Были такие подозрения! Что же это, люди! Ехать она хочет! В баню её запереть! Милиция! Люди! Караул!
Женский крик, как кинжалом, пронзил Терново. И, казалось, рассыпанные без порядка домишки только его и ждали. Всюду зашевелилось, хлопнуло, стукнуло.
Татьяна, вся истормошенная Савелкиной, беспрерывно подталкиваемая ею, вяло шла навстречу людям. Вскоре её окружили.
— Пущай сказывает перед всеми! — надрывалась Савелкина.
Татьяна, затвердевшая, словно чёрная статуя, молчала. Она с тоской смотрела куда-то вверх, на вершины дальних гор, и ничего-то ей уж больше не хотелось — все желания уничтожила не отступавшая ни на шаг чудовищная незадача.
— Господи, да не галдите! Сейчас все скажу, ничего не скрою.
Никто не видел, как Юрка влез на пегаша. По крупу некормленого и непоеного мерина застучал, кроме хворостины, приклад допотопного, с гранёными стволами ружья. Того самого, дедовского.
Только один Огадаев и видел, как Юрка снимал ружьё со стены, но уж очень старику было худо — никакой возможности помешать мальчишке.
Внизу, где-то совсем рядом, настырно куковала кукушка: «ку-ку» да «ку-ку», и без конца. Георгий Андреевич шевельнулся в «вороньём гнезде», как окрестил он свой скрадок в кроне старого дуба, и взмолился:
— Не надо, не надо мне такого сказочного долголетия, извините, пожалуйста!
Не обратив никакого внимания на это заявление, крикунья продолжала своё и вскоре подманила подружку. Голоса уже двух птиц, настолько близкие, что в них отчётливо различалась страстная хрипотца, которую издали никогда не услышишь, задолдонили наперебой. Казалось, они, эти голоса, заключены в какой-то гулкий сосуд, и один — как бы эхо другого, пружинисто отскакивающее от стенок сосуда.
Насулив всему живому целую вечность, кукушки разом смолкли — видно, подались куда-то, перепархивая по кустарникам и нижним ветвям деревьев.
Но тишины не наступило. В этот яркий час, когда приближение вечера ощущалось ещё только как предчувствие, пело неисчислимое множество других птиц. Единый звук, составленный из тысяч отдельных звуков — самых разных, от хриплого ворчания до тончайших звонов, — просторный и как бы колеблющийся в неспешном ритме, заполнял все: деревья, землю, воды, камень и воздух. Уж на что Георгий Андреевич, ещё в студенческие времена своим знанием птичьих голосов вызывавший зависть у товарищей по курсу, а и он вряд ли смог бы сейчас выделить из общего гула и определить голос какой-нибудь одной птахи.
Но сегодня птицы и не интересовали Белова. Он загадал: если есть тигрята (или хотя бы один тигрёнок), значит, всё, что делалось до сих пор, делалось правильно. Вот именно — все!
Он печально усмехнулся, подумав, что, видно, не на шутку расклеился, если самой судьбе начал ставить столь непосильные условия. Ишь, чего захотел — тигрят! Ведь даже если Хромоножка и стала опять матерью, то уж не ради ли какого-то возомнившего о себе натуралиста она должна устроить логово именно на Краснухе, причём в пределах досягаемости его бинокля? Дескать, гляди на нас и пиши… мельче! Нет, велика тайга, и никто не закажет путь её зверю…
Мощный кривоватый дуб стоял почти на самой кромке левого берега реки, которая на этом участке растекалась и мелела: камни выступали над её тихо струившейся поверхностью. Мелководье, однако, не мешало крупным пятнистым хариусам вести здесь деятельную и радостную жизнь. Сверху Георгию Андреевичу и без бинокля было видно, как некоторые рыбины, затаившись в засаде где-нибудь в тени, нетерпеливо подрагивали хвостами — ожидали наплывавшую добычу, а другие с азартом футбольных вратарей выбрасывались в воздух и хватали летающих насекомых.
Скала была по правую руку от Георгия Андреевича, и ею в ту сторону ограничивалось его поле зрения. Влево же начиналось самое интересное. На обширном пространстве высились не помещавшиеся в глазах бесконечно затейливые строения природы. Расцвеченные праздничными красками весны террасы, ниши, балконы, переходы, уступы чередовались в немыслимом беспорядке и тем не менее сохраняли несомненное гармоничное единство. Видимо, гармония придавала этому нагромождению камня манящую привлекательность — хотелось не просто любоваться красотой, а приблизиться, пощупать её руками, убедиться в её достоверности.
Георгий Андреевич разделил все открытое перед ним пространство на участки и с неуклонной методичностью стал осматривать их в бинокль, стараясь вникнуть в каждую деталь. Всё могло иметь значение: камешек, травинка, шевельнувшийся кустик.
