэвид, – Фрэнк нравится тебе больше, чем Луиза.
– Да.
– Луизе придется туго, но такова уж жизнь, рано или поздно ей придется принять жизнь такой, какова она есть. Фрэнк, пойди попроси ма принести нам кофе.
– Я сам сварю, – сказал Фрэнк и вышел из комнаты, оставив меня наедине с Дэвидом.
– Садись, – предложил Дэвид. – Расскажи мне о себе. Камилла – как дальше?
– Камилла Дикинсон.
– Мне тебя называть Камилла или мисс Дикинсон?
– Ой, конечно, просто Камилла, – сказала я.
Я села на стул как раз напротив него, чтобы хорошо было видно его лицо. Комната эта, по-видимому, служила и спальней, и гостиной, и кабинетом. В углу стояла больничная кровать, накрытая красным покрывалом. В комнате было много книг, на стене – большая репродукция картины с белой лошадью и несколько страшненьких, состоящих из треугольников абстракций. На полу лежал восточный ковер, темно-красные шторы на окнах соответствовали красному покрывалу на кровати.
– Вы не родственник Карла Фридриха Гаусса? – спросила я.
– Математика? Нет. Насколько мне известно – нет. Любишь математику?
– Да, – сказала я. – Гаусс сделал расчеты для Пьяцци, когда тот впервые открыл планетоиды.
– Ты математик, а? – спросил Дэвид. – Сколько тебе лет?
– Пятнадцать. Почти уже шестнадцать.
– Хороший возраст. Я впервые влюбился, когда мне было пятнадцать лет. В свою учительницу по скрипке. Ей было двадцать четыре. Красивая, как сиамская кошка. Ты тоже немножко напоминаешь кошку, Камилла, своими большими зелеными глазами. Ты была когда-нибудь влюблена?
– Нет.
– А во Фрэнка ты не влюблена?
Он точно ударил меня кулаком. Я вздрогнула.
– Я об этом не думала.
– А почему бы и не подумать? – Он посмотрел на меня с доброй, дружеской улыбкой.
– Я… Я не знаю, – ответила я в некотором замешательстве. Потом сказала: – Если человек влюблен, он об этом не думает. Он просто об этом знает.
– Мудрые слова, сказанные человеком в таком юном возрасте, – заметил Дэвид, и я не поняла, смеется он надо мной или нет. – Иногда не мешает и подумать, – добавил он. – Ты хочешь стать математиком, как Гаусс?
– Я собираюсь стать астрономом, – сказала я.
– Не шутишь?
– Не шучу.
– Что ж, математика – необходимый фундамент для этой науки. – Потом в голосе его зазвучали заинтересованные нотки: – Ты случайно не играешь в карты? Любишь играть?
– Обожаю.
– Придешь ко мне когда-нибудь поиграть? Фрэнк замечательный парень, но он ничего не смыслит в картах. Неинтересно играть, когда все время выигрываешь. Папа Стефановский играет со мной в шахматы, но он тоже не дает мне проигрывать. Ты играешь в шахматы?
– Да, – сказала я. – Я раньше играла. У меня была гувернантка, и она научила меня, и мне очень понравилось, только с тех пор, как ее нет, мне не с кем играть.
– О, здорово, здорово! – воскликнул он, и глаза его загорелись живым огнем. – Ты просто находка, Камилла. Благослови Бог Фрэнка, что он привел тебя ко мне. Послушай, Камилла, я тебя не пугаю?
– Нет.
– Я… я тебе не противен?
– Нет.
– Честно? Я бы мог прицепить мои искусственные ноги, если тебе трудно видеть меня такого.
– Нет, – повторила я.
– У меня нет надежды как следует воспользоваться настоящими протезами, а эти только так – для вида. Толку в них нет никакого. Меня только угнетает, когда я их нацепляю. Ты понимаешь меня?
– Да, – сказала я.
Вошел Фрэнк с кофейником и чашками на подносе.
– Я варю кофе не так хорошо, как миссис Гаусс. Так что если что не так, вините меня, – сказал он. – Мы с Дэвидом любим черный. А как ты, Камилла?
– Я тоже буду черный.
Я никогда не пила черный кофе. Мама не любит давать мне кофе. Мне на завтрак готовят какао или иногда – чай. Я несколько раз пила кофе, но с сахаром и сливками или по-французски – с немного подогретым молоком. Вкус был ужасный.
– А как насчет печеньица, Фрэнк? – спросил Дэвид.
– О'кей.
Фрэнк снова вышел. Я заметила, какие у него длинные ноги. Они казались особенно длинными, потому что у Дэвида вовсе не было ног.
– О, да, Камилла, – сказал Дэвид, когда Фрэнка не было в комнате. – Ты лучшая из всех девушек, каких Фрэнк ко мне приводил.
– А он приводил других? Кроме Луизы?
