Я вернулся на корму. Надя спросила:
— В чем дело?
Я пошарил в луже воды, нащупал промокшую материю моих брюк, дернул. Из днища забил фонтан.
— Мы утонем, — сказала Надя. В ее голосе звучал ужас. — Засунь обратно.
— Нет.
Она попыталась вырвать у меня брюки. От морской болезни она стала слабой, как птичка. Я схватил ее за руку и сказал:
— Смотри сюда.
Надя повернула голову. Канонерка подошла так близко, что видно было, как пенится вода под ее носом. Она сказала:
— О Боже мой! — голосом, в котором не было ни тени надежды. Вода в лодке дошла до банки. Я пошарил по дну, нашел течь. Давление воды уменьшилось, оно уравнивалось по мере того, как лодка погружалась в воду. Я затолкал брюки обратно. Мы сидели в лодке, полной воды. Я сказал:
— Надень фуражку.
Она надела, надвинула на мокрые, слипшиеся рыжеватые волосы.
Весла были под банкой. Я вытащил их.
— Перекатывайся за борт, — сказал я. — И плыви. Если подойдут близко, ныряй под лодку.
Свет на восточном горизонте стал лимонно-желтым. Ветер полностью прекратился. Будет прекрасный день — для тех, кто останется в живых и сможет радоваться ему. Я подтолкнул к ней весло.
— Возьми, — сказал я. — Держись между кораблем и солнцем.
Вода была холодная, но не ледяная. Я оттолкнулся от лодки, держа впереди себя весло. В море виднелась голова Нади — маленький темный предмет. Лодка выглядела как прямая черта среди стеклянистых бугров. Не потерять ее, подумал я. Море изменило цвет — из серого стало зеленым. Восточный горизонт сиял ярко-шафранным цветом. Из шафрана выплыл верхний кончик солнца — добела раскаленный ломоть света, от которого болели глаза.
Я лежал вытянувшись в воде, склонив голову набок. Канонерка была похожа на большой серый дом, ощетинившийся антеннами. Она скользила на расстоянии пятнадцати узлов, отгоняя от носа волну с пеной по краям.
Звук винтов был похож на громкое тиканье. Я спрятал голову в зеленую воду. Плыви мимо, подумал я. Передай им по радио, что в море никого нет, это трата времени, пусть ищут их в торфяных болотах, с собаками и вертолетами... Тиканье замедлилось. Сердце у меня тоже чуть не остановилось. Я поднял голову. Мне не хотелось смотреть, но я должен был видеть. Канонерка встала в своем кильватере. Она была в трехстах ярдах от меня с солнечной стороны. Волна скрыла ее от меня. Когда я снова ее увидел за гребнем, она сдвинулась с места. Острый серый нос разворачивался в моем направлении. На миг он исчез за целой стеной воды. Когда волна прошла, он был уже ближе.
Сначала я подумал: они засекли нас. Потом до меня дошло, что засекли они не нас. Дело обстояло хуже.
Они увидели лодку.
Лодка покачивалась ярдах в ста с солнечной стороны. Тиканье в воде стало быстрее. Они собирались переехать ее.
Балтийское море лежало вокруг — огромный синий диск. Мне хотелось закричать, замахать руками — все что угодно, только не остаться без лодки посреди этой пустыни. Но со мной Надя. Если ей захочется помахать рукой, она помашет. Решать ей, а не мне. Я увидел, как она медленно и легко покачивается на волнах. И не машет руками.
Под кормой канонерки вскипела белая вода. Судно прыгнуло вперед. Плоскодонка, качаясь, лежала на воде. Я увидел, как она поднялась на волне, нос выпрыгнул из воды. Большой серый корпус канонерки, как ножом, пропорол ее, и больше я ее не видел.
Из-за поручней канонерки послышалось "ура", раздался взрыв хриплого смеха. Не снижая скорости, она уплыла на юг на подушках из пены, золотясь в лучах желтого солнца, повисшего на востоке.
Я подождал, пока она скроется из виду. Потом с гребня волны прокричал:
— Надя!
В сорока ярдах с наветренной стороны поднялась рука, потом снова опустилась.
В двадцати милях от берега, держась за свои весла, мы медленно поплыли друг к другу.
Глава 30
Мы ничего не говорили. Только цеплялись за свои весла, ощущая, как вода безжалостно высасывает тепло из наших тел. Это будет недолго, подумал я. По крайней мере, лучше, чем тюрьма.
* * *
Волосы Нади облепили голову. Под глазами были жуткие черные круги, желто-коричневая кожа обтянула кости лица.
— Извини, мне очень жаль, — выдавил я наконец.
Она покачала головой.
— Не будь идиотом. — Она смотрела куда-то мимо меня. Ее глаза стали узкими, как у кошки. — Вон лодка.
Я резко обернулся. В двадцати ярдах от нас на стеклянистой волне покачивался предмет, напоминающий гигантский наконечник стрелы. Я поплыл к этому предмету.
— Чертов неумеха, — сказал я.
— Кто?
