— Пришла в папильотках и с помадой на губах? Не верю!
— Пришла в папильотках и без помады. Это я сам отвел ее в ванную, ликвидировал папильотки и раскрасил ее помадой, стоявшей на полочке.
— Действительно, это Майкин цвет, — признает Ванда. — А ты уверен, что это не сама Майка соблагоизволила украсить моего мужа помадой?
— А уж это было бы совершенно безопасно. Майка ведь не женщина!
— Ну да, не женщина! Ей даже платят за это немалые деньги!
— Именно! Майка — актриса. Это вроде кубика бульона. Бульон будет прекрасный, но в растворе, а в виде кубика никто нормальный его потреблять не станет.
— Франк как раз ненормальный. Он ведь киношник. Они близки духовно, как мне кажется.
— О Франке можешь не беспокоиться. Как впрочем могла бы не беспокоиться и о любом мужчине на его месте.
Ванда смотрит на меня с любопытством. Я чувствую, что у нее что-то вертится на кончике языка, но она справляется с искушением. С новыми силами набрасывается на воротничок рубашки.
— А все-таки мне страшно интересно, что может быть в этом сейфе? — произносит она.
— Мне тоже интересно. Если там вообще что-нибудь есть.
— Ты думаешь, твой отец мог это уничтожить? — спрашивает Ванда.
— Не знаю. Но если это нечто компрометирующее, он мог избавиться от этого, чувствуя приближение кончины и видя, что никто не обращается за депозитом.
— Ты считаешь, что это нечто могло скомпрометировать твоего отца?
— Скорее не отца, а кого-то другого. Например, черная могла отдать отцу в депозит любовные письма, которые ей писал некто из тюрьмы. Теперь она узнала, что этот человек занимает высокое общественное положение и скрывает свое криминальное прошлое. С помощью этих писем черная могла бы шантажировать его.
— Ты считаешь речь шла о шантаже?
— Ну, во всяком случае, это не мог быть такой примитивный шантаж, какой я описал тебе только что. Я говорил так, к примеру. Да черная и не походила на особу, которой кто-нибудь мог писать любовные письма. Кроме этого она не стала бы так открыто говорить по телефону о ценности депозита, если бы он представлял собой оружие для шантажа. Ведь шантаж строго наказуем. Она не стала бы так открыто признаваться в подобных намерениях.
— Что ты сделаешь с этим депозитом, когда добудешь его из сейфа?
— Не знаю. Это зависит от того, что именно я найду там.
— Монти, не притворяйся. Ты отлично знаешь, что ты там найдешь.
— Откуда я могу это знать?
— Черная сказала это тебе по телефону.
— Хочешь убедить меня в том, что это я разговаривал с нею?
— Естественно, разговаривал! С кем еще она могла бы говорить?
— Еще секунда, и я удушу тебя, на этот раз действительно совершу убийство: С самого утра в поте лица доказываю всем вокруг, что я не говорил с нею по телефону. А вы все упираетесь, что все-таки говорил. Еще раз торжественно присягаю: я не разговаривал с черной по телефону. Она не звонила мне. С шести часов вечера я сидел дома с Густавом и внимательно выслушивал, как его герой отправляет на тот свет родную тетку. Я даже не приближался к телефону. И ничего, абсолютно ничего не знаю об этом депозите!
— И ни о чем не догадываешься?
— Догадываюсь, но еще неизвестно, подтвердится ли моя догадка.
— Каким способом ты откроешь сейф?
— Я думаю, этим займется полиция. Они сумеют найти способ. Хотя разумеется я предпочел бы узнать об этом пораньше. Разреши позвонить от тебя, мне пришла в голову одна идея…
Ванда кивает.
Набираю номер, сигнал отзывается, но трубку никто не поднимает.
— Ее нет дома, — говорю я.
— Кого ее?
— Нины. Я подумал, что, может быть, Нина случайно знает необходимую комбинацию цифр. Позвоню ей еще раз.
Ванда откладывает рубашку и сидит, глубоко задумавшись.
— Не понимаю эту историю с револьвером, — говорит она. — Зачем убийца отнес его потом в канцелярию?
— А может быть, он там и застрелил черную? Или застрелил ее из другого револьвера?
— Но ведь недостает именно двух пуль? Интересно, а отпечатки пальцев на револьвере сохранились?
— Сохранились. Мои. Я взял его из ящика стола, проверял обойму, разглядывал со всех сторон и в конце концов сунул в «Фауста».
Ванда улыбается мне. Она знает этот тайничок. В библиотеке, доставшейся мне от отца, среди прочих книг роскошный двухтомник Гете. Первая и вторая часть вместе были уложены в украшенную золотом коробку. Первый том давно уже исчез, и его место в коробке занимала обычно бутылочка водки, которую я прятал от Нины. С тех пор, как Нина ушла, мне не приходится прятать водку от кого-либо, и место в коробке пустовало. Теперь я решил использовать «Фауста» в качестве тайника для револьвера. Интересно, Пумс тоже станет конфисковывать бутылки? Пока что она держится лояльно. Но зато у нее есть другие недостатки…
Опускаю руку в карман и вращаю в пальцах цилиндрик, найденный на полу за кипами газет.
