Мейзерша кричала, что череп несомненно принадлежит человеку, которого мы убили, но полицейский в ответ только вздохнул: «Боже мой, этого еще недоставало!»– и сказал, что у него есть другие дела и что ему пора уходить. Тут я разозлилась потому, что мы никого не убивали, и потому, что Траутхен все время нагло смотрела на нас, а фрау Мейзер гладила ее и без конца повторяла: «Какое потрясение для нежного и хрупкого ребенка!» И я взяла и заявила, что никто из нас черепа не бросал, но что мне точно известно, что кости предков иногда сами прилетают к тому, кто делает подлости и грешит, чтобы это послужило ему предостережением.
Господин Мейзер в своем углу кивнул головой и заметил, что он считает это вполне возможным. Глаза у моего отца стали совсем круглыми, и он спокойно и серьезно сказал: «Довольно», потом взял меня за руку, отвел домой и выпорол. Он сказал, что докажет мне, что кости предков не летают сами собой.
Сегодня утром по дороге в школу я встретила господина Мейзера. Он подарил мне деньги – одну марку,–но велел никому про это не говорить. Он сказал, что его жена совсем притихла и чтобы я на всю нашу компанию купила пирожных.
Хенсхен Лаке уже составил план, как нам вызволить обратно череп и как отомстить этой гусенице Траутхен Мейзер. На подаренную марку мы купили рыболовные снасти, чтобы ловить щук в пруду на бульваре.
БОЖЕСТВЕННОЕ ОРУДИЕ
Мне пришлось немало вытерпеть из-за того, что я оказалась орудием в руках божьих. Я все время думаю об Иоанне-Крестителе, который, будучи божественным орудием, питался в пустыне саранчой, а это, наверно, еще ужаснее, чем все, что переношу сейчас я.
Во всем виновата Траутхен Мейзер. По правде говоря, это не девочка, а настоящая преступница. Хенсхен Лаке тоже так считает.
Каждый вечер я молилась богу, чтобы он как-нибудь покарал Траутхен, потому что я сама не имею права этого сделать. Ведь Бог сказал: «Мне отмщение, и аз воздам». Но потом я подумала, что, может быть, господь избрал своим орудием меня, если до сих пор не отомстил еще Траутхен; ведь прошло уже три дня, как она наябедничала на меня из-за переводных картинок, и моему отцу пришлось заплатить за обои, хотя денег у него не так уж много.
Траутхен Мейзер учится со мной в одном классе, и жили мы раньше в одном доме. Хозяином этого дома был отец Траутхен. Он толстый и симпатичный. Я часто раздумываю над тем, почему у такого хорошего человека такой противный ребенок. Траутхен тоже толстая, но совсем не симпатичная, а жирная, пухлая и хитрая. Хенсхен Лаке, основатель шайки неистовых бандитов, членом которой я состою, называет ее гусеницей. Моя мать сказала как-то о господине Мейзере: «Он, наверно, любит опрокинуть рюмочку», но я слежу за ним и никогда еще не замечала, чтобы господин Мейзер что-нибудь опрокинул. Теперь у нас с ним вышел скандал из-за обоев и из-за того, что я окрасила Траутхен в синий цвет.
Все началось из-за марки, которую я нашла, и из-за лечебного корсета. Когда мы были летом в Андернахе на Рейне, я всегда что-нибудь находила. Один раз нашла настоящее мужское обручальное кольцо, потом странный заостренный камень. Увидев его, мой папа закричал: «Окаменелость! Это совершенно определенно окаменелость». Он показал камень окружному судье, который жил вместе с нами в пансионе и за обедом всегда отбирал пудинг у своей жены и сам съедал его. Отец хотел передать камень в музей. Но слуга из пансиона установил, что это камень для точки кос, у него нет особого названия и он не имеет никакой исторической ценности.
Обручальное кольцо отец отнес в бюро находок – мама всегда говорит, что мой отец исключительно честная натура, она даже считает, что он иногда немного перебарщивает. По дороге в Броль, перед самым нашим отъездом, я нашла еще серебряный кошелечек. Увидела я его потому, что искала ядовитые грибы с интересными блестящими шляпками; из этих грибов я хотела устроить у себя в саду плантацию. Но мама сказала, что я всегда нахожу что-нибудь только потому, что хожу сгорбившись, и что мне необходим лечебный корсет.
