Когда дошел до угла, Роберта как раз сходила с автобуса. Мак заснул, и она несла его на руках. Шеннон вела себя нормально, что с ней за всю жизнь бывало пару раз.
– Привет, милый, – говорит Роберта. – Возьми этого увальня, ладно? Я еле держу его.
Я забрал у нее Мака, а Роберта взяла сумку с провизией. Шеннон в своем непредсказуемом стиле со скоростью молнии метнулась ко мне и схватила меня за локоть.
– Понеси меня, пап. Раз несешь Мака, неси и меня.
– Пошли, пошли, – говорю. – Не могу же я тащить вас обоих.
– Папа устал, Шеннон, – говорит Роберта. – Не висни на нем, а то отшлепаю. Лучше бы похвастала своими новыми туфельками. Покажи, как ты в них танцуешь.
Шеннон отцепилась от меня, сделала пируэт и улетела шагов на двадцать вниз по тротуару. Я даже охнуть не успел. Шеннон четыре годика, но она не такая крупная, как Мак, хотя он на полтора годика младше. Спит она не больше семи часов, почти ничего не ест, зато энергии у нее на всех хватит. Только увидишь Шеннон, ее уже и след простыл. На миг она застыла и вдруг со своей обычной непредсказуемостью выпалила:
Меня зовут Сэм Басс,
В гробу видал всех вас
И клал на вас с прибором!
– Шеннон! – кричу я.
– Шеннон! – кричит Роберта. – А ну-ка домой сию же минуту! Еще одно слово, и выпорю так, что не сядешь.
Шеннон обдумывает слова Роберты. Ни черта она не боится. Я уж давно не пытаюсь подступаться к ней. Роберта тоже не знает, что с ней делать, только не признается. Темным чуланом Шеннон не проймешь. Холодный душ на нее тоже не действует. Оставить ее без еды – дохлый номер, она и так ни черта не ест. Отшлепать ее тоже дело гиблое: попробуй сперва поймать ее. Хотя, надо сказать, ей бы и хотелось, чтоб ее попробовали отшлепать. Тогда вы нападающий, а это ей только духу придает: она яростнее всего, когда на нее нападают. А драться – да ее хлебом не корми, дай постоять за себя. Последний раз, когда Роберта решила вздуть ее как следует, не Шеннон, а Роберта слегла в постель. Мало того, пока она отлеживалась, Шеннон прокралась в комнату и давай колотить ее игрушечной метлой. Едва нам с мамой и Фрэнки удалось оторвать ее от Роберты. Фрэнки удается кое-как совладать с ней, потому что она умудряется как-то выказывать ей свое презрение. У Мака другая тактика: он подкарауливает ее и, застигнув врасплох, садится на нее верхом. Но ни Роберта, ни я чего-нибудь существенного придумать не можем.
– Как тебе новая работа, милый? – спрашивает Роберта. – Трудный был денек?
– Да так себе, – отвечаю.
– А что делал?
– День напролет ползал на коленях и выковыривал штукатурку.
Роберта даже остановилась:
– Чего?
– Что слышишь. Они расширили завод, и на полу уйма штукатурки. Я ползал по полу и чем-то вроде стамески отковыривал ее.
– Разве ты им не сказал, они что, не знают...
– Плевать они хотели. Редакторская работа им там не нужна. Они делают самолеты.
– Но разве они не могут...
– Я в самолетах ни черта не разбираюсь.
Роберта шагнула, губы у нее плотно сжались.
– Стало быть, нечего там и делать. Пойди завтра и, когда тебе опять велят делать что-нибудь такое, скажи им, чтоб подавились своей работой.
– А что мы будем есть? И между прочим, чем платить за жилье?
– О, Джимми. Но ребятишкам нужна обувка. Я понимаю, что у нас туго с деньгами, но...
– Ладно, ладно. Только платить-то надо. Надеюсь, ты хоть сказала хозяйке, что в конце недели расплатимся?
– Ну конечно, – говорит Роберта, – а то как же. Конечно расплатимся. Разве в пятницу ты не получишь?