— Да этот русский. Он пытался ее утопить. Но промазал. — Я радостно ухмылялся. Значит, нам не надо плыть двадцать миль к берегу. У нас есть лодка. Полузатонувшая лодка с пробоиной в днище. Но все равно лодка. Я перевалился через борт и принялся отчаянно черпать, не обращая внимания на судороги в плечах и руках. У эстонских полицейских глубокие, вместительные фуражки. Эта фуражка больше не будет красоваться на парадах в майские праздники. Зато черпак из нее превосходный. Я черпал фуражкой, Надя — ведром. Уровень воды быстро опускался.
Вскоре она уснула. Я перестал черпать, поднял мачту, снял с паруса риф. Снова дул ветерок, на этот раз западный, дул поперек волн. Я установил стрелку моих часов по солнцу, определил юг, и лодка легла на курс. В море было пустынно. Корабельная шлюпка "Уильям Тиррелл" плыла на север, по направлению к свободному миру.
* * *
Мне хотелось пить. В последний раз я выпил стакан водки на приеме в таллиннской ратуше двенадцать часов назад. Это было отвратительное воспоминание. Нёбо и язык у меня были покрыты чем-то вроде засохшего клея. Я начал клевать носом. Дважды я просыпался и обнаруживал, что лодку несет ветром, без руля и без паруса. Я выправлял курс. Потом меня снова одолевала сонливость, и я оказывался на своем "Нортоне" в пустыне, только, в отличие от большинства пустынь, там было полно оазисов с широкими, сверкающими озерами чистой воды. Я проезжал на мотоцикле прямо по озерам, и вода сверкающими веерами разбрызгивалась до неба, играла всеми цветами радуги, падала вниз с восхитительным плеском. Беда была только в том, что забрало моего мотоциклетного шлема было опущено, и ни капли воды не попадало мне в рот. На заднем сиденье ехал со мной отец, он кричал, чтобы я открыл забрало. Но это значило оторвать руки от руля, и тогда мотоцикл разобьется. Поэтому я попросил отца помочь мне. А он сказал, что не может этого сделать, потому что он умер...
Что-то ревело мне прямо в ухо. Я дернулся и проснулся. Передо мной скользила огромная красная стена. Корпус корабля, грузового судна. Ревела сирена. Я отпихнул румпель, нырнул под корму, спросонок я плохо соображал. Высоко на корме развевалось сине-красное полотнище панамского флага. Близко, подумал я. Чуть-чуть не погибли. Я тихонько выругался пересохшей гортанью. Корабль уплыл к западу.
Я перестал ругаться. Я закричал. Закричал от радости. Наверное, звучало это как вопль комара. Но зато искренне.
Если оно идет на запад, значит, оно должно быть на северной стороне фарватера. По левому борту виднелись другие корабли, которые, вытянувшись в линию, шли к западу. Мы покинули Эстонию и входили в финские территориальные воды. Мое воодушевление длилось, наверное, несколько секунд. После этого на меня снова наползла дремота, а тут еще и солнце. Оно давило мне на затылок, как раскаленные докрасна тиски. Я вцепился в румпель и рулил, ничего не соображая, реагируя только на ветер в парусах и на угол штопора, которым мы вились по морю. Смотрел я внутрь лодки, потому что перед глазами у меня развертывалась карта.
Это была мешанина из нескольких карт. Одна из них — морская карта на "Лисице", на которой была изображена россыпь островов вблизи от берега. Но мешала мне не она, а другая, из моего школьного географического атласа. Это была карта солености. Я так и слышал голос старого полковника Максвелла по кличке Ругатель Берти, учителя географии: "Чертова Балтика почти пресная. Идиотское море. Недостаточно соленое для нормальной рыбной ловли и недостаточно пресное, так что хрен напьешься".
Но вот она, Балтика, прохладная и сверкающая в солнечных лучах. Скоро полдень. А мы не имели во рту ни капли воды уже восемнадцать часов.
Я зачерпывал воду со дна лодки, поливал себя и Надю. Сколько бы соли ни было в Балтийском море, мне казалось, что она вся осела на мне, прилипла к коже и скрипит в одежде. Надя лежала недвижно, как мертвая, опустив одну руку на дно. Я надеялся, что она еще жива. Я очень сильно надеялся на это тем крошечным кусочком мозга, который был свободен от карт, от руля и от стараний, чтобы сухой воздушный шар, который прежде был моим языком, не вывалился изо рта и не принялся лакать соляной раствор на дне лодки...
Поэтому легче было смотреть на лодку.
Я потерял счет времени. Часы превратились в недели. Как будто я всю жизнь стоял у руля под палящим солнцем. Ничего не было — только багровый кошмар, волны и рев Балтики, да неровный пульс, едва подталкивавший к голове сгустившуюся кровь.
Вдруг рев как-то изменился.
Поначалу я решил, что дело в ветре. Но звук не становился прежним. Я собрался с силами и посмотрел за борт.
В пятидесяти ярдах от нас был остров: скалистый, заросший соснами, с причалом, выдающимся из поросшей камышами бухты. Мы уже проплыли мимо нескольких островов. Они лежали с наветренной стороны, как загорающие киты. Я изо всех сил потянул румпель, подошел к набережной и кое-как пришвартовался — пальцы у меня распухли, как сардельки.