— Слушай, Ванда, — говорю я, — сколько у тебя помад?
— Сколько чего? — переспрашивает она удивленно.
— Сколько у тебя цилиндриков губной помады?
— Хочешь подарить мне? Браво! Предупреждаю тебя, что я пользуюсь только помадой «Майо».
— Я совершенно не собираюсь портить тебя подарками, а просто провожу расследование двух убийств. Так сколько у тебя цилиндриков?
— Восемь или девять, точно не знаю, — говорит Ванда. — Ежемесячно рекламируется какой-нибудь новый оттенок, и я покупаю его. Франк заявляет, что время от времени находит какую-нибудь из моих помад в макаронах или в моторе нашей машины, действительно, я имею такую привычку терять помаду, но зачем тебе эти сведения?
— Я не спрашиваю, сколько у тебя помады вообще, а сколько ты можешь употреблять одновременно, скажем, в течение дня?
— Две: более светлую утром и потемнее вечером, как каждая уважающая себя женщина. А что?
— Покажи мне обе свои помады. Ладно?
— Ванда послушно поднимается и подает мне из лежащей рядом сумочки цилиндрик, идентичный тому, который я держу в кармане. Развинчивает его.
— Это помада для вечера, — говорит она, — утреннюю я держу в ванной. Выходит и возвращается с похожим цилиндриком. Раскрывает его и показывает мне более светлую помаду.
— Если я не ошибаюсь, это как раз тот оттенок помады, который ты только что старательно выводила с воротника рубашки Франка.
— У тебя глаз — алмаз, — с удивлением отвечает Ванда. — Действительно, Майка тоже пользуется помадами «Майо», а этот утренний оттенок — сейчас самый модный, и ты можешь найти его в миллионах сумочек миллионов женщин.
— Очень жаль, я подумал было, что помада может стать уликой.
— Она и может быть уликой, действительно! — восклицает Ванда. — Я вижу, что мне следует помочь тебе заполнить пробелы в твоих криминальных познаниях. Помада в такой же степени важная улика, что и отпечатки пальцев, не слышал об этом?
— Не слышал, — отзываюсь я. — Если вы все пользуетесь одним и тем же оттенком помады одной и той же фирмы, каким же способом можно отличить след одной помады от следа другой?
— След не отличишь, но можно отличить цилиндрики, — говорит Ванда. — Так знай же: каждая женщина по-своему стирает помаду, у каждой вырабатывается своеобразная, неповторимая форма острия или, если хочешь, рабочей поверхности помады. По этой форме можно с такой же уверенностью определить хозяйку помады, как по отпечатку босой ноги.
— Интересно, я ничего не знал об этом, — вздыхаю я. — Можно мне присмотреться?
Рассматриваю обе помады. Действительно, острия помады стерты совершенно одинаково. Ванда приносит из спальни еще две свои помады, одна использованная почти до конца, другая лишь начатая. Но и та и другая отличаются совершенно совпадающим клювиком у окончания, таким же, как и на остальных помадах Ванды.
— Благодарю за ценную информацию, — говорю я и собираюсь на выход. Ванда снова, как при встрече утром, забрасывает мне руки на шею. Не следовало бы ей это делать. Готов поспорить, что она вполне отдает себе отчет в эффекте, который производят на меня подобные объятия, это видно по плутовскому выражению ее лица.
— Чао! — заявляю я, вырываюсь из ее объятий и энергично захлопываю дверь. Рядом с подъездом перехватываю такси и прошу отвезти меня домой.
8
Высаживаюсь перед домом, вхожу в бар «Под Балконами», быстрым взглядом обвожу полки за стойкой, заказываю кальвадос. Толстяк наливает мне, пью и расплачиваюсь. Когда толстяк вновь погружается в плывущий из радио репортаж о велогонках, киваю кельнерше и увожу ее в сторону двери.
— Я опять по поводу дамы в черном, — шепчу я ей. — Припомните, пожалуйста, говорила ли она по телефону с самим адвокатом или с кем-нибудь, кто потом мог передать ему ее слова.
— А какая разница? — спрашивает кельнерша.
— Она говорила прямо «господин адвокат» или, может быть, говорила иначе: адвокат то, адвокат это, адвокат будет знать, обращусь к адвокату… Ну вы понимаете, так, например, разговаривают с секретаршей, которой потом необходимо пересказать все самому адвокату.
— Я думаю, что она разговаривала с самим адвокатом. Так мне показалось. Сначала она спросила: «Я застала господина адвоката?» и назвала фамилию, только я не запомнила какую, а потом она продолжала: «Я приехала специально к господину адвокату за своим депозитом, хранящимся у вас в сейфе»… ну и дальше о лестнице и все то, о чем я вам рассказывала.
— Но таким образом можно разговаривать и с секретаршей. Припомните, не слышали ли вы ее прямое обращение «господин адвокат»?
— Да, пожалуй, не припомню, — заявляет кельнерша, выбитая из себя грамматической проблемой, явно превышающей ее умственные возможности.