– Бог ты мой! Это ж черт знает что. Какого дьявола!
Роберта вся покраснела от гнева, ноздри у нее задрожали.
– Джеймс Диллон, прекрати сейчас же ругаться!
– Я не ругаюсь. Я молю о снисхождении.
– И не строй из себя умника.
– Черт бы тебя побрал! Сколько раз просил тебя не молоть чушь про умничанье. Я что, шестилетний, что ли?
– Ты знаешь, что я имею в виду.
– Откуда мне знать. Я и половину из того, что ты несешь, не понимаю. Хоть бы иногда в словарь заглядывала. Ты чего-нибудь читала, кроме своего молитвенника да «Правдивой истории»? О Господи... Бога ради, перестань реветь на всю улицу! Прошу тебя. Да что это такое! Стоит мне открыть рот, как все начинают сопли распускать.
Роберта проскочила в дом первая и что есть силы захлопнула дверь прямо перед моим носом. Дверь открыла мама.
– Только, ради Бога, не приставай с расспросами, – говорю. – Она сейчас придет в себя. И не обращай на нее внимания.
– Да я и слова не сказала, – отвечает мама. – А и сказала б, что такого. Уж и рта нельзя открыть.
– Ради Бога, мама.
– Да молчу, молчу.
Я положил Мака на диван и пошел в спальню. Роберта лежала на кровати, закрыв лицо руками. Платье она сняла и повесила. Я посмотрел на нее, и все во мне заныло. Я наперед знал, что будет дальше, и от этого сам себе был противен. Но что толку? Роберте нужны были не объяснения, а я сам. Я понял это, как только впервые увидел ее, а она через несколько лет. Я сел на кровать и положил ее голову себе на колени. Она повернулась, ее груди прижались к моему животу. Мне хотелось, чтобы мама поняла, что значит для меня Роберта, почему я с ней такой, какой есть. Мне бы хотелось, чтоб Роберта поняла, что значит для меня мама. А может, они и так понимали. Оттого-то все так идет.
– Прости, милая, – сказал я. – Просто я чертовски устал.
– Я тоже, – сказала Роберта. – Попробуй потаскайся целый день с Маком и Шеннон.
– Я понимаю, – говорю.
– Я выжата как лимон, Джимми. Честное слово.
– Представляю. Тебе надо побольше отдыхать.
Она позволила мне погладить себя, а потом села и оттолкнула меня.
– Ты тоже вымотался. Ты сам сказал. Приляг, а я пойду помогу маме с обедом.
Она надела через голову фартук, а я откинулся на подушки.
– Отдай маме доллар.
– Чего ради?
– За продукты.
Роберта словно только что заметила пакет.
– Зачем ты это покупал? У нас два фунта бобов в буфете. Почему мама их не приготовила?
– Откуда мне знать. Меня не было.
– Они же в буфете. Не могла же она не видеть.
– Черт с ними. В следующий раз съедим. Ладно, ступай, делай что надо и отдай маме доллар.
– Ладно, подумаю.
Я вскочил с кровати, чуть не задохнувшись от бешенства:
– Я тебе сейчас подумаю! Отдай маме доллар!
Дверь приотворилась, и показалась мама.
– Кто-то меня звал? – спросила она.
– Нет, мам, – говорю. – Это я говорю Роберте насчет ужина – о покупках. Чтоб она тебе доллар вернула.
– Да ладно, обойдусь, – говорит мама. – Если у вас туго с деньгами, можете не отдавать.
– Да полно у нас денег, – отвечает Роберта. – Целая куча. Подожди минутку. – И начинает ковыряться в сумочке: вытаскивает пятицентовики, десятицентовики, пенни и выкладывает на туалетный столик.
– У тебя что, доллара одной бумажкой, что ли, нет? – спрашиваю.
– Подожди, сейчас я маме все наберу, – отвечает Роберта этаким ласковым голоском, – у меня здесь есть... вот, мама, двадцать, двадцать пять, сорок, шестьдесят, восемьдесят три, девяносто три. Черт, семи центов не хватает. Ты не против, если я тебе завтра отдам?
