! – Произнесенное имя его очень удивило. – Вот уж на кого он не похож, так это на Моню. Типичный Ваня.
Андрей Кириллович чуть не рассмеялся, но сдержался, потому что смех в этой квартире был сегодня не уместен.
– Может быть, и Ваня, но Соломон Давидович называл их всех Монями. В честь себя. – И дочь директора посмотрела так, словно Андрей Кириллович знал какую-то тайну, которую должен был вспомнить.
– Что еще за Соломон Давидович? Это что, его отец?
– Почти… Я думала, вы знаете. Нет, он, конечно, не настоящий отец, он был врачом. Сейчас, наверное, уже умер. Или уехал…
И она рассказала историю о враче, который в сороковые – шестидесятые и даже семидесятые годы был лучшим специалистом но доращиванию недоношенных детей. Под колпаком.
– Его даже в феврале пятьдесят третьего года выпустили из Большого дома. А собирались расстрелять. Потому что кто-то сообщил, что он берет кровь из своих младенцев и продает ее другим евреям.
– Это еще зачем?
– Чтобы добавлять в какое-то тесто. Да-да, тогда как раз было дело врачей. Может, знаете?
– А, в мацу! – сообразил Андрей Кириллович. – Так это в самом деле было?
– Да конечно нет! Просто кто-то так написал. И его бы расстреляли, если бы у самого начальника КГБ не родился недоношенный ребенок. Никто, кроме Соломона Давидовича, его не мог выходить.
– Тьфу ты, напугали вы меня своими ужасами! – Андрей Кириллович даже слегка улыбнулся. – Я уж подумал, и в самом деле какие-то вампиры.
– Я же говорю, тогда было дело врачей, как раз перед смертью Сталина. Помните, он собрался всех евреев то ли расстрелять, то ли куда-то переселить. Вроде бы, на Дальний Восток.
– Ну, помнить-то я не особенно…
– Это отец рассказывал.
– Так и что Моня?
– Соломон Давидович всех детей, которых он выхаживал, если от них при рождении отказывались матери, называл одним именем: Моня. Они же у него по несколько месяцев жили «под колпаком».
И дальше дочь директора прочитала короткую лекцию о том, откуда брались недоношенные дети. Андрею Кирилловичу нужна была совсем иная информация, но он решил выслушать рассказ до конца.
– В те годы аборт был запрещен. Средств «планирования семьи» тоже не было почти никаких. И студентки, например, беременели очень часто. Приедет из другого города, поселится в общежитии, и куда ей деваться: с ребенком из общежития выгоняли, возвращаться к родителям – тоже нельзя. Они и начинали травиться. Иногда сходило удачно. А у других и это не получалось. Зато потом начинались преждевременные роды. И такой плод, как говорили врачи, был нежизнеспособен. От него можно было отказаться. И они отказывались. А Соломон Давидович брал их. Он даже спал в больнице, чтобы в случае чего… Такие дети чаще рождаются с врожденными пороками. Недоразвитыми слухом, зрением, умственными способностями, сердцем. И он старался все у них выправить.
– Теперь вроде бы вспомнил. У нас и правда было человек шесть Монь.
– А если девочка – то Маня. Он их потом передавал в Дом малютки, а оттуда – к нам. И следил, чтобы именно к нам, потому что очень уважал папу.
– Так что же наш Моня? – Андрей Кириллович все же перевел нить разговора на искомый объект.
– Если это он, то это был вообще человек особенный. Так сказать, типичный пример того, как мальчик на глазах всех остальных выстраивает самого себя. Да вы же его должны помнить, он и вас наверняка просил подсадить его на перекладину.
И Андрей Кириллович на самом деле смутно вспомнил какого-то мелкого хилятика, который часто стоял у перекладин и клянчил, чтобы старшие приподняли его. А потом, уцепившись, упорно подтягивался раз за разом. У них в каждом коридоре стояли по две перекладины и лежали на полу под ними маты. Он вспомнил вроде бы и еще случаи с этим же пацаненком. Андрей, тогда уже старший, встал пораньше, чтобы поготовиться в утренней тишине к экзамену. Погода за окном была премерзкая – дождь и ветер. А он вдруг увидел бегущего вокруг здания малыша в длинных темно-синих детдомовских трусах и майке. Оказалось, что этот малыш встает так рано каждое утро и пробегает по несколько кругов в любую погоду.
– Он же поступил к нам совсем слабеньким, и, знаете, ему даже свой рост удалось потом увеличить. Его забрали на спецобучение раньше всех. Протестировали, тогда только органы работали с американскими тестами, и увезли.
– Мне бы фотографии… Если есть, конечно, – попросил наконец Андрей Кириллович.
– Сейчас-сейчас посмотрим. – И дочь сняла с полки несколько альбомов. – Как раз эти годы. Тут они обязательно должны быть… Сейчас найду…
Она стала листать первый из них, наткнулась на пустую страницу и открыла второй. Во втором, где-то посередине, тоже половина страницы была пустой. И в третьем – тоже.