Я посоветовалась с господином Клейнерцем из соседней квартиры, и он сказал, что за находку мне полагается вознаграждение. Но я не получила вознаграждения, так как папа отказался от него. Тетя Милли тут же сказала маме, что это просто неуместная гордость и что при всем уважении к моему папе она не может выразиться иначе. Меня эта история с вознаграждением совершенно не интересует, так как я бы его все равно не получила, а они положили бы деньги в мою копилку, к которой мне не разрешают подходить и из которой все равно ничего вытрясти не удается. В лучшем случае они трясут ею у меня над ухом, чтобы я послушала, какой раздается приятный звон и сколько уже накопилось денег. Они считают, что это поможет мне стать послушной девочкой с хорошими отметками. И еще я должна научиться ценить деньги. Но такая копилка помочь мне не может и не сделает меня послушной. Зачем мне деньги, если я не могу купить на них даже подушечек или волшебной ручки с отверстием на конце – когда в нее смотришь, кажется, что внутри идет снег. Мне очень хочется когда-нибудь иметь много-много денег и пойти с ними к «Королю чудес» на Высокую улицу. Это самый лучший в мире магазин, я часто тайком бегаю туда после школы. Там продаются воздушные змеи, страшные маски, конфеты-хлопушки, бумажные блинчики с начинкой из конфетти и совсем как настоящий шоколад из мыла, пропитанного уксусом, которым можно угощать гостей. И еще там есть искусственные чернильные кляксы, и «идеальный звон разбитого стекла»– это просто железные пластинки, которые нужно бросить на пол, и тогда людям кажется, будто у них выбили все стекла. Ах, у «Короля чудес» можно увидеть тысячи других, еще более удивительных вещей. Мыльный шоколад я бы с удовольствием положила вместе с другими конфетами в вазочку в тот день, когда у моей мамы собираются дамы и пьют кофе. Мамины знакомые ужасно скучные. Мне непонятно, зачем я должна говорить «здравствуйте!» каждой в отдельности. Они шуршат платьями, смеются и все время болтают, перебивая друг друга. Когда я вхожу, в комнате стоит сплошной гул. Я стою и не знаю, что же мне, собственно говоря, делать. Я только успеваю посмотреть, сколько они оставили пирожных, и сообразить, перепадет ли потом и мне что-нибудь. «Какая ты стала большая!» – говорят они, и «Тебе нравится ходить в школу?», и «Какие у вас сегодня были уроки?» И тут же продолжают болтать о шуме в ушах, о замечательном гомеопате, о промотанном состоянии и первосортном майонезе, о какой-то иссохшей девице и о том, что чей-то двоюродный брат-академик совсе?\-1 опустился. Из того, что они говорят, мне не все понятно. Я раздумываю над тем, как бы незаметно раздавить ногой парочку зловонных бомб, купленных у «Короля чудес», и стараюсь представить себе, как все эти дамы тогда заголосили бы, и какое бы у них было выражение лица, и что бы вообще произошло. Может быть, все это было бы так же красиво и интересно, как когда на небе появляется радуга. Я всегда радуюсь, когда вижу радугу. Я никак не могу понять, как получается такая красота. Один раз я видела даже двойную радугу..
Когда моя мама бывает в дамском обществе, она сразу становится совсем другой: она смеется и говорит со мной каким-то чужим голосом, все время что-нибудь поправляет на мне, и я перестаю ей верить. Я вовсе не так уж стесняюсь этих дам, но мне стыдно, что моя мама становится другой и смотрит на меня как чужая.
Мне хотелось бы купить у «Короля чудес» настоящий волшебный ящик, тогда я могла бы давать представления и всех заколдовывать. Но взрослые не дают мне денег, они предпочитают покупать мне что-нибудь неприятное.
Сейчас они купили мне лечебный корсет. Каждое утро я должна надевать этот корсет, но я тотчас же иду в подворотню рядом с рестораном Пеленца и снимаю его. После школы я его опять надеваю, а когда иду играть, тайком снимаю, а потом снова надеваю. Я такая несчастная из-за этого корсета, у меня с ним столько хлопот, а когда он на мне, я не могу ни лазить, ни бегать, и бретельки натирают мне докрасна плечи. Мама подшила под бретельки бархат, после этого противный корсет стал жать еще больше. Но когда я утром, как всегда, тайком хотела его снять и увидела этот бархат, подшитый мамой, я почувствовала, что не очень-то хорошо поступаю, и три дня подряд, не снимая, носила корсет, и мне не хотелось ни есть, ни играть и вообще ничего не хотелось. А потом у меня сил уже больше не стало терпеть. И теперь я его все время снимаю и надеваю. Я просила бога послать ночью в мою комнату вора, чтобы вор украл лечебный корсет.
Когда я на прошлой неделе днем по дороге в школу нашла одну марку, я сначала решила тут же отдать ее. Но тогда выяснилось бы, что я опять что-то нашла, и они наверняка купили бы мне еще несколько корсетов.
