Последнее я добавил, сообразив, что присутствие Фифи в городе без Московитца создает дополнительные удобства.
– Это не просто, - сказал Азазел. - Укоренившаяся нелюбовь к путешествиям может зависеть от каких-то пережитых в детстве событий. Для коррекции таких случаев приходится использовать самые тонкие методы мозговой инженерии. Я не говорю, что это невозможно, поскольку грубый разум твоей расы не так-то легко повредить, но надо, чтобы этого человека мне показали. Я должен идентифицировать его разум и изучить.
Это было просто. Я попросил Фифи пригласить меня на обед и представить как одноклассника по колледжу. (Несколько лет назад она провела какое-то время в кампусе одного колледжа, но вряд ли ходила на занятия - она очень тяготела именно к внеклассной работе.)
Азазела я принес с собой в кармане пиджака, и мне было слышно, как он там бормочет себе под нос что-то математическое. Я предположил, что он анализирует разум Софокла Московитца, и если так, то по моей блестящей догадке, для проверки которой хватило недлинного разговора, не так уж там много было разума, чтобы так долго анализировать.
Дома я его спросил:
– Ну и как?
Он небрежно махнул крохотной ручкой и сказал:
– Это я могу. У тебя здесь есть под рукой мультифазный ментодинамический синаптометр?
– Не под рукой, - ответил я. - Свой я вчера одолжил приятелю для поездки в Австралию.
– Ну и глупо сделал, - буркнул Азазел. - Теперь мне придется все считать по таблицам.
Он так и продолжал злиться, даже когда закончил работу.
– Было почти невозможно, - проворчал он. - Только тому, кто, как я, обладает непревзойденной магической силой, это было по плечу, и то мне пришлось закреплять его отрегулированный разум здоровенными шипами.
Я понял, что он говорит в переносном смысле, и так и сказал. На что Азазел ответил:
– Нет, это так и есть. Никто никогда не сможет ничего в этом разуме изменить. У него появится такая жажда странствий, что он для ее утоления готов будет перевернуть вселенную. Теперь они увидят, эти...
Он разразился длинной тирадой, состоящей из каких-то слов его родного языка. Я, конечно, не понял, что он говорил, но, судя по тому, что в соседней комнате в холодильнике растаяли кубики льда, это были не комплименты. Подозреваю, что это были некоторые заявления в адрес тех, кто упрекал его в нестандартном расположении рук.
Не прошло и трех дней, как мне позвонила Фифи. По телефону она не производит особенного впечатления по причинам, вполне очевидным для всякого, хотя, возможно, не для вас с вашей врожденной способностью не понимать вообще никаких тонкостей. Видите ли, некоторая резкость ее голоса становится заметнее, когда не видно уравновешивающих эту резкость мягких мест.
– Джордж, - визгливо закудахтала Фифи, - ты волшебник. Я не знаю, что ты там придумал за обедом, но это помогло. Софокл берет меня с собой в Париж. Это его идея, и он страшно загорелся. Здорово, правда?
– Более чем здорово, - отозвался я с неподдельным энтузиазмом. - Это потрясающе. Теперь мы можем выполнить то маленькое обещание, которое дали друг другу. Поедем в Осбюри-парк и устроим землетрясение.
Женщинам, как можно иногда заметить, недостает понимания, что уговор дело святое. Они в этом очень отличаются от мужчин. У них нет ни понятия о необходимости держать слово, ни чувства чести.
Она сказала:
– Джордж, мы уезжаем завтра, и у меня просто нет времени. Я тебе позвоню, когда вернусь.
И она повесила трубку. У нее было двадцать четыре часа, а мне с запасом хватило бы половины, но увы.
И она в самом деле позвонила мне, когда вернулась, но это было через полгода.
Она позвонила, но я не узнал голоса. В нем было что-то постаревшее, что-то усталое.
– С кем я говорю? - спросил я с моим обычным достоинством.
Она устало назвалась:
– Говорит Фифи Лаверния Московитц.
– Бобошка! - завопил я. - Ты вернулась! Это чудесно! Бросай все и езжай прямо...
– Джордж, - отозвалась она, - перестань. Если это твое волшебство, то ты самый мерзкий болтун, и я с тобой ни в какой Осбюри-парк не поеду, хоть ты об стенку головой бейся.
Я удивился:
– Разве Софокл не взял тебя в Париж?
– Взял, взял. Ты меня спроси, что я там купила. Я спросил:
– Так как тебе парижские магазины?
– Это смешно! Я даже начать не успела. Софокл не останавливался!
Усталость исчезла из ее голоса под напором эмоций, и она сорвалась на визг:
– Мы приехали в Париж и сразу пошли по городу. Он что-нибудь показывал и тут же бежал дальше. "Вот это - Эйфелева башня, - тыкал он пальцем в направлении какого-то глупого нагромождения стали. - А это - Нотр Дам". Он даже не знал, о чем говорит. Однажды меня два футболиста протащили в Нотр Дам, и это ни в каком не в Париже. Это в Саутбенде, в Индиане, Но кому какое дело? Мы поехали дальше, во Франкфурт, Берн и Вену, которую эти глупые иностранцы зовут Вин. И еще - есть такое место, которое называется "Трест"?
