Кассеты в основном.— Крутые кассеты? — поинтересовался Пафнутьев.— Достаточно.— Значит, ты все-таки знаешь этих женщин?— Мы все из одного места, из Пятихаток. Среди них должен быть и мой снимок. Наверное, он у вас есть... Иначе откуда вам знать про родинку.— Есть, — кивнул Пафнутьев.— Почему же вы мне не показали?— Постеснялся. Величковский снимал?— Да.— А кто он такой?— Подонок. Придурок. Хмырь вонючий.— Он говорит, что вы охотно снимались, что он кого угодно уговорит сняться в таком виде, что у него просто талант общения с женщинами.— И вы поверили? — усмехнулась Оля.— Засомневался.— А что, в самом деле можно допустить, что он меня уговорил сняться в чем мать родила? Он — меня?! Можно такое допустить? — Голос Оли впервые зазвенел обидой.— Сие есть тайна великая и непознаваемая, — уклонился Пафнутьев от ответа.— Хорошо. Так и быть, — Оля раздавила в блюдце очередную сигарету. — Если уж в прокуратуре знают, что у меня между ногами, то и я могу себе кое-что позволить. Могу? — с напором спросила она.Пафнутьев не мог сказать сурово и твердо: «Да ты просто обязана рассказать следствию все известное тебе по этому делу!» Это было бы казенно, и, скорее всего, Оля бы замолчала. Не имел он права просто кивнуть дескать, давай выкладывай, если уж тебе так хочется. Это было совершенно недопустимое превосходство.У Пафнутьева на языке вертелись десятки ответов, и суть всех их сводилась к одному смыслу: «Говори, дорогая, конечно, говори!» Но, просчитывая их, Пафнутьев безжалостно браковал, отвергал все случайное и поспешное. И наконец произнес негромко, без нажима, будто не с блудницей, снятой в ночном дворе, говорил, а с самим собой советовался:— А почему бы и нет, Оля, почему бы и нет...Оля молча кивнула, она приняла его слова, его тон, приняла их разговор в пустом, гулком здании следственного управления. Закурила новую сигарету, пустила дым к потолку, закинула ногу на ногу так, что теперь на Пафнутьева опять смотрела левая коленка, та, которая показалась ему краше и совершеннее.— Этот Величковский... Знаете, бывают такие... Улыбчивая, в меру дурноватая сволочь. Говорят, что людей город портит, городские соблазны, городские деньги. Нет, он всегда был таким. Но, с другой стороны, если вы соберетесь его посадить... То и сажать-то не за что. Этакий бытовой подонок. Подвернется случай украсть что-нибудь — молоток, зонтик, перочинный ножик, — украдет. Дорвется до вашего телефона — наговорит на тысячу рублей. Из ресторана без вилки, без ложки не уходит. Представится возможность гадость о человеке сказать — скажет, не упустит случая, останется один в чужой комнате, а на столе письмо лежит — прочтет! Подвернется случай трахнуть бабу пьяную, беспомощную... Трахнет. Бомжиху, проводницу в поезде, малолетку из школы...— И тем не менее, — начал было Пафнутьев, но Оля его перебила, зная заранее, что он хочет сказать.— Да! — воскликнула она. — Да! И тем не менее он меня фотографировал, наводя резкость на полюбившуюся вам родинку!— Да я не так чтобы уж и очень, — смущенно пробормотал Пафнутьев, словно уличенный в чем-то не слишком симпатичном.— Ладно! — опять оборвала его Оля. — Мне об этой родинке не только вы говорили, Павел Николаевич! Не только вы!— Значит, он эти снимки отпечатал...— Он эти снимки заказывает по новой каждую неделю! Он торгует ими, Павел Николаевич!— А, — разочарованно протянул Пафнутьев. — Так я не первый, значит, видел ту самую родинку...— Я вам скажу больше... Только не свалитесь со стула... Вы и не второй, Павел Николаевич. — Оля наконец улыбнулась.