– Да не надо ничего, потом как-нибудь отдашь, – говорит мама.
Роберта собрала всю мелочь.
– Если надо, бери сейчас.
Мама вышла.
Я лежу и смотрю на Роберту в зеркале. Она перехватила мой взгляд и отвела глаза.
– На сколько ты всего купил?
– На семьдесят центов. Тридцать осталось, если тебя это интересует.
– Пойдешь купишь чего-нибудь выпить?
– Не хочу разочаровывать тебя. Пойду куплю кварту вина.
– Не надо, Джимми. Врачи же запретили тебе.
– Смерть, где твое жало?
Роберта ушла.
Вскоре просыпается Мак и трет глазенки со сна. В нем ни капли жира, но он что вдоль, что поперек – крупный парнишка.
– Привет, пап.
– Привет, малыш. Какое волшебное слово?
– Белеги деньги.
– Что в городе видал? На самолете катался?
– Уф! И кусавку видел.
– Самую что ни на есть настоящую?
– А то как.
– А на что она похожа?
Мак подмигнул:
– Кусавка как кусавка, – и убежал.
У меня эта шутка навязла в зубах, но другой он не знает, с юмором у него плоховато.
* * *
Было уже около девяти. Роберта с детьми закрылась в спальне, мама возилась в ванной со своими распухшими пальцами на ногах. Фрэнки еще не было, словом, передняя комната была в моем распоряжении. Я ничего против не имел. Расставил пару кресел: одно для ног – для полного кайфа. Затем сбегал в винную лавку и принес выпивки. Мне показалось, что продавец немного задавался; впрочем, может, это мне показалось. Выпивохи в Калифорнии не слишком почитаются, во всяком случае кто пьет такое вино, что я купил. Лучшие калифорнийские вина предпочитают вывозить, а дешевые местные, остающиеся на продажу, делают из отбросов и закрепляют первачом.
В Лос-Анджелесе можно купить такую сивуху за пару центов и целую пинту за шесть. В каждом квартале алкашей наберется с полсотни запросто. Их так и зовут – «бухарики», и, к счастью, они не доживают до того, чтоб обзавестись семьями. Тюрьмы и больницы набиты ими; их там «исцеляют». В ночлежках, притонах и товарняках их за ночь подыхает в среднем душ сорок.
Словом, прихожу я домой, усаживаюсь, ноги на стул, и делаю добрый глоток. На вкус водянистое, но крепкое. Засосал еще, вкус уже лучше. Откидываюсь на подушки, закуриваю, разминаю пальцы на ногах и уже предвкушаю следующий глоток, как вдруг приходит Фрэнки; сбрасывает на ходу туфли и прямиком к дивану. Она высокая, прекрасно сложенная девица, копия папы, только волосы у нее совсем светлые.
– Опять поддаем? – дружелюбно бросает она.
– Принимаем. Хочешь глоточек?
– Только не эту бурду. Я уже сегодня пропустила три скотча. Стряслось чего? С Робертой не поладили?
– Да нет. Сам не знаю чего, – говорю.
– Ерунда, – говорит Фрэнки. – Я люблю Роберту, а уж детишек... Только дурак ты, дурак, скажу я тебе. Ты к ней несправедлив. Ты же знаешь, как она терпеть все это не может.
Я глотнул еще.
– Кстати, – говорю, – когда мы твоего муженька увидим здесь?
– Сама бы хотела знать, – говорит Фрэнки.
– Прости, у меня что-то на душе гадко.
– От этого пойла одна чернуха. А утром такая будет похмелюга.
– Так то утром. А сегодня – это сегодня.
Фрэнки раскрывает сумочку и дает мне полдоллара.
– Иди купи полпинты виски. Это не то что твоя отрава.
– Не хотелось бы мне брать у тебя деньги.
– Да брось ты. Иди скорей, я тоже с тобой выпью.
Я надел ботинки и пошел. Когда я вернулся, у Фрэнки в руках было письмо; глаза красные.
– Ты что думаешь о папе? – спрашивает она.
– А что с ним такое?
– Разве мама тебе не показывала это письмо? Я думала, ты знаешь.