Оставляю ей небольшие чаевые и покидаю бар. В подъезде встречаю мою уборщицу. В нашем доме она обслуживает несколько квартир. Сейчас, вероятнее всего, закончила работу и выходит, навьюченная сумкой с огрызками сухого хлеба, который она ежедневно собирает на кухнях и кормит им своих кроликов. Мне не очень хочется беседовать с нею, но кое-что нужно уточнить.
— Добрый день, — говорю я ей. — Уже домой?
— Ну уж ночевать здесь не буду, — довольно резко отвечает она. — С пяти утра я уже на ногах, не то что некоторые, валяющиеся до полудня.
Улыбаюсь ей самой привлекательной из моих улыбок.
— Да, действительно, я сегодня заспался. Но, видите ли, вчера я работал до поздней ночи.
— Не знаю, чем вы занимались до поздней ночи, это не мое дело, — произносит уборщица тоном, ясно указывающим на то, что она не питает никаких иллюзий по отношению к моей нравственности и не позволит себя обмануть наивными выдумками. — Револьвер я отнесла в кабинет, — деловым тоном добавляет она.
— Какой револьвер? — поражаюсь я.
— Ну тот, что всегда лежит в ящике стола, а сегодня ночью вы спрятали его под гидрантом.
— Я спрятал револьвер под гидрантом!? — восклицаю я в удивлении.
— Видно, вы его там спрятали, если я его там нашла, кто же еще? Только вы ничего не помните, так как здорово набрались, — решительно подтверждает уборщица.
— Расскажите мне поточнее, когда и где вы нашли револьвер.
— Я вчера оставила тряпку в нише с гидрантом, там где хранится запасной ключ. Сегодня вынимаю тряпку и вижу там револьвер. Я и подумала, что вы куда-нибудь ходили с револьвером, а под утро вернулись на бровях и вместо того, чтобы отнести револьвер в кабинет сунули его к гидранту.
— А ключ был на своем месте?
— Ключ был, и револьвер лежал рядом, Я взяла его с собой в канцелярию, положила в ящик стола и только после этого принялась за уборку. Это опасно так разбрасываться револьверами, вам следовало бы получше следить за ним.
— Следовало бы, это точно, — говорю я. — А в канцелярии вам ничего не попалось на глаза?
— Что именно? — спрашивает уборщица и явно пытается прочесть ответ на моем лице.
— Ну я знаю?.. Например губная помада…
— Даже всю свою сумочку эта донна оставила у вас, — произносит уборщица возмущенным тоном. — Тоже пьяная была? Или что? Теперь наверное ищет ее повсюду, но пусть утешится, ее сумочка живая и здоровая лежит в канцелярии, в вазоне, я там на какую-то сумочку не позарюсь! — добавляет уборщица и направляется к выходу.
Не спрашиваю, в каком вазоне. В кабинете вазон только один. Вбегаю, перепрыгиваю через три ступеньки, на этаж выше и влетаю в канцелярию. Пумс нервно подскакивает, поспешно прячет под себя свое чтиво и пытается что-то сообщить мне, но я не даю ей слова. Опускаю руку в вазон (подарок отцу от клиента в давние дни) и вынимаю сумочку.
Это дешевая поношенная сумочка из черной кожи с никелированным замочком. Распахиваю ее и высыпаю все содержимое сумочки на письменный стол. Подходит Пумс и смотрит заинтересованная.
— Это сумочка нашей черной, — объясняю я. — Уборщица нашла ее утром и убрала в вазон. Теперь у нас есть доказательство, что черная была здесь вчера и уже отсюда перебралась в мою квартиру, живая, а может быть, и уже мертвая.
Рассматриваем все, выпавшее из сумочки. Прежде всего документы. Точнее, документ здесь только один: удостоверение Клуба читателей, позволяющее пользоваться фондами библиотеки, на имя Клары Виксель, проживающей в Больших Луках, улица Парковая, 48.
— Никогда не слышала о такой местности, — говорит Пумс.
— Провинциальная дыра, километров семьдесят на северо-восток отсюда, — уточняю я.
Кроме удостоверения — ни одной бумажки. Маленькое зеркальце, расческа, кошелечек с несколькими банкнотами и мелочью, среди них три монетки французских, носовой платок, пустой флакончик, три ключа на брелоке. Проверяю сумочку, не осталось ли в ней еще что-нибудь. В боковом кармашке замечаю плотни всаженную картонку. Извлекаю ее: это фотография.
Особа на фотоснимке — моя покойница, в этом нет никакого сомнения. Сидит на лежаке в том же черном костюме, в котором я нашел ее этим утром на моем диване, в руках держит книжку, голова обернута хорошо знакомым мне шарфиком в черно-белую клетку. Лежак находится на террасе, примыкающей к белому дому, за углом дома виден сад и высокая ограда. Рядом с лежаком, на котором сидит черная, еще один лежак. Пустой. Точнее, не совсем пустой. На нем видны солнечные очки, еще какая-то часть одежды, а с поручней свешивается на ремешке футляр фотоаппарата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21