— Надо же... А я уж...— Размечтался?— Не так чтобы очень... Но где-то рядом, где-то рядом. — Пафнутьев сокрушенно покачался из стороны в сторону. — Так этот Величковский, как вы говорите...— Неплохо зарабатывает на своей поганой плитке.— Он кладет испанскую!— Даже испанская плитка после его рук становится поганой! Не в смысле блеска, цвета, рисунка... Она становится грязной после того, как побывала в его руках.— Круто, — Пафнутьев склонил голову к одному плечу, к другому. — Как же тебе удалось на него выйти?— А! Говорю же, он неплохо на этой плитке зарабатывает. Десять долларов квадратный метр. Приезжает в Пятихатки, как... американский дядюшка. Чемодан подарков на все случаи жизни — трусики, лифчики, прокладки с крылышками, без крылышек... И покупаются девочки, покупаются. За трусики рублевые, за лифчики капроновые. Городок-то нищий, голода нет, но он где-то рядом. А Дима обещает взять в ваш город, а то и Москву сулит... Пристрою, дескать, в хорошие руки. Он не зря говорит, что умеет уговаривать, умеет. И покупаются девочки, хотя знают, на что идут. А он условие ставит — каждая должна пройти через его постель. Разве это уговоры — за горло берет. Или еще за что... Но берет прочно.— Но ведь надо же где-то расположить девочек, обустроить... Накормить в конце концов. Это он как решает?— Никак. Для этого есть Пахомова. Вы хорошо знакомы с Пахомовой?— Слегка.— Познакомьтесь поближе. Не помешает для общего развития. Наш Величковский не единственный ее поставщик.— Игорь?— О! Это бригадир. Но о нем я действительно ничего не знаю. Очень грамотный товарищ.— В каком смысле?— О нем никто ничего не знает. Кроме имени. Он о нас знает все. Адреса, телефоны...— Подожди, Оля... Какие телефоны, какие адреса? Ведь вы приезжие?— У них несколько квартир... Нас по этим квартирам разбрасывали. Мы, конечно, должны платить. Из своих скромных остатков, — Оля улыбнулась как-то кривовато, загасила сигарету в блюдце и тут же вынула из пачки следующую.Пафнутьев распахнул окно, чтобы хоть немного проветрить задымленный кабинет. На него дохнуло свежим ночным воздухом, шелестом ночного дождя, приглушенными звуками ночного города.— Как я понимаю, двор, где мы встретились, не единственный путь к сердцу клиента?— К сердцу? — переспросила Оля. — До сердца мы обычно не добираемся, времени не хватает. Да и желания тоже, честно говоря, нет. Работаем с тем, что доступнее.— Кажется, я понимаю, о чем вы говорите, — кивнул Пафнутьев.— Чего ж тут понимать... Каждый мужик подобные вещи схватывает с полуслова.— Поэтому и говорю, что понимаю, о чем речь, — невозмутимо ответил Пафнутьев. — Но дело в том, Оля, что подобное случается не всегда... Некоторым удается и до сердца добраться.— Сказки! — с раздражением произнесла Оля. — Не надо мне пудрить мозги!— Скажи, вот эта девушка тебе знакома? — Пафнутьев вынул из ящика стола фотографию Юшковой. — Посмотри внимательно.Оля мельком взглянула на снимок и отвела его от себя вместе с рукой Пафнутьева, подальше отвела, будто от снимка исходило что-то неприятное для нее, о чем она не желала помнить, думать, знать.— Она не из наших. Как-то я ее видела... Это Игоревая девочка.— Игоревая? — переспросил Пафнутьев, хотя уже догадался, что хотела сказать Оля. — Это в каком смысле?— При Игоре она... Вместе их видела. В каких отношениях — не знаю, хотя мысль имею.— Поделись.— Да чем тут делиться, Павел Николаевич! Все мое нынешнее положение, общественный статус, если хотите, выстраивает мысли в одном-единственном направлении — блуд и похоть, похоть и блуд.