– Интересное дело! Я их видела совсем недавно, – растерянно проговорила она, отставляя альбомы в сторону. – Нет фотографий. Странно просто! Куда они могли деться?
– Вы никому альбомы не отдавали?
– Да нет, никому. Да и кому они могут понадобиться, кроме нас?! Ничего не понимаю! – Она была расстроена всерьез.
– Ну хорошо, если найдутся, а они наверняка найдутся, вы позвоните мне. – Андрей Кириллович оставил свои телефоны. – А я запишу, как его звали, этого мальчика.
– Соломон Зельцер. Отчества я не помню. Отчества Соломон Давидович давал разные, по именам православных святых, в зависимости от дня.
– Конгломерат какой-то!
– Да ему сколько раз говорили: «Соломон Давидович, вы – замечательный специалист, вас уважают, у вас мировая слава, – он же стал потом академиком, – но зачем вы детям-то своим именами жизнь портите!» А он рассмеется и следующего опять Моней назовет.
Андрей Кириллович записал имена воспитанников, которые, по воспоминаниям дочери, могли хорошо помнить этого Моню-Скунса, потом дал несколько полезных советов по житейским делам, сказал, что даже пришлет в помощь своего знакомого адвоката, и на этом распрощался.
Итог посещения оказался близким к нулю.
Он возвращался в офис и с печалью думал о том, как эта быстрая веселая девочка уже состарилась.
Идолище требует жертв
Прошло три дня, но в жизни Ольги Журавлевой ничего страшного не случилось, и она даже почти забыла о надвигающихся неприятностях: о «визите троих» и назначении в гимназию нового директора. Начались выходные, и Ольга вздохнула. По крайней мере до понедельника можно быть спокойной относительно нового директора. А вот лесные братья скорее всего работают и по воскресеньям. У них, надо думать, ненормированный рабочий день. Но «пиджак» с подручными также не появился.
Однако чему быть, того не миновать. В понедельник в учительской появился вышедший с больничного Леня Казанцев. Он ни словом не упомянул о заявлении, только подал бухгалтеру больничный лист, на котором в графе «Заболевание» значилось: «Острое нервное переутомление». Он, как обычно, зашел в свой кабинет. Учителя затаили дыхание, ожидая, что будет делать без пяти минут бывший директор.
Леонид Яковлевич спокойно удалился в свой кабинет, собрал свои книги и другие вещи и сложил их на столе, а затем вернулся в учительскую.
– Стол-то найдется для меня? – спросил он. Все переглянулись. Свободного стола; разумеется, не было. Первой нашлась Ольга.
– Давай пока ко мне на стол. Я эту полку тебе освобожу и верхний ящик. А появится новый, он как раз вот сюда и влезет. Давай я тебе помогу книги переносить.
Все очнулись, только когда Леня с Ольгой принесли в учительскую первую партию пожитков пока еще директора.
В этот момент в учительскую ворвался Петя Сосновский и трагическим голосом произнес:
– Господа, я хочу сообщить вам пренеприятное известие!
Все замерли.
– Ну и какой он из себя? – спросила Алла Александровна.
– Чистый крокодил! – ответил историк.
– Чистый крокодил во всех случаях предпочтительнее грязного, – философски заметил Алик Поливанов.
– Идет! – Петр Иванович прижал палец к губам. – Надо встретить его достойно. По коням!
Все бросились каждый к своему столу и углубились в первые попавшиеся печатные материалы. Аллочка сунула в стол чашку, Петя на всякий случай повернул лицом к стене бюстик Зевса-громовержца.
Дверь распахнулась, и на пороге возник плотный мужчина лет пятидесяти с лишним, в сером, застегнутом на все пуговицы костюме, белой рубашке и галстуке. Казалось бы, такой наряд должен был придавать ему сходство с новым русским, но этого не происходило. Костюм был сшит лет пятнадцать назад фабрикой «Большевичка», причем его обладатель был в те времена чуть менее толстым. Поэтому новый директор производил впечатление скорее тщательно скрываемой бедности. Но жалости он не вызывал. Тому виной было лицо – глупое и одновременно напыщенно-солидное. Короче, пришел-таки крокодил.
– Здравствуйте, – громко сказал он и запнулся. Товарищи – несовременно и политически неверно, а господа – как-то несуразно.
– Здравствуйте, – кивнули все.
– Я новый директор этой гимназии, – очень торжественно сказал крокодил. – Меня зовут Аркадий Петрович Домашнев. Прошу любить и жаловать.
Легкомысленная Аллочка подозрительно закашлялась, остальные смотрели сурово.