– Да. Некоторых. Очень хорошеньких, но таких незначительных. Я рад, что Фрэнк нашел тебя. Мне совсем не нравилась эта итальяночка, с которой он ходил. Как ее звали? Ах, да. Помпилия Риччиоли.
Я проникалась ненавистью к имени Помпилия Риччиоли. Риччиоли Болоньи называются некоторые кратеры на Луне. Я бы с удовольствием сослала Помпилию на один из них.
Фрэнк принес печенье. Они с Дэвидом стали разговаривать на всякие разные темы. А я вспомнила, как мы с Фрэнком говорили в парке о том, что быть живым значит быть счастливым. И как раз в этот момент я вдруг почувствовала себя больше живой, чем когда-либо. И я была страшно счастлива. И вот что интересно: когда они говорили о войне, о зле и ненависти, о любви и о жизни, я вдруг перестала ненавидеть свою мать. Мои чувства уже не были такими, как раньше, такими простыми, ясными, но я как бы больше не отвергала ее за то, что она не просто мама, а сама по себе – Роуз Дикинсон. Я вдруг поняла, что смогу обнять ее и поцеловать на ночь с любовью. Несмотря на Жака. Я стала прислушиваться к тому, о чем говорили Фрэнк с Дэвидом. Они рассуждали о серьезных вещах, о жизни, о смерти, о войне.
Я спросила Дэвида:
– Возможна ли еще одна мировая война?
Дэвид взглянул на меня, и темный гнев мелькнул в его глазах.
– А ты как думаешь?
– Я… я не знаю.
Но от одной мысли о войне мне стало страшно, и я сидела на своем стуле тихо-тихо, чтобы они не заметили моего страха. Дэвид посмотрел на меня долгим взглядом, губы его были сжаты, точно от боли, только я не знала, физической или моральной.
– Всегда – новая война, – сказал он. – Всегда было и всегда будет. Фрэнк пойдет на войну и вернется таким же, как я, или слепым, или без рук. А может, некому будет возвращаться, а останется только одна огромная воронка, указывающая, где проживало глупое человечество, совершившее самоубийство. Я смущаю тебя, Камилла? Я заставляю тебя чувствовать себя несчастной? Ничего не поделаешь. Достаточно ли ты взрослая, чтобы осознавать эти вещи?
– Да, – сказала я.
– Ни один человек, принимающий участие в массовом убийстве, не может не утратить ощущение ценности человеческой жизни. А она обладает ценностью, Камилла. Даже такая, как моя. Жизнь – это величайший дар, какой только можно было придумать. Но только прежде чем кто-либо из нас родился, предыдущие поколения уже отняли у нее половину ее ценности. Нарцисс, который пробивается сквозь темноту земли к весеннему солнцу, знает о ценности жизни больше, чем любое человеческое существо. Старайся быть таким нарциссом, Камилла. Старайся поднять свою голову из темноты.
– Я говорил Камилле, что в ее образовании кое-чего не хватает, – сказал Фрэнк, улыбнувшись. – Но ты стараешься его пополнить даже быстрее, чем я рассчитывал, Дэйв.
– Тебе тяжело слушать, Камилла? – спросил Дэвид.
– Нет, – сказала я.
Это было правдой. Я немного пугалась, но и была чрезвычайно благодарна им, что они так со мной разговаривают.
Дэвид протянул пустую чашку.
– Налей мне еще кофейку, Фрэнк.
Он сделал глоток, поставил чашку на стол и сказал:
– Как вы думаете, чувствует ли Бог то же самое по отношению к своему творению – к миру и людям, что и писатель к своей работе? Сначала радостное вдохновение, а потом глубокая депрессия, когда что-нибудь получится не так. Я бы его не осудил, если бы он выдернул лист из пишущей машинки и швырнул его в печку. Ты ничего не можешь сказать на этот счет, Камилла?
Я покачала головой.
– Редкое качество в женщине, – похвалил Дэвид, – умение промолчать, когда сказать нечего. Она всегда так, Фрэнк, или это я таким образом на нее действую?
– Всегда так, – ответил Фрэнк.
Вдруг странное выражение появилось у Дэвида в глазах, как будто он удалялся от нас куда-то далеко-далеко. Борозды на его лице как-то мгновенно углубились. Он протянул руку к маленькой коробочке, лежавшей на столе, вынул из нее таблетку. Фрэнк поспешил налить в стакан воды из кувшина, стоявшего на том же столе. Дэвид взял стакан, и я заметила, что руки у него дрожат. Он проглотил таблетку, запил ее водой, откинул голову на спинку кресла. Глаза его были закрыты. Фрэнк подождал, пока он вновь откроет глаза, и сказал:
– Нам лучше уйти, Дэйв.
Дэвид улыбнулся, но улыбка получилась вымученной, уголки губ с трудом поднялись, а глаза и вовсе не улыбались. Потом он посмотрел на меня и проговорил медленно, с усилием:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20