— Но наверняка не знаешь?— Не знаю.— Это радует, — кивнул Пафнутьев, осознав, что хоть что-то обнадеживающее сможет сказать Худолею. — И уж поскольку, Оля, мы немного разговорились, стали понимать друг друга, скажи мне, пожалуйста, что могло случиться с вашими девочками, как понимать происшедшее?— Похоже, их убили, — передернула плечами Оля.— За что их могли убить?— Мало ли... Мы ведь находимся в зоне рискованного предпринимательства. Люди, которые не могут по каким-то причинам удовлетворить свои потребности легко, просто, красиво, в конце концов, а шастают по ночным улицам, играя желваками и выискивая двуногую тварюку женского рода... Это же ненормальные люди. Или полная разнузданность, или полная беспомощность, или полное уродство, в чем бы оно ни заключалось... Вот наши клиенты.— А что же вас...— Что нас заставляет? — перебила Оля звенящим голосом. — Кушать хочется. На мне двое стариков и дочка... Их пенсии хватает только на оплату коммунальных услуг — газ и свет.— Вода? — подсказал Пафнутьев.— Вода во дворе. А тут подворачивается хмырь Величковский. Он не настаивает, нет, все проще. Весело смеется, открывает шампанское, играет золотой печаткой... Вы заметили, что эти самые печатки обожают, ну просто обожают люди определенного пошиба?— Какого пошиба?— Невысокого. Придурки в основном.— Ну, так уж и придурки, — засомневался Пафнутьев.— Ладно, Павел Николаевич, ладно. У кого-нибудь из ваших друзей, знакомых, сослуживцев есть золотая печатка, носит кто-нибудь из них эту золотую бородавку на пальце?— Вроде нет...— Так вот этот хмырь... Сидит, закинув ногу на ногу, сверкает золотыми своими зубами, поигрывает блестящей туфелькой... И говорит... В чем дело, девочки? Вперед! Жизнь коротка! Хватит вам в этой деревне грязь месить! Хорошие бабки светят! И что делать? Я дрогнула. И другие дрогнули. Если хотите знать, еще полдюжины девочек ждут не дождутся, когда приедет наконец Величковский и заберет их в город. И у них начнется жизнь рисковая, но сытая. Может быть, этот хмырь думает, что соблазняет нас красивой жизнью? Ничуть. Кормежкой соблазняет. И это... Ваш вопрос — за что могли убить... Мы ведь девочки почти деревенские, выросли в гордости... Каждая из нас может взорваться, каждая! В любую секунду! И никто не предскажет, отчего именно! А взорвется — ничто не остановит, ни от чего не убережет! Ничто!— И до смертоубийства? — ужаснулся Пафнутьев.— Ха! — пренебрежительно ответила Оля, и Пафнутьев понял — смертоубийство ничуть ее не смущает, не трогает, не остановит.— Ну что ж, ну что ж, — пробормотал Пафнутьев, слегка озадаченный подобным откровением.— Вы меня не поняли, Павел Николаевич, — сказала Оля. — Дело в том, что когда человек взрывается, у него больше шансов погибнуть самому, чем нанести вред кому-то другому. Я же говорю — взрывается. Почти в прямом смысле слова.— Думаете, девочки взорвались?— Наверняка. Они были подругами еще со школы... В одном классе учились. Сочинения писали о Наташе Ростовой, что-то трепетное из Тургенева, о сновидениях Веры Павловны... Отписались. Мне бы хотелось, конечно, чтобы убийцу нашли и покарали, но я ничего сказать не могу... Я не знала даже, что они мертвы. Ведь живем мы здесь, если можно так выразиться... Разрозненно.— Надежду Шевчук нашли в квартире Юшковой...— Надежду нашли у Юшковой? А что она там делала?— Лежала.— Нет, я в том смысле, что нечего ей там делать! Я не уверена даже, что они были знакомы. А Таю где нашли? Там же?— Нет, в другом месте. Возле мусорных ящиков.