— На первое время хватит того, что дала Марфа, — сказал Зазыба, — а там вскорости еще подкинем.
— Хозяин — батька, — уступая Зазыбе, сказал Шарейка и спустя полминуты рассудил: — В конце концов, голодной да холодной не будет.
Ганна, которая все это время с недоумением посматривала на мужчин, пожала плечами.
— Верно, Денис, почему бы ей у нас не остаться? Шарейка крутнул головой.
— Нехай делают как знают.
Ганна снова обвела пристальным взглядом обоих.
— Как там Давыдовна твоя? — спросила она через некоторое время уже о другом.
— Живет помаленьку. Как говорится, жизнь на нитке, а думает о прибытке, — ответил с усмешкой Зазыба.
— Немцев у вас нема еще?
— Пока и взаправду выходит, — сказал Зазыба, — что за лесом нас не видать.
— Это они еще не добрались до вас, — заметил Шарейка.
— Но полицейского уже имеем.
— Зато у нас их целая свора. Шляются по местечку с винтовками, пугают людей.
— О господи!.. —вздохнула, подумав о чем-то, Шарейкова жена.
Шарейка после этого сказал с усмешкой:
— Сегодня в Бабиновичах, должно быть, бабы только и делают, что вспоминают господа бога. Ганна моя вот тоже… — он помолчал и добавил: — Спохватилась вдруг… через столько лет. А уже казалось, что и не потребен вовсе он.
— Не потребен, — сверкнула темными глазами Ганна. — Ты бы поглядел сегодня, как ползли наши бабы в церковь, когда открывалась, да как целовали там все, что можно было, вылизывали языками пыль.
— Бедняжки! — явно паясничая, произнес Шарейка, но больше не стал злить жену.
— Раз уж вспомнили, грешным делом, бога, — обратилась к Зазыбе нахмуренная Ганна, — то сделай милость, Евменович, передай вот это письмо Марфе своей. — Она приподняла скатерть обеденного стола, взяла оттуда свернутую трубочкой бумажку.
— Что это?
— Так не секрет, можешь посмотреть.
Но не успел Зазыба пробежать бумажку глазами, как протянул к ней руку хозяин.
— «На поляне, — сильно хмуря лоб, начал читать портной, — стоит два гроба. Один черный, другой красный. Второй гроб, красный, вдруг цветами зацветает…»
— Святое письмо, — пояснила Ганна, — передается по золотой цепочке.
Шарейка повертел в руках бумажку, подмигнул Зазыбе.
— Однако же никакого золота не видать.
— Тебе бы все зубы скалить, — как на пропащего, махнула рукой жена.
— Это в церкви сегодня раздавали такие вот? — поинтересовался Шарейка.
— Не в церкви, а домой принесли. Еще намедни.
— Зачем?
— Значит, есть зачем.
— Так расскажи нам.
Но Ганна уже и не смотрела на мужа. Она привычно вытерла полотенцем стол, сказала Зазыбе:
— Так ты уж, Евменович, отдай Марфе письмо. — И объяснила: — Ты не думай, тут все хорошо. Написано: два гроба. Так один, надо читать, красный, это наш, советский, а другой, черный — ихний, германский. Германский как стоял вот, так и стоит, а наш цветами расцветает. Значит, нам хорошо будет!
— Ну-ну…
— Правда, наш еще весь в крови, недаром же красный, но написано, что оживают цветы на нем. Значит, наши одолеют немца. Это святое знамение, чтоб знали. Даже бог теперь за нас.
— А что Марфа моя должна делать с письмом?
— Так ты вот послушай, Евменович, — утешенная вниманием и, как ей казалось, серьезным отношением, посветлела лицом хозяйка. — Это письмо, как видишь, святое, и должно оно передаваться по цепочке такой, от одного человека к другому. И главное, чтобы никто не оборвал цепочку, а то ничего тогда не сбудется. Значит, каждый, к кому попадет письмо, должен переписать его и передать другому. Потому и цепочкой зовется.
— Да еще золотой, — снова попытался встрять в разговор Шарейка.
— А что, мужчины тоже должны переписывать? — пряча усмешку, спросил Зазыба.
— Ну, от вас-то уже не дождутся этого ни бог, ни люди. Хотя что я говорю, ты, видно, так еще… А мой вот только зубы скалит, как жених на свадьбе. У него ни бога за душой, ни черта… Как Гирша когда-то совратил молодого, так безбожником и живет теперь. Люди вот сегодня в церковь, едва рассвело, благо столько времени голоса батюшки не слышали, а мой — за стол да машинку крутить. Немца, видишь, испугался. Заказ треба скорее исполнить. А божья кара ему нипочем! Теперь вот за письмо цепляется. И оно ему не по нутру. А того не знает, что каждый, кто этот лист читает или даже слушает, а еще лучше переписывает, так уже точно божьей милости сподобится. И в котором доме этот лист, там ни огонь, ни бомба… ничто не сможет натворить беды.
— Скажи, Зазыба, — вздохнул Шарейка, — твоя Марфа тоже такая вот…
Зазыба в ответ лишь улыбнулся. Тогда Шарейка покивал головой.