На первый осмотр ушло около часу, и ничего существенного замечено не было, ничего, кроме порхнувшей пичуги да юркнувших тут и там ящерок. Георгий Андреевич опустил бинокль, потёр уставшие от напряжения глаза и вытащил привязанный верёвочкой к клапану кармана гимнастёрки карандаш. Но писать-то пока было нечего. Впрочем, первый вывод уже напрашивался: определённая, можно сказать, насторожённая пустота на всех участках. И это в то самое время, когда позади лесная чаща, казалось, шевелилась от переполнявшей её жизни… Но отсутствие мелкого зверья не говорит ли о присутствии крупного хищника?
Дав отдохнуть глазам, Георгий Андреевич приступил к новому, ещё более тщательному осмотру участков. Теперь надо было постараться зафиксировать изменения обстановки, происшедшие за миновавший час, Какая-нибудь мелочь — сдвинутый камень или помятый мох вполне могли стать путеводной нитью…
Он поднял бинокль. И сразу же, ещё не тронув окуляров, с совершенной отчётливостью увидел… человека. Это было как наваждение. Человек в ватнике и в сапогах, вооружённый, ничем не предупредивший о своём появлении, — свалившийся с неба, или мираж, отпечатанный в воздухе! Георгий Андреевич потряс головой, чтобы отогнать видение, но оно никуда не делось, продолжало стоять к нему спиной, опустив голову, что-то рассматривая у себя под ногами. И стояло оно так близко, что, казалось, должно было слышать не только дыхание Георгия Андреевича, но и биение его сердца!
На самом деле Захар Щапов находился метрах в сорока или пятидесяти от «вороньего гнезда». Георгий Андреевич не сразу узнал его. Перед ним был явный и злостный браконьер, осмелившийся в весеннее святое время нарушить границу заповедника. Нарушитель разогнулся и повернулся лицом к «вороньему гнезду». Георгий Андреевич быстро опустил бинокль, боясь, что его может выдать блеск линз.
Значит, Щапов наконец-то. Необходимость задержать и разоружить оставалась в силе, но, конечно, все теперь значительно усложнялось. Не душеспасительная беседа о бережном отношении к природе предстояла, а нечто более сложное и тонкое. В частности, Щапова ожидал великолепный оглушающий удар ребром ладони по шее.
Карабин (вон он) — пора уж — займёт своё законное место в кладовке, в железном шкафу под замком.
А что ждёт самого Щапова? И вдруг захолодало в груди: то дала о себе знать ответственность за чужую судьбу. Ведь, в сущности, он, Белов, не судья и не исполнитель, просто гражданин… Да, гражданин, вот то-то и оно…
Щапов получит своё.
Захар Щапов между тем двинулся, лениво осматриваясь по сторонам, вдоль по узкой и ровной обомшенной площадке, неторопливо поднялся на другую, похожую, и оттуда, встав на самом её краю, стал, вытягивая шею, вглядываться в даль сужавшегося распадка.
Теперь он опять стоял спиной к «вороньему гнезду», и Георгий Андреевич решился вновь приставить бинокль к глазам. Слезать с дерева было пока нельзя: Щапов мог услышать произведённый при этом шум.
Ну что ж, можно и потерпеть. Сжав зубы, Георгий Андреевич — чтобы не терять времени даром — изучал противника: тощую котомку за его спиной, оранжево поблёскивающую над правым плечом ложу карабина, обыкновенный брючный ремень, которым Щапов был перепоясан поверх ватника и который, несомненно, пригодится потом для связывания рук…
Вдруг Щапов резким, суетливым, пожалуй, испуганным движением сорвал карабин с плеча. Что-то значительное увидел он там, впереди, на склоне, и его волнение передалось Георгию Андреевичу, который поспешил мазнуть окулярами бинокля туда и сюда и, не заметив ничего, вновь упёрся ими в перепоясанную, с котомкой спину. И вот тут-то он скорей почувствовал, чем увидел, что к фигуре бандита что-то прибавилось: справа его голова зажелтела — как бы золотым ореолом. В следующее мгновение Щапов переступил, отодвинулся немного влево, и тогда глазам Георгия Андреевича открылось невероятное: круглая, ярко полосатая оскаленная морда тигра рядом с головой Щапова!
Это опять был оптический эффект: под действием линз предметы иллюзорно сблизились. Голова Щапова и голова Хромоножки, казалось, соприкасались, но и в действительности тигрица, вынырнув навстречу человеку из своего логова, оказалась очень близко от него, метрах в восьми, то есть на расстоянии, которое взрослый тигр может преодолеть одним прыжком.
Это были мгновения, когда мысль обретает необычайную стремительность. Георгий Андреевич принял единственно правильное в его положении решение: с громким криком он ринулся, обламывая ветви, вниз.
— Не стреляй, своолочь!
Только внезапный шум и появление ещё одного человека могли изменить ход событий — напугать тигрицу, вынудить её к отступлению или помешать Щапову метко выстрелить.