— Кошмар какой-то, — Оля закрыла лицо руками.— Надежда Шевчук была беременна, — сказал Пафнутьев, стараясь произнести это как можно спокойнее.— Да-а-а? Сколько месяцев?— Не меньше трех. Между тремя и четырьмя. Так примерно.— Понятно, — кивнула Оля с таким видом, будто ей открылось нечто важное.— Что вам стало понятно? — спросил Пафнутьев.— А то, — и Оля потянулась за новой сигаретой.Этого у Пафнутьева отнять было нельзя — он умел разговаривать с людьми. И умение заключалось в том, что он стремился слушать, а не говорить. Не делал вид, что слушает, а слушал, что встречается в нашей жизни не столь уж часто, ребята, не столь. Вот сказала Оля одно словечко со странным выражением, и Пафнутьев тут же стал в охотничью стойку, как это делает хороший породистый пес, натасканный на дичь. Он сразу заподозрил, что в этом ее «понятно», произнесенном врастяжку, что-то таится и надо вернуться назад, чтобы вызвать у Оли то же состояние, чтобы захотелось ей произнести то же словечко, а заодно и все, что за ним стоит.— Да, три-четыре месяца было ребеночку... Даже пол определили... Мальчик должен был родиться.— Понятно, — повторила Оля, но уже простым, будничным голосом, в котором не было той тайны, которую так остро почувствовал Пафнутьев минуту назад.— Что-то ты вспомнила, что-то на ум пришло, а, Оля? Поделись.— Да так, ничего особенного... Маленькие житейские подробности. И ничего больше.— Если в мире и есть что-нибудь стоящее, так это маленькие житейские подробности, — сказал Пафнутьев.— Вы говорите, мальчик... Знали мы про этого мальчика, знали. Темненький был? Светленький?— А это имеет значение? — растерянно протянул Пафнутьев.— Нет, не в Италии Надежда подзалетела. Здесь. Поэтому я и спросила.— Она была в Италии? — удивился Пафнутьев. — Уже в этом году?— Три раза.— Это точно?!— Точней не бывает. Потому что и я тоже была в Италии три раза. Вместе с Надеждой. И с другими девочками. Кстати, Тая, которую вы нашли возле мусорных ящиков, тоже была с нами. Нас было много, почти половина автобуса.— Что же вы там делали? — спросил Пафнутьев изумленно.— Работали.— Успешно?— Нормально.— Как же вам удалось?!— Пахомова, туристическая фирма «Роксана». А у Надежды ребеночек... Думаю, он возник не случайно. Ожидаемый был мальчик.— Не в мальчике ли дело? — предположил Пафнутьев.— Очень даже может быть. Надежда так относилась к ребенку, что вполне могла...— Что могла? — быстро спросил Пафнутьев, пока мысль Оли не скользнула в сторону.— Взорваться. Вы, Павел Николаевич, никогда не взрываетесь?— Обычно это происходит незаметно для постороннего взгляда. Но я знаю одного человека, который именно сейчас находится во взорванном состоянии. И готов немедленно взорвать все, что угодно, все, что под руку подвернется.— Баба? — проницательно спросила Оля.— Он не баба, он мужик. Но причина его состояния... Да, тут ты права, баба.— Бывает, — на этот раз в голосе Оли прозвучало резанувшее Пафнутьева безразличие, если не сказать удовлетворенность — кому-то тоже плохо, кто-то тоже бьется в истерике, значит, в своих бедах она не одинока. Это была своеобразная защита, и Пафнутьев подавил в себе обиду.— Италия! — громко и резковато сказал он. — Давай, Оля, раскрутим Италию. Поскольку уж мы вышли на международные отношения. Как я понимаю, идет речь о Северной Италии?— Да, почти на границе с Францией.— Вы своими заботами охватывали и Францию?— Монако, Монте-Карло посещали, а что касается Франции, то только самую южную ее часть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48