— Теперь я понимаю, почему мы с тобой такие затурканные.
— Затуркаешь вас!
Зазыба взял в руки «святое письмо», сунул в карман.
— Так ты уж передай там, Евменович, Марфе своей, — в который раз принялась упрашивать Ганна. — Нехай она в Веремейках первая начнет золотую цепь. Это неважно, что грамоты маловато. Можно попросить кого пограмотнее, перепишет.
— Ладно, — кивнул Зазыба. — Не знаю, что из этого выйдет, а передать передам.
— Да, кроме пользы, ничего не будет, — уверенно сказала Шарейкова жена. — Треба ж и нам, бабам, помогать Красной Армии, чтоб германца вытурить скорей, — при этом Ганна посмотрела на Марылю, будто искала поддержки.
— Ну-ну, давайте помогайте, — не меняя насмешливого тона, произнес Шарейка и покрутил головой. — Однако кто-то дюже хитрый выдумывает все это!
— Уж не дурак, — с достоинством ответила ему жена. — Можешь не сомневаться, немцы против себя выдумывать такого не станут.
— Да уж конечно, — согласился с хозяйкой Зазыба и взглянул на Шарейку — пора было перевести этот застольный разговор на что-то другое. — У вас, говорят, новая власть даже колхоза не тронула? — спросил он спустя некоторое время.
— Это еще что! — воскликнул, словно обрадовавшись, Шарейка. — И председатель прежний остался! Так что готовься и ты, если Чубаря нет в Веремейках. Тоже поставят председателем.
— А вы ешьте, ешьте, — отстраняясь от мужчин, подвинула хозяйка ближе к Марыле сковородку с драниками. — А то, может, никогда и не пробовали таких?
— Мне Марфа Давыдовна пекла, — застенчиво улыбнулась девушка.
— Ну, так покушайте и наших…
— Недаром говорят, пути господни неисповедимы, — продолжая мужской разговор, почесал затылок Зазыба. — Однако и задача!..
— Тут, пожалуй, особенно ломать голову не стоит, — прищурил левый глаз Шарейка. — В этой задаче, кажись, все понятно.
— Так… Говорили же, что немцы против колхозов будут, а теперь выходит…
— Значит, колхоз немцам не мешает, — сказал портной и откинулся на спинку стула. — Я тоже на их месте не разгонял бы колхозов. А то что же получается? Еще совсем близко фронт стоит и. неизвестно, куда завтра качнется, а тут хлеб в поле осыпается. Немцы, они хоть и на машинах, а тоже твари живые, без харча и им нельзя. А из Германии сюда не навозишься. Вот и надумали нашим воспользоваться.
— Ну-ну, продолжай…
— Допустим, немцы разгонят колхозы. Кстати сказать, наши мужики тоже ничего не имели против, чтобы перемерить поле снова на полосы. Но комендант отговорил их. Что ему полосы наши? Мужики соберут урожай, да и спрячут. Попробуй тогда отбери у них хлеб. Конечно, можно и отобрать, на то у немцев теперь и сила. Но сколько на это ее потребуется? Особенно в такое время, когда все шиворот-навыворот. Ведь наша местность находится в прифронтовой полосе. Даже слышно, как стреляют, может за Поповой горой, не далее. Того и гляди, Красная Армия вот-вот вернется. Не все же ей отступать. Потому немцы и рассчитали правильно. Пущай мужики жнут и молотят, как и раньше, а когда зерно в амбары свезут, можно распорядиться им по-своему. Тогда не надо будет ни по чуланам лазить, ни оружие применять. Одним словом, как для меня, то с колхозом дело ясное. Неужто же немец упустит свою выгоду? Нет, колхоза они не тронут. Заменят только название. Кажись, сельской общиной будет называться теперь. Это чтоб колхозом не называть наперед. Оно ж и волость так — и область есть, и район остался, а вот заместо Совета сделали волость. И тоже абы не называть Советом, то есть чтобы подальше от Советской власти, чтобы и запаха ее не задержалось близко.
Шарейка сцепил на животе руки, посидел, раскачиваясь на стуле, и, улыбнувшись самому себе, сказал:
— У нас мужики тоже озадачены были. Мол, немцы — и вдруг колхозы? Почему тогда у себя, в Германии, не создают их? Некоторые додумались даже по глупости, будто Адольф, комендант, тайный коммунист. Особенно пошли такие разговоры, когда Адольф полицая одного прибил, заставил вернуть бабе мужнино добро.
— Мы как-то у себя тоже разговор заводили об этом, так выходит… — начал было Зазыба.
— То-то, что выходит, — перебил его Шарейка. — Но ведь выходит потому, что нам всем почему-то дюже хочется, чтобы Адольф оказался немецким коммунистом. А все опять же потому, что наслушались в свое время разного… Если помнишь, говорилось и такое: немецкие рабочие не позволят Гитлеру развязать войну с нами, пролетариат, мол, сразу поднимет восстание или перейдет на нашу сторону из окопов. А куда они теперь, говоруны эти, подевались? Думаешь, гитлеровские солдаты, которые пришли сюда, это одни буржуйские сынки? Нет, настоящих буржуев там, в Германии, не так уж и много. Целой армии из них не получится…
Из местечка Зазыба возвращался под вечер. С ним в Веремейки ехал и Браво-Животовский.
