Такова практика. В Англии однажды, проверяя оперативную информацию о наркотиках, таможенники разрезали целый пароход.
К находкам нас не подпускали два фээсбэшных эксперта. Они раскладывали добычу в своем фургоне, как больного в реанимобиле. Искали следы рук, микрочастицы. Работали на редкость профессионально — загляденье, не сравнить с нашими косорукими технарями из отделения милиции, которые ни о чем, кроме отпечатков пальцев, не слыхивали и по своему невежеству запороли не один десяток тысяч уголовных дел. Техническая сторона работы у ФСБ всегда была на высоте. Возможности тут у них были куда выше, чем у МВД, так как вели они бой с лучшими разведками мира, а не с обычными уголовниками. Я верил, что они докажут — эти вещи прошли через руки Стружевского и его напарника.
Я ждал, когда эксперты дойдут до тубусов. Мне хотелось верить, что они сейчас развернут полотна из Русского музея. Или из квартиры Тарлаева.
— Так, — сказал эксперт, руками в перчатках аккуратно открывая тубус и вытаскивая свернутое полотно.
— Лагорио, — произнес я.
Морской пейзаж Лагорио украли три года назад из коллекции в Туле. Я прекрасно помнил ориентировки… Второе полотно — вообще неизвестное. Незнамо кто. Третье — похоже на Малевича…
Не то. Все не то…
Доставили мы Стружевского в Москву не на так нелюбимом им поезде, а на моей служебной машине.
Держался он молодцом. Признаваться отказался с самого начала.
— Я ничего не делал, — заявил он, сидя на заднем сиденье между фээсбэшником и Васиным.
— Пальчики, следы, все твое, — сказал я.
— О чем разговор? — пожал он плечами. — Доказывайте. Я сдержал такое родное душе бывшего милицейского спецназовца желание съездить ему по уху и пожал плечами.
— Докажем, придурок.
— И не надо меня оскорблять. Не таких видали, — он, кажется, наглел.
— Был один недавно такой, — сказал я. — Сейчас жалобы пишет на незаконные действия.
— Я тоже писать умею.
— Урод, — пожал я плечами и вдарил по газам. Ненавижу уродов. Пусть я сентиментальный человек, пусть я устарел, но я до сих пор считаю, что нехорошо брать чужое, неприлично заниматься контрабандой. А красть и заниматься контрабандой святых ликов, в каждом из которых — частичка души наших предков, — это уж совсем недопустимо. Стружевский думал по-другому. Он хотел одного — устроиться в жизни получше, и его не интересовали средства. Поэтому я считал его уродом и сильно не любил. И поэтому у меня было жгучее, на мой взгляд, совершенно законное желание съездить ему по уху.
По уху я ему не съездил. Но по хребту угостил кувалдометром, так что он едва не рухнул прямо перед входом в изолятор.
— Заходи, — сказал я. — Привыкай к тяготам воровской жизни…
— Ответишь за это, — прошипел он.
— Если только перед господом, — я врезал ему еще раз и уронил его в поджидавшие руки. — Принимайте.
— К стене! Руки за спину! — заорал на вновь прибывшего контролер.
Заперев его в тесную камеру на много мест, мы отправились за его подельником — который, по сообщению наружки, сейчас сидел дома.
Тот смотрел по видику «Терминатора», рев разносился на весь дом, и, я думаю, соседи сказали нам спасибо, когда мы его увезли. В отличие от проводника, раскололся он моментом.
— Да, да, — потряс он руками, сидя на стуле напротив меня в моем кабинете. — Точно. Отправили мы иконы.
Расписал он цепочку такую. У него в Хельсинки сидит знакомый, занимающийся сбытом икон, которые там стоят, дороже раз в тридцать, чем в Москве. Ему и возит Стружевский контрабанду где-то раз в месяц.
— Хельсинки завалены русскими иконами, — говорил подельник проводника. — Притом висит икона — девятнадцатый век. А они пишут нагло — семнадцатый, восемнадцатый. Все старят лет на сто. И капуста, понятно, уже другая!
— Вся Европа завалена иконами, — кивнул я. — В одному Стокгольме полсотни магазинов, торгующих нашими антиками.
— Во-во. Цены в Европе на наши деревяшки в последнее время сильно падают — очень много навезли. Но все равно еще нормальные.
— А вещи откуда берете?
— Иногда я достаю, — сказал он. — Иногда Витек.