Я уже хотела бросить марку обратно на мостовую, но мимо как раз проходила Элли Пукбаум, и я пошла с нею в лавочку к Боссельману покупать тетради. У этого Боссельмана есть замечательные вещи; разноцветные картинки для альбомов, венки из роз, матерчатые мыши и переводные картинки. На переводных картинках сперва ничего не видно, а потом, когда их намочишь, положишь на бумагу и сведешь, получается чудо как красиво: белоснежки и гномы, людоеды и ангелы, ведьмы и звери. Это настоящее волшебство. У Боссельмана целые тюки таких картинок. Я надеялась, что, когда Элли будет покупать тетради, он, может быть, даст ей в придачу какую-нибудь картинку и мне тоже одну. Я очень хорошо знаю, что говорят взрослые, когда что-нибудь покупают, и поэтому я сказала: «Как дела, господин Боссельман?» А он ответил мне, как взрослой: «Плохо! Плохо!» – и многозначительно покачал головой. После этого я сказала, как это иногда делает мой отец, когда хочет помочь кому-нибудь нести вещи: «Давайте-ка сюда что-нибудь, господин Боссельман, не будем церемониться», – и купила на пятьдесят пфеннигов переводных картинок. Их было так много, что у меня от волнения перехватило дыхание.
Мы с Элли подошли к киоску с газированной водой, и я угостила ее на свои деньги водой с сиропом. Мой отец и господин Клейнерц, когда у них бывают какие-нибудь неприятности, тоже ходят в пивную и пьют там у стойки, но мама не любит этого. Потом я побежала домой, потому что мы как раз переезжали на другую квартиру. Мы переехали в соседний дом, чтобы занять большую площадь. Ведь наша тетя Милли становится с каждым днем все толще и толще.
Когда я к обеду вернулась домой, переезд уже закончился. Ребенку всегда приходится сидеть в школе, когда происходит что-нибудь действительно интересное.
Я постучалась к Траутхен, и мы поднялись в нашу совсем уже пустую квартиру. Здесь я показала Траутхен переводные картинки –ведь нужно же мне было показывать их кому-нибудь, а другой девочки в этот момент около меня не было.
Хенсхен Лаке говорит, что теперь он уже не интересуется переводными картинками, а собирает коллекцию камней. Я тоже скоро начну собирать такую коллекцию.
Наша пустая квартира стала совсем чужой и унылой. Сначала я чуть было не приняла свою комнату за гостиную. Но потом я разыскала настоящую гостиную, где мне разрешали играть только на рождество, в этом можно было убедиться даже сейчас, потому что в сочельник я училась здесь кататься на роликах, а в комнате паркетный пол.
Я села в угол на кучу стружек, и мне вдруг вспомнилось рождество. В сочельник родители всегда стояли у елки, а елка вся сверкала и переливалась огнями. У Веберов как-то на рождество был даже настоящий пожар, так что пришлось вызывать пожарную команду с пожарниками и всем, что полагается. На праздники мне давали полную тарелку гостинцев и разрешали есть их сколько угодно. У нас всегда были мандарины и пахло елкой, и новыми игрушками, и одеколоном, и коньяком, потому что мои родители каждый раз говорили: «А теперь давайте раскупорим бутылки». А мама всегда дарила моему папе коньяк, а папа ей много-много одеколона. Но одеколон не пьют, его только расплескивают. Мне разрешали не ложиться до девяти часов. Мы готовили пунш, и все должны были любить друг друга. Поэтому я даже тетю Милли целовала на рождество, а я этого никогда не делаю.
Я приказала Траутхен собирать стружки вместе со мной, они всегда могут мне пригодиться, и чуть не заплакала, когда вспомнила, что в этой совершенно пустой комнате когда-то было рождество. Но вдруг я заметила, что все обои в комнате светло-золотистого цвета, а там, где раньше висели картины, остались темные пятна. Тогда я подумала, что хорошо было бы наклеить здесь новые картины – ведь с переводными картинками можно творить чудеса. Никогда еще у меня не было так много хорошей гладкой бумаги, чтобы сводить картинки сразу целыми листами.
Я велела Траутхен Мейзер принести мокрую губку и три часа подряд работала не покладая рук. Все стены сплошь я покрыла самыми замечательными картинками. Мы нашли лестницу, и Траутхен держала ее.
Я, как волшебник, переводила картинки даже на потолок. Никогда в жизни я еще не видела такой красоты, и Траутхен тоже была в восторге. Но у меня было какое-то неприятное предчувствие. Я опасалась, что взрослые могут не понять, как это красиво, и поэтому взяла с Траутхен клятву ничего никому не говорить.
Траутхен поклялась, а потом сейчас же помчалась к своей матери и сказала, что я измазала все стены.
Скандал был ужасный, и, так как мне хотелось как-нибудь искупить свою вину, я на следующее утро отдала последние пять пфеннигов, оставшиеся от найденной марки, нашей учительнице. Та положила руку мне на голову и громко сказала: «Честность всегда торжествует. Будь всегда честной, милое дитя. Я рада, что могу отметить у тебя хотя бы одно хорошее качество». Мне захотелось все рассказать ей, но потом я ре-, шила этого не делать. Людям нельзя всего говорить– им ведь никогда по-настоящему не объяснишь, почему ты сделала что-нибудь такое, что они считают плохим. Я очень рада, что в мою душу заглядывает только бог и что люди не могут этого сделать. Никто так и не понял, почему я должна была отомстить Траутхен, и что все это произошло само собой, а я почти не виновата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15