— А. я думал, ты уже из хаты и не вылазишь! — воскликнул Браво-Животовский, увидев Зазыбу с телегой на улице.
Новоиспеченный полицейский всем своим видом — и красным, будто налитым лицом с живыми серыми глазами, и плечистой, точно для выставки вылепленной, фигурой, — казалось, являл собою образец того, как можно чувствовать себя, если жизнь кругом по душе. Видимо, с того часа, как прорезался во рту последний зуб, человек этот никогда больше не испытывал боли.
Зазыба намеревался проехать мимо, но полицейский двинулся ему наперерез.
— Куда ездил?
— Племянницу отвозил в Латоку, — ответил хмуро Зазыба.
— Теперь повезешь меня!
— Что ж, садись. — Зазыба подвинулся на возу.
Но Браво-Животовский не спешил ответить на приглашение: ему хотелось показать Зазыбе, что в местечке у него важные дела и что он еще не успел их все справить.
— Надо к коменданту заглянуть, — сказал он, явно притворяясь.
Пока Браво-Животовский шел, и тоже будто похваляясь, к комендатуре, размещавшейся в бывшем здании сельского Совета (это сразу через базарную площадь, недалеко от больницы), Зазыба тяжелым взглядом смотрел ему в спину.
Солнце давно клонилось к закату, и тени, что отбрасывали от себя купола церкви, будто остроконечные пики, касались кончиками крестов стен одноэтажного здания, в котором до войны была контора сельской потребительской кооперации.
«Как бы не наплел там чего про меня коменданту, — подумал Зазыба. — Тогда начнется! Лучше уж в своей деревне отвечать на все и за все».
Ему уже не хотелось видеть Гуфельда даже краем глаза: быстро он избавился от иллюзий и крестьянского любопытства, по крайней мере, относительно странного коменданта. Мерзко было даже признаться себе, что столько времени самым серьезным образом могла занимать его загадочная персона коменданта.
Зазыба посидел немного, ожидая Браво-Животовского, затем привязал вожжами коня к липе, а сам решил заглянуть в церковь — ее еще не закрыли после сегодняшнего богослужения. Над дверьми бросились в глаза почерневшие от давней позолоты цифры — 1842. Подумалось, в следующем году бабиновичской церкви исполнится сто лет.
Церковь эта заложена была в ту весну, когда бабиновичские паны праздновали второй век своего (не графского, не княжеского) рода. И хоть большая часть Панов из этого рода принадлежала к католикам, в том числе и сам основатель рода, в честь которого и задумывалось строительство, но в Бабиновичах жила как раз та часть рода, которая по причине смешанных браков была обрусевшей и православной, и потому возводить в местечке было решено не костел, а церковь-храм.
Строили ее несколько лет. Рабочие руки, тягло, в большинстве своем и строительный материал — все это было местное. Крестьяне ходили и ездили на строительство, как и на другую какую повинность. Пожалуй, в копеечку обошелся панам один главный архитектор, которого пришлось выписывать в Бабиновичи откуда-то издалека. Время не сохранило его фамилии, но церковь была построена в традиционном византийском стиле и пятью своими куполами, или, как их называли в Забеседье, булавами, напоминала издали известный Успенский собор.
Служба в бабиновичской церкви правилась без малого восемьдесят лет, пока последний поп, приверженец патриарха Тихона, не был посажен на скамью подсудимых за сопротивление декрету о конфискации церковных ценностей…
Первое, что Зазыба заметил, когда вошел в церковь, была большая чудотворная икона, стоявшая по правую сторону от царских врат. Перед иконой горели тонкие восковые свечи. Несколько женщин стояли на коленях и, крестясь, истово отбивали земные поклоны. Пахло расплавленным воском. Держа шапку в руке, Зазыба подошел ближе к женщинам, поглощенным молитвой, и остановился напротив чудотворной. Долго не отводил глаз от лица богоматери, кажется, первый раз за свою сознательную жизнь пристально и с неподдельным интересом всматривался в черты святой, будто хотел разгадать тайну той неодолимой силы, которая влекла к себе людей и заставляла их поклоняться.
Богородицын лик был непроницаем, не поддавался разгадке. Но стоять перед иконой было интересно, будто что-то удерживало возле нее.
Помешал этому созерцанию Браво-Животовский. Он уже поискал Зазыбу на площади и вот притащился в церковь, не сняв даже винтовки с плеча. Но не успел полицейский сделать и пяти шагов, как из бокового притвора выскочил церковный староста, который в это время подсчитывал дневную выручку за проданные свечи.
— Ты что это, антихрист? — накинулся он на Браво-Животовского. — В божий храм — да с оружием? Сейчас же вон, чтоб и ноги твоей не было тут!
Браво-Животовский на какой-то момент опешил, но скоро совладал с собой и с независимым видом отклонил рукой церковного старосту, мол, не мешай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41