— Последняя партия икон откуда? — спросили.
— Половина — мои. Половина — Витьки.
— А картины?
— Картинами я мало занимался. Но у Витька образовался запасец. Так что следующим рейсом мы хотели скинуть живопись. Мой человек в Финляндии обещал узнать к тому времени, как они будут продаваться.
— И где та живопись сейчас?
— У Витька где-то.
— Дома?
— Дома есть. Но дома он не все хранит. Где-то у него заначка.
— Где?
— Я не знаю! Не знаю я!!! А что будет-то? Что будет? — Он умоляюще посмотрел на меня.
— Как вести себя будешь.
— Я чем могу, тем помогу… Я готов.
— Ну тогда помогай, — сказал я и начал терзать его вопросами.
Я пытался вытащить информацию о висяках — по Русскому музею, по налетам на коллекционеров, но с таким же успехом я мог расспрашивать первого встречного на улице. Ни черта он ни о чем, кроме икон и церковной утвари, не знал. Правда, сдал мне бригаду, которая шарит по церквам в Тульской и Калужской областях — они якобы два года назад прирезали священнослужителя в сельской церкви.
— Ну что ж, спасибо, — кивнул я.
— А мне так и сидеть? — Он хлюпнул носом, и вид у него , стал жалкий.
— Трое суток посидишь. Там поглядим, — сказал я. в Тем временем наши с ребятами из ФСБ обыскали квартиру и гараж Стружевского. Изъяли несколько икон, небольшую коллекцию монет, несколько орденов девятнадцатого века и орден Суворова без соответствующих документов.
— Где у него склад? — спросил меня полковник Буланов, выслушав мой подробный доклад.
— Кто ж знает, — пожал я плечами.
— Ты не жми плечами-то, — сказал Буланов раздраженно.
— Могу и не жать. Все равно не знаю.
— Надо узнавать.
— Из Стружевского ничего не выдавить. Это издержки масскультуры. Все сейчас требуют адвоката и зачитывания им их прав. И никто не спешит раскаиваться.
— Зубы не заговаривай, — Буланов нахмурился. — Как искать будем, где у него клад зарыт?
— Отпустим.
— Верно. Отпускаем. И наружку ему прикрепляем. Пускай сам нас приведет.
Выпускать Стружевского мне не хотелось до боли. Но никуда не денешься.
— Пускай приведет, — согласился я.
Когда следователь на следующий день отпускал Стружевского на свободу, тот был искренне уверен, что оставил ментов в дураках. Он, видимо, считал, как некоторые, даже умудренные опытом уголовники, что кто не колется — тот не сидит. Еще как сидят!
Куда ж ты нас приведешь, проводник?
С утра пораньше меня разбудил телефонный звонок.
— Привет, Алексей, — услышал я знакомый голос. Сто лет бы его не слышать.
— Здравствуй, Надя, — сказал я в ответ. — Какого лешего тебе надо от меня в семь утра?
— У меня сегодня переговоры. Да и тебя не застанешь.
— Тогда бы уж ночью звонила. Чтоб наверняка.
— Ты опять злишься. От злости бывает язва желудка.
— Язвы желудка бывают от жен.
— Правильно. Я виновата. Опять я во всем виновата, — с профессиональным надрывом произнесла она.
— Ладно. Вопрос «кто виноват» — в сторону. Что делать? — спросил я.
— Котенок тебе посылку прислала.
— Какую посылку?
— Запечатано. Там письмо, кажется. Приедешь?
— Обязательно. Завтра попытаюсь подъехать.
— Вот ты такой. Ребенок письмо прислал. Лететь на крыльях должен. А у тебя даже намека на интерес нет… Ох, Алексей.
— Я приеду, как только смогу. Привет спекулянту передавай.
— Обязательно. От мента.
— Вот именно. Роже спекулянтской от рожи ментовской, — хмыкнул я. — Целую, ласточка. Порхай себе на здоровье, — я повесил трубку.
Классический треугольник. Было три человека — я, мой соратник по боксу, добрый приятель Володька, и моя жена Надя. Когда времена стали меняться, Володька плюнул на работу, принципы и устои — на все, и стал правдами и не правдами делать бабки. Надя тоже плюнула на все и стала делать бабки. А опер Алексей Тихомиров ни на что не может плюнуть до сих пор, поскольку по неистребимой наивности считает, что служебный долг чего-то стоит, что он обязан кого-то ловить, кого-то спасать.