– Есть, - сказал я. - Триест.
– И там мы тоже были. И никогда не останавливались в отелях, а только на каких-то фермах. Софокл говорил, что именно так и надо путешествовать. Что он хочет видеть людей и природу. Да кому это надо - видеть людей и природу? Лучше бы мы увидели хотя бы душ. И водопровод. Тут просто начинаешь пахнуть. И в волосах завелись - насекомые. Я вот сейчас уже пятый раз моюсь под душем, и все никак не отмоюсь.
– Вымойся еще пять раз у меня, - внес я самое разумное предложение, и устроим здесь Осбюри-парк.
Она, похоже, не слышала. Забавно, насколько может женщина не слышать самых простых доводов. Она сказала:
– На следующей неделе он начинает снова. Он сказал, что хочет пересечь Тихий океан и поехать в Гонконг. И едет на танкере. Это, говорит, лучший способ увидеть океан. Я ему сказала: "Слушай, ты, псих ползучий, если ты думаешь взять меня с собой на этом плавучем катафалке в Китай, то плыви, дикий гусь, один".
– Как поэтично, - заметил я.
– И ты знаешь, что он сказал? Он сказал: "Отлично, моя милая. Поеду без тебя". А дальше вообще был какой-то бред. Он заявил: "От заоблачных Трона высот до мрачных Геенны глубин тот быстрее свой путь пройдет, кто идет по нему один". Что это значит? Где это - Гиена? И как туда попал трон? Он что, думает, что он - королева Англии?
– Это из Киплинга, - сказал я.
– Не сходи с ума. Причем тут Киплинг? Я там не была, а он тем более. Я ему сказала, что подам на развод и оберу его до нитки. А он и говорит: "Делай как хочешь, недоразвитая, но оснований у тебя нет, и ты ничего не получишь. А мне важнее всего дорога". Как тебе понравится? Особенно вот это - "недоразвитая". Все еще заигрывает, паразит.
Видите ли, старина, это была одна из первых работ, что Азазел для меня делал, и он еще не научился как следует управлять своими действиями. А к тому же я его просил, чтобы Софокл иногда путешествовал без жены. Тем не менее у этой ситуации были свои преимущества, которые я предвидел с самого начала.
– Бобошка, - сказал я, - давай поговорим насчет твоего развода между Осбюри...
– А что до тебя, раздолбай несчастный, так что ты там напустил, какую магию, мне плевать, только держись от меня подальше, а то я скажу одному парню, который из тебя котлет наделает, стоит мне попросить, и ты от него даже в Киплинге не скроешься, понял?
Страстная женщина была Бобошка, хотя ее страсть проявилась не так, как мне хотелось бы.
Я позвал Азазела, но он, как ни старался, ничего поделать с тем, что уже было сделано, не смог. А попробовать сделать что-нибудь с Бобошкой, чтобы она более разумно на все это смотрела, он просто отказался. Это, он сказал, никому не под силу. Я не знаю почему.
Он, правда, помог мне проследить за Софоклом, Мания этого человека росла. Он преодолел на руках Панамский перешеек. Поднялся вверх по Нилу до озера Виктория на водных лыжах. Пересек Антарктиду в экипаже на воздушной подушке.
Когда президент Кеннеди объявил в шестьдесят первом году, что мы достигнем Луны еще до конца десятилетия, Азазел сказал:
– Моя работа действует.
Я спросил:
– Ты считаешь, что то, что ты проделал с его мозгом, дало ему возможность повлиять на решение президента и на космическую программу?
– Неосознанно, - ответил Азазел. - Я ведь тебе говорил, что изменения были достаточно сильны, чтоб потрясти Вселенную.
И в конце концов, старина, он попал на Луну. Помните "Аполлон-13", который предположительно потерпел аварию в космосе, и экипаж еле-еле добрался до Земли?
На самом деле на нем удрал Софокл и прихватил часть корабля на Луну, предоставив настоящему экипажу добираться до Земли на оставшемся как сумеют.
С тех пор он на Луне, бродит по ее поверхности. У него там нет ни воздуха, ни воды, ни еды, но нацеленность на путешествие, которую он получил, как-то это компенсирует. Может быть, сейчас где-то кем-то ведется работа, которая даст ему возможность рвануть на Марс или дальше.
Джордж с грустью покачал головой:
– Это насмешка. Просто насмешка судьбы.
– Какая насмешка? - спросил я.
– А вы не понимаете? Бедняга Софокл Московитц! Он ведь просто новый и улучшенный вариант Вечного Жида, а вся ирония судьбы в том, что он даже не правоверный еврей.