Ольга первой поднялась из-за стола:
– Добро пожаловать, Аркадий Петрович, позвольте вам представить наш педагогический коллектив. Петр Иванович Сосновский – учитель истории, Леонид Яковлевич Казанцев – учитель физики и астрономии…
Все затаили дыхание, ожидая от Лени какой-нибудь выходки, но тот только пробормотал:
– Очень приятно.
Прямо чудеса в решете!
Знакомство с учителями закончилось, и все та же Ольга повела нового директора в его кабинет.
– Какая она стала активная, я просто поражаюсь! – сказала Аллочка, когда Ольга вместе с новым директором исчезла за дверью. – Раньше такая тихоня была, чужих боялась.
– Работают люди над собой, – заметил Петя Сосновский. – Она права. Не стоит его пугать сразу с порога, пусть расслабится.
– А может быть, пронесет? – подал голос математик Виктор Викторович. – Может быть, будет сидеть там, как идолище, и ни во что не вмешиваться,
– Идолище требует жертв, – заметил Петя Сосновский.
И точно, без жертв в тот день не обошлось. Уже к обеду, начитавшись классных журналов, Домашнев потребовал у учителей планы уроков, а также назначил на конец дня педсовет. В результате пятый и шестой уроки во всей гимназии оказались смятыми, поскольку учителя, как плохие школьники, судорожно чертили бумагу, расписывая уроки по всем правилам методической науки.
На педсовет шли даже с каким-то трепетом. Стали понятны бедные глуповцы, трепетавшие перед градоначальником, умевшим кричать только: «Не потерплю!» и «Разорю!».
– Итак, – начал Аркадий Петрович, – я ознакомился с документацией, и должен сказать, что, судя по документам, классным журналам, отчетам и прочему, на сегодняшний момент учебный процесс в гимназии ведется неудовлетворительно. И этому следует положить конец. Я ознакомился с личными делами педагогов гимназии. К сожалению, практически никто, кроме преподавателя физкультуры, – он кивнул на учителя, одетого в спортивную форму, – не получил специального педагогического образования. Этим можно объяснить серьезные просчеты в их работе. Но это не значит, что на подобные просчеты мы будем закрывать глаза. Мы вместе начнем работать, с тем чтобы наша гимназия стала школой высокого уровня и функционировала наравне с другими лучшими школами района и города.
Учителя мрачно внимали. Все они прекрасно знали, что их (а вовсе не «его») гимназия – одна из лучших школ города, и речь нового директора звучала для них как оскорбление. Затем Домашнев попросил всех представить планы уроков, и учителя, чувствуя себя последними идиотами, начали передавать вперед составленные наспех бумажки. Это была полная победа бюрократии над здравым смыслом.
Аркадий Петрович хозяйским жестом сгреб поданные бумажки и сообщил совершенно обалдевшим учителям, что внимательно ознакомится с этими документами, а через пару дней снова соберет педсовет, на котором эти планы будут обсуждаться. После чего отпустил всех с богом.
До остановки Ольга шла вместе с Петей Сосновским.
– По правде сказать, я искренне удивлен, – говорил историк, – но вовсе не личностью Домашнева, он-то как раз оказался крайне ожиданным. Но наш дорогой Леонид Яковлевич просто изумил меня. Я никак не мог предположить, что он так поведет себя в сложившейся ситуации. Я, признаться, думал, что еще никогда так не ошибался в людях. Но в данном случае ошибся – в хорошем смысле. Вы согласны со мной?
– Абсолютно, – кивнула Ольга. – Я следила за ним во время педсовета. Он глазом не моргнул, подавая Домашне-ву план урока. Понимаете? Он был совершенно спокоен.
– Да, – покачал головой Петр Иванович. – Если бы я не был твердо убежден в том, что люди в принципе не меняются, только с годами слегка дрейфуют в ту или иную сторону, я бы сказал, что личность Леонида Яковлевича заметно изменилась. Вернее так: он остался тем же, но исчезли сложные стороны его характера. Это вечное желание настоять на своем…
– А почему вы думаете, что человек не может меняться? – спросила Ольга. – Какое-то жизненное потрясение может полностью перевернуть человека.
– Полноте, Ольга Васильевна, это происходит только в книгах и в кино. Вспомните-ка хоть один убедительный пример из реальной жизни?
– Ну, – Ольга вспомнила свою тетку, – люди становятся с возрастом скаредными, у них портится характер… Кстати, многие прекращают научную деятельность. Я где-то читала, что после сорока от науки отходят чуть ли не пятьдесят процентов ученых.
– Я бы не стал их называть учеными, – усмехнулся Петр. – Образованщина, лица, защитившие кандидатские диссертации. До докторской не дотянуть, а иначе стоит ли стараться. Они с самого начала не были учеными, а лишь хотели получить степень, так что никаких особых изменений я тут не вижу. Скраредность, как вы изволили изящно выразиться, тоже не с потолка взялась. Она и раньше была, только не так замечалась. С годами черты характера обостряются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48