Ортель, хотя и знал русский язык не хуже, чем Кузнецов немецкий, не составлял в данном случае исключения. И, вероятно, Кузнецов пропустил бы эту фразу мимо ушей, если бы его не интересовала душа самого фон Ортеля. Эта душа была для Кузнецова действительно загадкой, и он задался целью ее постичь.
Компания между тем расширялась. Остроумный, общительный, а главное — щедрый, лейтенант Зиберт был поистине ее душой. Среди фашистских офицеров нашлось немало любителей погулять и повеселиться на чужой счет. В немецких оккупационных марках, которые мы целыми транспортами забирали у противника, у Кузнецова недостатка не было, и Николай Иванович действовал согласно русской пословице: «Было бы корыто, а свиньи найдутся».
«Общество», в котором они вращались, доставляло Кузнецову и Вале новые и новые муки. Нестерпимо было слышать циничные признания фон Ортеля, рассказы Герхарда, Петера, Ясковца о пытках, которым подвергаются мирные люди, наши люди. Каждый раз после таких «дружеских» вечеров хотелось стонать от ненависти и бессилия. Кузнецов становился еще более замкнутым, сумрачным, целыми днями мог сидеть, не проронив ни слова.
…Валя и Майя продолжали ненавидеть одна другую. Майя не знала, что Валя разведчица партизанского отряда, а Вале, в свою очередь, не могло быть известно, что Майя уже второй месяц работает по заданию Коли Гнидюка.
Вскоре случилось событие, едва не заставившее нас отозвать в отряд Валю Довгер. Николай Иванович, зайдя к ней однажды поутру, застал ее в тревоге.
— Случилось что-нибудь?
— Да. Я получила повестку…
— Какую?
— Мобилизуют в Германию. — Голос ее дрогнул.
— Надо возвращаться в отряд, — сказал Кузнецов.
— Спасибо, — вспыхнула Валя. — Вернуться в отряд и потерять квартиру!
— А что поделаешь! — задумчиво произнес Кузнецов. И тут же предложил: — А что, если попробовать освободиться от мобилизации?
— Да, но как?
— Надо подумать…
— А если ты попросишь своего друга фон Ортеля?
— Можно и Ортеля. Но постой!..
Неожиданная мысль осенила Кузнецова. Он поднялся и зашагал по комнате.
— Есть другой человек. Попробую с ним встретиться. Во всяком случае, в Германию мы тебя не отпустим. При встрече с Ортелем или с кем-либо еще из «наших» офицеров на всякий случай намекни об этой повестке как о недоразумении, о смешном анекдоте.
— Обидно, если придется вернуться в отряд. С таким трудом все устроилось. Да и что я буду делать в отряде?
— Подожди. Отчаиваться рано. И потом, не забывайте, фрейлейн, что вы невеста офицера немецкой армии. Грош цена этому офицеру, если он не сумеет оградить свою невесту от неприятностей.
С этого дня Кузнецов стал завсегдатаем казино на «Фридрихштрассе», где, по словам Яна Каминского, постоянно бывал некто Шмидт, дрессировщик служебных собак при рейхскомиссариате. Шмидт приходился земляком адъютанту Коха гауптману Бабаху и хвалился Каминскому, что они с гауптманом на короткой ноге. Каминский настоятельно советовал Николаю Ивановичу поговорить по душам с этим Шмидтом.
…Шмидт, рыжий, веснушчатый обер-ефрейтор, подобострастно смотрел на лейтенанта, удостоившего его чести обедать вместе в казино, и жалобным голосом рассказал о своей невеселой работе.
— Собаки любят меня, но они плохо меня кормят, герр лейтенант Зиберт. Я ничего не имел, так и вернусь домой. Другой откроет лавчонку, женится, — глядишь, у него и уют, и хозяйство, и дети.
— Положитесь на меня, я возьму вас в имение к отцу! — с готовностью обещал лейтенант.