– Дай посмотреть.
– Только не сейчас. Я отнесу его к себе в спальню. Завтра почитаешь.
– Послушай, – говорю я ей, – что бы там ни было, это меньше расстроит меня, чем если я не буду знать, в чем дело, раз уж все равно знаю, что что-то не так. И не спорь, ради Бога. А если собираешься тут сопли разводить, иди лучше куда-нибудь в другое место. Меня эти потоки слез уже до ноздрей достали.
– Сукин ты сын, – бросила Фрэнки, вытирая глаза, и съязвила: – Знаешь про гремучую змею, у которой нет норы, чтобы шипеть?
– Да заткнись ты.
Я быстро пробежал письмо. Ничего особенного там не было. Говорилось только, что они не могут больше держать папу Там. Слишком, дескать, от него много беспокойств.
– Придется, видать, забирать его.
– Ты хочешь сказать – к нам сюда?
– А что такого?
Фрэнки посмотрела на меня в упор.
– Ну хорошо, – говорю, – а что ты предлагаешь?
– Но мама же не может жить с ним. Даже будь у нас деньги, чтоб поселиться за городом и все такое прочее.
– А если к его старикам? У них бабки имеются.
– Они тоже об этом прошлый раз писали, – заметила Фрэнки. – Только ты же их знаешь, Джимми. Ты им пишешь письмо, они его изучают, пишут свое и оба отсылают кому-нибудь из клана. Их письмо начинается ровно с пятой строчки сверху на одной стороне листа и заканчивается ровно на пять строчек до низу на второй. И само собой – там ни слова о папе. Это ведь было бы неделикатно, как же. А к тому моменту, когда наше письмо доходит до тысяча шестьсот восемнадцатого Диллона, от него остаются одни клочки. Что дальше? У третьей дочурки тети Эдны Сабеты вырезали аденоиды, а старый дядюшка Джунипер получил «Заметки» Эмерсона.
Так оно и есть на самом деле. Я уверен, что это Диллоны изобрели систему копирования и рассылки писем.
– Давай выпьем, а там видно будет.
– Только по маленькой, – говорит Фрэнки. – Как тебе новая работа?
– Лучше некуда.
– Хорошая компания?
– Самая что ни на есть.
– Сплошной восторг. Нельзя ли поподробнее?
– Нашего брата там шесть человек, включая и старшого – или заведующего, так его называют. Склад состоит из двух отделов – один для поставляемых запасных частей, то есть тех, что производятся не на территории завода, и другой для производимых на месте, но все мы под одной крышей. Двое парней из отдела поставок запчастей – это Баскен и Вейл. Баскен очень подвижный и нервный. Вейл тип загадочный, но оба в каком-то смысле одного поля ягоды.
– О-о, – протянула Фрэнки.
– Весь день-я ползал на руках и коленках и, само собой, потел как черт знает кто. Время от времени эти два шута гороховых из ПЗЧ – у них в отделе есть такая трафаретная машинка – припечатывали мне на задницу маленькие цветные таблички. Они у меня, должно быть, так и болтались часами. На них значилось: «Сырая штукатурка. Ни шагу».
Фрэнки хохотала так, что у нее чуть платье по швам не полопалось.
– Ну, Джимми, здорово!
– Здорово? Ну дальше. Есть еще Мун, наш завотделом. Он явился перед самым концом работы и сказал мне пару ласковых слов. Сказал, чтобы я не огорчался, если мне нечего будет делать; компания так или иначе готова терять деньги первый месяц на новичка.
Фрэнки хлопает себя по коленям.
– И тебе платят пятьдесят центов в час?
– Прямо потеха, – говорю. – Так вот, за головастика у нас Гросс, счетовод. Он выпускник Луизианского университета и бывший игрок «Всеамериканской». Я спросил его, знает ли он Лайла Саксона.
– А он?
– Спрашивает, в каком году Лайл играл за команду.
– Стало быть, он попадает в твою книгу. – На этот раз Фрэнки не смеялась.
– Последнего члена нашего секстета зовут Мэрфи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27