Но Георгий Андреевич, в треске сучьев, с криком провалившийся вниз, не миновал ещё и половины высоты дерева, когда раздался первый, им не услышанный выстрел. Второй выстрел раскатился по распадку, когда он шлёпнулся, повредив руку, на землю. Третий выстрел прогремел, когда он, делая гигантские скачки, вспенивая воду, бежал по мелководью и, не заметив ямы, ухнул в неё по пояс. Потом были четвёртый и пятый выстрелы. Георгий Андреевич в это время карабкался по каменным нагромождениям склона…
Это может показаться невероятным, но ни криков и вообще никакого шума Щапов не слышал. Такое им овладело состояние, когда он неожиданно увидел вынырнувшую из щели, готовую к прыжку тигрицу. Он машинально сдёрнул с плеча карабин, так же машинально щёлкнул затвором. Пожалуй, даже и не страх охватил его, а оцепенение, которое распространяют в минуту смертельной угрозы или хищного нападения многие животные. Он видел тигрицу, медленно (как ему казалось) ползущую на него, видел оскаленную пасть, но звериного рыка не слышал. «Уши, что ли, заложило?» — отстранённая мысль прошла как бы неподалёку от сознания. Почти не целясь, он спустил курок в первый раз.
Выстрел он всё-таки услышал; звук показался негромким, откуда-то прилетевшим. Дёрнувшийся в руках карабин, однако, уничтожал всякие сомнения насчёт того, откуда стреляло. Да, но тигрица продолжала ползти на него! Он снова выстрелил.
Она ползла! В своём оцепенении, похожем на спокойствие, Щапов кратко подумал: «Видать, стрелять разучился». И, уже как следует прицелясь, опять выстрелил.
Тигрица ползла, словно плыла, на него!
«Танька давеча мушкой стукнула», — вспомнил он, но тотчас же вспомнил и то, что мушку нарочно проверял и ощупывал, — в ней никакого повреждения не было. Он выстрелил ещё — тигрица ползла.
И только тогда Щапов понял причину промахов: прицел установлен на четыреста метров, на расстояние, с которого он намеревался убить директора, пули, значит, могли лететь вверх. Он дёрнул прицел и выстрелил в последний раз.
«Теперь кидайся, коли что опять не так», — подумал он, пристально приглядываясь к распростёртому зверю и замечая, что и теперь тот, кажется, продолжал ползти на него.
Зрение ли испортилось у Захара Щапова (от возраста или от долгого сидения в темноте) или подшутило над его глазами поднявшееся кровяное давление? Оскаленная, словно готовая к прыжку, тигрица лежала мёртвой. Все пять пуль были в ней.
Охотник всегда спешит дотронуться до подстреленного зверя, как бы убедиться в своей победе. Это даже не обычай, а нечто врождённое, полученное по наследству от предков. Но, видно, что-то надломилось в Щапове: он не подошёл к тигрице, не пнул её ногой. Опустошённый, присел на камень.
С тупым равнодушием он воспринял раздавшиеся позади стук шагов и запалённое дыхание. Он настолько промедлил обернуться, что и оборачиваться не пришлось: Белов пробежал мимо, споткнулся на подъёме, чуть не упал и кинулся на колени перед мёртвым зверем.
Лишь через минуту он поднялся и повернулся, весь на виду, к Щапову. Тот подивился: лицо директора было мокрым, будто в слезах.
— Что ж ты, гад, наделал! — сдавленно сказал директор.
Щапов наставил на него карабин и вдруг суетливо захлопал затвором. Что-то непонятное с ним творилось — он то одно забывал, то другое, и вот теперь, в очередной раз, забыл, что карабин разряжен, всю обойму он истратил на зверя, а другая — в котомке! Зажав карабин под мышкой, он захлопотал, стаскивая с плеч котомку, но ведь развязать её, достать патроны было не секундным делом: Белов успел подойти и положить руку на оружие.
— Хорошо, хоть не сопротивляешься, — сказал он безбоязненно и потянул карабин к себе.
Щапов очнулся, его вялость пропала, мышцы окрепли.
— Ты себя не обнадёживай… — Оставив в покое лямки мешка, он стремительно пригнулся и выхватил из-за голенища нож с широким и длинным лезвием, дивно отточенным, яростно засверкавшим.
В следующее мгновенье отлетевший в сторону карабин брякнул о камни. Щапов взметнулся, нанося удар в грудь Белова. Георгий же Андреевич быстрым движением попытался выбить нож, но сделать это ему не удалось: его собственную руку, повреждённую при падении с дерева и успевшую сильно распухнуть в кистевом суставе, пронзила невыносимая боль. Он не сдержал стона.
Удар всё же не получился. Нож остался у Щапова. Он почувствовал неуверенность, отступил шага на два, пытаясь выиграть немного времени, чтобы сообразить, каким верным способом можно одолеть ловкого противника. Георгий Андреевич тоже сделал два-три шага назад, отшвырнул при этом подвернувшийся под ноги карабин. Обоих трясло от волнения…
Щапов оказался на самом краю площадки. Склон в этом месте был крут, внизу блестела река.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21