Джордж поднял левую руку утереть глаза, а правой потянулся за салфеткой. При этом он как-то случайно прихватил десятидолларовую бумажку которую я положил на край стола как чаевые для официанта. Салфеткой он протер глаза, а бумажка - что с ней случилось, я не углядел. Джордж вышел, всхлипывая, а стол был пуст.
Я вздохнул и достал другую бумажку в десять долларов.
ГЛАЗ НАБЛЮДАТЕЛЯ
Мы с Джорджем сидели на бульварной скамейке; глядя на широкий пляж и сверкающее вдали море. Я предавался невинному удовольствию разглядывания молодых дам в бикини и праздным мыслям о том, чем таким могла бы вознаградить их жизнь, что было бы хоть вполовину достойно той красоты, которую они ей придают.
Зная Джорджа уже не первый день, я не без оснований подозревал, что его мысли не ограничивались столь благородными этическими рассмотрениями. Я был уверен, что они относятся к гораздо более утилитарным аспектам существования юных дам.
Поэтому я с удивлением отреагировал на первые произнесенные им слова:
– Смотрите, старина, мы здесь сидим и упиваемся божественными красотами природы, принявшими всех прекрасных юных жен, - хорошая, кстати, получилась фраза, - а в то же время истинная красота не очевидна, да и не может ею быть. Истинная красота настолько драгоценна, что должна быть скрыта от глаз ординарного наблюдателя. Вам это не приходило на ум?
– Нет, - ответил я. - Я никогда так не думал, а теперь, когда вы это сказали, тем более не думаю. Более того, я считаю, что и вы так не думаете.
Джордж вздохнул:
– Разговор с вами, милый друг, напоминает плавание в патоке - малый результат ценой больших усилий. Я видел, как вы смотрели на эту высокую богиню, чьи два клочка текстиля только подчеркивали смысл тех нескольких квадратных дюймов, кои им положено скрывать. Но ведь вы не можете не понимать, что она выставляет лишь сугубо внешние атрибуты красоты.
– Я никогда не просил от жизни многого, - сказал я. - Сугубо внешние атрибуты такого рода меня вполне устраивают.
– Но вы подумайте, насколько красивее была бы любая молодая женщина, даже для глаз человека некомпетентного, как вы, обладай она вечными достоинствами доброты, любви к ближнему, жизнерадостности, неунывающего оптимизма - короче, всеми добродетелями, украшающими женщину, подобно золоту и мирре.
– А я думаю, Джордж, что вы пьяны. Что, ради всего святого, можете вы знать об этих или вообще о каких бы то ни было добродетелях?
– Я их знаю досконально, - внушительно ответил Джордж, - ибо совершенствуюсь в них усердно и во многом преуспел.
– Наверняка, - согласился я, - только в своей комнате и в полной темноте.
Игнорируя ваше грубое замечание (продолжал Джордж), я тем не менее считаю долгом объяснить, что, если бы даже я лично не имел таких добродетелей, я бы узнал о них из-за знакомства с молодой женщиной по отмени Мелисанда Отт, урожденной Мелисандой Ренн, которая своему любящему мужу была известна как Мэгги. Я ее тоже знал под этим именем, потому что она была дочерью моего друга, ныне, увы, покойного, и всегда называла меня "дядя Джордж".
Должен сознаться, что во мне, как и в вас, есть некоторое пристрастие к тому, что вы назвали "сугубо внешними атрибутами"... Я знаю, что я первый сказал эти слова, но мы ни к чему не придем, если вы будете постоянно перебивать меня из-за каждой мелочи.
В силу этой моей маленькой слабости я должен также признать, что, когда она, увидав меня, бросалась мне на шею с радостным визгом, испытываемое мною удовольствие от такого события было бы несколько больше, если бы она была сложена более пропорционально. Она была очень худа, и выступающие кости пребольно кололись. Большой нос, слабо выраженный подбородок, волосы жидкие и прямые, мышиного цвета, а глаза - какие-то неопределенно серо-зеленые. Со своими широкими скулами она больше всего напоминала шимпанзе, который только что напихал за щеки приличный запас орехов. Короче, она не принадлежала к тем молодым женщинам, от одного появления которых молодые люди начинают учащенно дышать и стараются пододвинуться поближе.
Но у нее было, доброе сердце. Она легко, с улыбкой, переносила, когда какой-нибудь впервые представленный ей без предупреждения молодой человек отшатывался и бледнел. С той же грустной улыбкой она перебывала подружкой на свадьбе у всех своих подруг. Многим детям она была крестной, еще большему числу - нянькой, а уж в искусстве кормить из бутылочки она могла бы заткнуть за пояс любую профессиональную сестру.
Она носила суп достойным беднякам и недостойным тоже, хотя многие говорили, что недостойные достойны этого гораздо больше. Она выполняла разные работы в местной церкви - за себя и за своих подруг, которые предпочитали самозабвенной службе греховные развлечения в виде кинотеатров. Она вела уроки в воскресной школе, и дети очень эти уроки любили из-за тех забавных гримас, которые она им строила (так они думали).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29