— Какое благородство души! — твердил Шмидт. — Какое благородство души!
Шмидт рассказал Кузнецову, что за время своей работы на псарне гаулейтера он успел сдать семь дрессированных овчарок. Сейчас он готовил восьмую. Эта восьмая лежала у ног «имперского дрессировщика», вызывая его восхищение. Впрочем, лейтенант тоже весьма благосклонно отнесся к овчарке.
— Это лучшая из всех восьми, — захлебывался от восторга Шмидт. — Она нюхом чувствует неарийца, клянусь вам!
— Что вы говорите! А партизана?
— О!.. Партизана — за километр!
Но и это не доставляло облегчения обер-ефрейтору. Он продолжал жаловаться на свою горькую судьбину:
— Есть у меня в Ровно девочка, ну просто объедение. Полька. Хищная девочка. Я, герр лейтенант, с детства люблю все хищное… Но она причиняет мне жестокие страдания. Верите ли, ходит к ней гестаповец, рябой, подарки носит. То отрез на платье, то часики, то еще что-нибудь золотое. Ему дешево достается. Сделал обыск — и готово! Вот моя полечка и липнет к гестаповцу.
— У каждого, дорогой мой, свое несчастье, — сказал Кузнецов со вздохом. — Вот у меня и денег достаточно, — он сделал многозначительную паузу, — и вещички кое-какие найдутся…
— Да?
— А вы заходите ко мне. Я вам кое-что дам для вашей красавицы. Серьезно…
— Зачем же?!
— По-дружески, Шмидт. Вы мне нравитесь. Выпьем за здоровье вашей необыкновенной овчарки!
У каждого, Шмидт, свое несчастье, — продолжал Кузнецов с тяжелым вздохом. — Моя невеста никак не может оформиться как фольксдойче. Ее отца убили бандиты, все документы попали к ним в руки. Попробуй докажи свое арийское происхождение…
— Да, да, — сочувственно закачал головой Шмидт.
— Но я вам еще не все рассказал. — Кузнецов наклонился к самому уху обер-ефрейтора. — Мою невесту мобилизуют в Германию!
— Ах, какая неприятность!
— Видите, у каждого свое!
— Да, да, — сокрушенно бормотал Шмидт. — Вот если бы фрейлейн работала в рейхскомиссариате!
— Разве найдется добрая душа, которая бы мне это устроила!
— Это так трудно сделать. Если бы фрейлейн имела документы.
— Не правда ли, — осведомился Кузнецов, — это может решить один человек — гаулейтер Кох?
— Да, он один, — подтвердил «имперский дрессировщик». И тут же вспомнил о своем земляке: — Адъютант Бабах — мой личный друг. Мы с ним в таких отношениях… Пусть фрейлейн напишет заявление, мы его и подсунем…
— Спасибо вам, Шмидт, — ответил лейтенант. — Я о вас позабочусь, можете быть спокойным. Я возьму вас к себе в имение. Может быть, вам нужны деньги? — И Кузнецов достал довольно внушительную пачку, ту самую, что накануне привез из отряда Коля Маленький.
— Но позвольте… — Шмидт изобразил на лице сильное возмущение.
— Ах, к чему эти церемонии! Наш святой долг помогать ближнему. Разве вы не христианин?
— Я понимаю эти высокие чувства! — в волнении произнес дрессировщик и поспешно спрятал пачку в карман.
Они условились о следующей встрече. Она состоялась на другой день в том же казино, где «имперского дрессировщика» снова ждало обильное угощение. Шмидт сообщил, что гаулейтер находится в отъезде и прибудет в Ровно в первых числах мая:
— Он сейчас в Берлине, на похоронах Лютце, начальника штаба СА. Когда он вернется, мы и подсунем ему заявление фрейлейн Валентины. А пока я поговорю о ней с Бабахом. О, это мой ближайший друг!