Надя не пошевельнулась. Я потряс ее за плечо. Она пискнула, как кошка. Я сказал:
— Земля.
Она открыла глаза. Остекленевшие, ничего не понимающие. Потом она спустила ноги на дно. И спросила:
— Какая?
— Финляндия.
— О-о! — сказала она. — А вода?
Я вытащил, ее из лодки. Ноги у нее подгибались. У причала стоял лодочный сарай, он был заперт. В глубине острова, в рощице из сосен и кленов, поблескивала черепичная крыша. Дачный коттедж. Наверняка владельца нет. Надя навалилась на меня, обняв одной рукой за плечи и пользуясь мной, как костылем. У меня и у самого подламывались колени. Казалось, до коттеджа не меньше пятнадцати миль. Мы прошли по дерновому газону, по тропинке, обложенной камнями, к веранде, затянутой сеткой от насекомых. Дверь была заперта. Замок был маленьким и хлипким. Я взял один из камней, окаймлявших тропинку, и сбил его.
Большая комната была обставлена дачной мебелью. В углу — раковина, кухонная плита. Вот и кран. Я повернул его. Надя прямиком направилась к нему. Она стала пить из полоскательницы, шумно прихлебывая, как животное. Я наполнил водой кружку, выпил, снова наполнил и пошел на разведку.
Я обнаружил душевую. Я чувствовал, как вода из кружки проникает через поры наружу. Я жаждал душа всем своим существом. И я включил его. Вода была чуть теплая, из бака на крыше. Я сходил за Надей и привел ее в душевую. Она стащила с себя одежду, пошатываясь и падая на стены.
— Заходи, — сказала она.
Я разделся и тоже зашел под душ.
Мы стояли в чем мать родила, а на нас лилась вода. Друг друга мы воспринимали как подпорки.
— Получше, — сказала она минут через десять.
— Да, — согласился я. Вода, барабанящая по моему черепу, успокаивала, как ничто другое на свете. Дремота застлала мне мозг, как туман. На перилах висело полотенце. В полуоткрытую дверь я увидел кровать. Я бросился в спальню, вытираясь по дороге, плюхнулся на кровать, забрался под одеяло.
В голову лезли бессвязные мысли. Я не знал, какой сегодня день недели. Только надеялся, что владельцы не приедут именно в этот день, а то придется проснуться. Но у меня были и мысли поинтереснее. Например, по поводу намеков, оброненных Амиасом Теркелем, и выломанной двери госпожи Ребейн, и могилы возле сгоревшей развалины. Это был узел, огромный морской узел, туго-претуго завязанный.
Но одна ниточка в нем была послабее. И я точно знал, как за нее дернуть: для этого нужно отправиться в Турку, город на западном берегу Финляндии, откуда должна вновь стартовать парусная флотилия. Если, конечно, Пит прибыл туда с "Лисицей".
Добрый старый Пит.
Жужжала муха. Сквозь занавески пробивался свет. Мои веки опустились и больше не поднялись.
Проснувшись, я не мог понять, сколько времени проспал. Свет по-прежнему пробивался сквозь занавески. Муха все еще жужжала. В голове у меня был туман. И рядом лежала Надя.
Ее глаза были открыты. Они казались огромными и темными, почти фиолетовыми при тусклом освещении.
— Спасибо, — сказала она.
Ее рука под простыней нащупала мою. Взяла ее и положила себе на грудь. Кожа у нее была шелковая, сосок затвердел от прикосновения. Я придвинулся к ней. Ее пальцы коснулись моего затылка. Она притянула к себе мою голову и поцеловала меня. Поцелуй был легок, как ангельское крыло, бесплотен, как облако. Я поддавался. Это поцелуй полицейского, подумал я. Потом я потерял способность разумно мыслить, если считать это разумной мыслью. Мои руки начали двигаться сами по себе к ее затылку, и она вздохнула, вздрогнула и придвинулась поближе. А потом от затылка вниз, туда, где мышцы переходили в чудесные волны, которые раздвигались легко, как море, и зыбились, расступаясь. Она чуть слышно простонала мне в ухо. Ее ноги раздвинулись, впуская меня. Я приподнялся над ней в полумраке. Голова Нади лежала боком на подушке, губы приоткрылись. Какой-то миг ее раскрытые ладони упирались мне в грудь. Потом она взглянула на меня, обхватила за плечи и сказала:
— Уже.
Мы лежали в руинах чужой постели и дышали дыханием друг друга. Наконец она сказала:
— А что будет, когда вернутся хозяева?
Мы выбрались из постели и вместе отправились в душевую. Нам было все равно.
Часы в спальне шли. Они показывали всего шесть, но солнце было уже с другой стороны. Мы проспали восемнадцать часов.
В кухне нашлась маринованная селедка, ржаные галеты, похожие на летающие тарелки, и растворимый кофе. Мы сидели рядом за кухонным столом и ели, держась за руки. Внезапно появилось чувство, что нам немного осталось, ужасное ощущение, что мы уже провели вместе все отпущенное нам время и почти не заметили, как оно прошло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39