Десятого мая Шмидт зашел к Вале и с торжественным видом сообщил ей о приезде Коха и о благоприятных результатах своего разговора с адъютантом.
— Адъютант Бабах передал, чтобы вместе с вами явился и лейтенант Зиберт. Возможно, господин гаулейтер захочет лично убедиться, что за вас ходатайствует немецкий офицер.
Валя с трудом дождалась прихода Николая Ивановича. Едва он появился в дверях, она бросилась к нему и выпалила все, что узнала от Шмидта.
— Та-ак, — протянул Кузнецов. — Ну что ж, приглашают — значит, надо идти.
— Если ты настоящий патриот и действительно мечтаешь о подвиге, ты должен убить Коха! — горячо воскликнула Валя.
— А разрешение командира?
— Тебе обязательно нужно разрешение? Но ведь на параде… на параде-то мы собирались его убить!
— Это публично, при всем народе. Нас должны были поддержать. И речь шла не об одном Кохе, а о всей верхушке! Совсем другое дело!
— Как же быть? — удрученно проговорила Валя.
— Надо написать командиру.
К счастью, в этот вечер появился Коля Маленький. Он торопливо вошел в комнату, опустился на стул и, ни слова не говоря, принялся распарывать потайной карман штанишек. На мальчике лица не было. За два дня он прошел шестьдесят с лишним километров от «маяка» до города. Он принес Кузнецову пачку денег и письмо с указанием, какие из стоящих в районе Ровно вражеских соединений особенно интересуют командование.
Валя усадила мальчика за еду, но тот, едва прикоснувшись к ней, уснул за столом.
Кузнецов перенес его на диван.
— Жалко будить, — сказал он. — А надо.
— Надо, — согласилась Валя. — Пока садись, пиши письмо командиру.
Время было дорого. Коля должен успеть в лагерь и обратно в самый короткий срок. К тому времени, когда их вызовут к Коху — а это может случиться очень скоро, — Коля должен быть уже здесь с ответом. И все же они долго не решались будить мальчугана.
Наконец Валя негромко окликнула Колю.
Мальчик не просыпался.
— Коля! — повторила она, трогая его за плечо. — Вставай!
Коля, как по команде, вскочил, протер глаза.
Кузнецов протянул ему письмо:
— Сховай!
Коля отвернулся, пряча письмо. Затем он потянулся за фуражкой, достал из подкладки иглу и принялся деловито зашивать карман.
Когда он ушел, Кузнецов проговорил задумчиво:
— Вот вам и Маленький…
Непонятно было, что хочет он этим сказать. То ли он восхищался мальчуганом, то ли скорбел о том, что нынче и «маленьким» достаются на долю большие, недетские испытания.
— Да… — неопределенно проговорила Валя.
Мысли ее в эту минуту были далеко.
Воображение рисовало ей мрачную, полутемную залу, низкие, грозовыми тучами нависшие своды, массивный стол в глубине и за столом тучного человека с чубом, свисающим к переносице, с зеленоватыми, еле видными в темноте глазами. Но вот в это подземелье входит светлый, как день, Кузнецов, в его вытянутой руке грозно сверкает сталь пистолета. По мере того как Кузнецов приближается к тучному человеку, тот отходит все дальше и дальше, к стене, пятится и дрожит, жмурясь от резкого, слепящего света…
Вдруг простая, трезвая, четкая мысль заслонила собой видение:
— А если он примет меня одну?
— Если он примет тебя одну… — повторил Кузнецов. — Что же, попробуй. — Он достал пистолет, вынул патроны, щелкнул затвором и протянул: — Попробуй.
Валя долго силилась нажать спусковой крючок и, не осилив, в отчаянии бросила пистолет.
— Не могу. Достань мне другой револьвер! Есть же такие, что мне под силу. Достань, слышишь? — твердила она Кузнецову. — Ты подумай: вдруг он примет меня одну!
Кузнецов дал Вале другой пистолет. Это был «вальтер» второй номер.
Валя сжала рукоять, напрягла указательный палец, силясь нажать крючок… Тот не поддавался. Тогда она взялась за пистолет обеими руками. Все лицо ее — губы, брови, глаза — выражало напряжение. Наконец раздался желанный щелчок.
— Есть!
— Ты хочешь стрелять двумя руками? — улыбнулся Кузнецов, забирая у нее пистолет. — Лучше садись сейчас и пиши заявление.
Валя послушно села.
«Будучи немкой, — диктовал Кузнецов, — происходящей от родителей чистой арийской крови, дочерью человека, убитого советскими партизанами, я прошу господина имперского комиссара…»
Валя подняла глаза:
— Ты выстрелишь в ту минуту, когда он будет это читать!
— Хорошо, — сказал Кузнецов. — Пиши дальше: «Я прошу господина имперского комиссара освободить меня от мобилизации…»
Валя остановилась, не дописав строки.
— А ты обязательно будешь стрелять? — спросила она.
— Да. Я думаю, командир даст согласие. Я обязательно буду стрелять… — Он помедлил и добавил: — Если буду уверен, что убью.
Ни он, ни она не подумали в ту минуту, что скрывается за этим «убью» для них самих, для их собственной судьбы, не подумали, что «убью» — это значит непременно «сам буду наверняка убит». А может быть, и подумали, но не сказали друг другу.
К этому разговору в тот вечер они больше не возвращались.
Путь Коли Маленького на этот раз был не из удачных. Его задержали националисты. Коля бойко рассказал им свою «историю»: «Тата и маму бильшовики замордувалы, я мылостыню збираю…» Бандиты сначала не поверили, рассказ мальчика не вязался с его городским видом. Но на вопрос, где он живет, Коля ответил, что живет в Ровно, и даже назвал и улицу и дом.
Очевидно, у бандитов мелькнуло какое-то подозрение. Они оставили мальчика у себя до приезда какого-то «начальства». Его поместили в «освобожденной» от хозяев хате вместе с несколькими головорезами.
На вторые сутки Коля бежал.
Он появился в отряде пятнадцатого мая. Отвечать Кузнецову на его запрос было уже поздно.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В один из тихих солнечных дней середины мая, около четырех часов дня, на главной улице Ровно — «Немецкой» — появился нарядный экипаж, запряженный парой лошадей. Пассажиры его не могли не обратить на себя внимание прохожих: щеголь офицер, рядом с ним девушка, напротив — рыжий обер-ефрейтор. У ног их в экипаже лежала овчарка. Экипаж свернул с «Немецкой» на «Фридрихштрассе» и направился в самый конец ее. «Фридрихштрассе» была средоточием немецких учреждений. В конце улицы помещался рейхскомиссариат. Здесь же, в тупике, за высоким забором с колючей проволокой поверху, находилась резиденция имперского комиссара Эриха Коха. По тротуару взад и вперед прохаживались вооруженные автоматами эсэсовцы.
На Кузнецове был новый китель, сшитый в генеральской мастерской, на плечах сверкали серебром погоны. К карману кителя был приколот значок члена национал-социалистской партии и рядом два Железных креста. Тут же красовались ленточки, указывавшие, что лейтенант дважды ранен в боях. Парадный китель, начищенные до блеска сапоги выдавали в нем одного из тех блестящих офицеров, которые давно уже не были на фронте и предпочитали «воевать», не выходя из казино, что на «Немецкой» улице.
На козлах, натягивая вожжи, на месте кучера сидел Коля Гнидюк. В кармане у «кучера» лежал пистолет, под сиденьем было спрятано несколько гранат.
Овчарка, та самая, что чуяла партизан за километр, мирно дремала у ног «имперского дрессировщика». Он вез ее в резиденцию гаулейтера, чтобы сдать начальнику псарни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66