Дальше расклад обычный. Опер Тихомиров вечно в безденежье, дома почти не бывает, все в трудах праведных. И пока он сидит в засадах, два новорусских делателя денег тем временем прекрасно находят общий язык. Деньги к деньгам, сердце к сердцу. И вот все меняется — они уже вдвоем, а я за бортом.
Я что, сильно убивался? Не слишком сильно. Поскольку понимал, что роскошной брюнетке Надежде я не пара. А мой приятель Володя — пара. Вот только в центре этого треугольника была одна точка, на которой сошелся для всех клином белый свет. Это Котенок мой драгоценный, дочка ненаглядная. Папа ловит бандитов, мама — рекламная львица, с утра до вечера носится по радио и телевидениям, по конторам и фирмам, делая рекламные бабки. Дядя Володя тоже весь в делах. А Котенок сначала обучалась в элитной гимназии, вместе с детьми крупных ворюг и известных бандитов. А потом ее сослали, как члена РСДРП при царизме, за границу. В Англию. В закрытую и дорогую школу. Мне не нравится, что она там. А Наде и Володьке нравится. Не потому, что они ее не любят и хотят услать подальше — любят они ее. Вот только считают, что из нее там выйдет леди и у нее там, в этой задрипанной Англии, в которой нынче живут одни голубые да всякая «чернота», будут перспективы… Да ну их всех!
У меня сегодня дел по горло. Стружевский на свободу с нечистой совестью выходит. И его наружка начинает пасти. А я буду сидеть у телефона и ждать сообщений.
Так все и получилось. Я приехал на работу и стал ждать весточек. И события неожиданно стали разворачиваться очень быстро.
Стружевский пришел домой. С женой он развелся три месяца назад, дома его никто не ждал. Наверное, плотно поел — пайка в изоляторах нравится далеко не всем. Принял душ. я Потом спустился, открыл гараж и вывел свою новенькую машину. Протер с любовью тряпкой стекло. Опробовал двигатель. И дернул на всех парах.
По Ярославскому шоссе он шел на предельной скорости. За городом бригада службы наружного наблюдения вышла из зоны связи, и где они шатались — никто не знал.
— Неужели упустили, — покачал я головой. — Умеют же портить настроение.
— Не упустят, — успокоил меня Железняков. — Спокойнее надо быть. Сядь, в преферанс с компьютером поиграй.
— Издеваешься?
— Нет. Успокаиваю.
Оперативник из наружки вышел на связь через два часа. Он сообщил, что звонит из какой-то дыры — дачного поселка далеко за Пушкино. И Стружевский недавно зашел в домик.
— Хороший дом? — спросил я.
— Хибара щитовая, — сообщил опер. — Ничего особенного.
— Откуда звонишь?
— С почты в поселке.
— Понятно… Присматривайте дальше.
— Обязательно. Ждите писем…
Мы ждали. А тем времени на даче разворачивались любопытные события.
Оперативники из наружки с трудом нашли подходящую позицию для наблюдения. И вовремя. Они успели увидеть сцену, как Стружевский вышел из дома, покачиваясь, как пьяный. В порыве дикарской ярости он отпихал ногой березу. Потом влепил с разбегу по пустому ведру, так что оно с грохотом улетело и врезалось в металлическую бочку для дождевой воды. Человек был вне себя.
Опера слышали, как он крикнул своей соседке, корячившейся над грядкой в огороде:
— Кто здесь был, Марья Антоновна?
— Здрасьте, — она оторвалась от грядки и подошла к забору. — Не заметила тебя… Да не знаю. Днем не было. Может, ночью. Я сплю.
— Спать все горазды! — зло бросил он.
Соседка обиженно фыркнула и отошла. До через некоторое время вернулась.
Они о чем-то переговорили. Это уже слышно не было. Зато было видно, что Стружевский стал мерять шагами все шесть соток своего участка.
Получили мы об этом доклад к вечеру. В кабинете сидели я, Железняков и Женька.
— Итак, что получается, — сказал Железняков. — Клиент выходит из каталажки. Бреется, лопает и тут же дует за город. Отдыхать, да?
— Вряд ли, — кинул я.
— Вот именно. Вряд ли.
— Ему что-то нужно в этой хижине, — сказал я. — Он заходит в дом. Выходит как помешанный и принимается трясти деревья и бросаться ведрами… Что-то там было…
— И что-то пропало, — подытожил Женька.
— Юнга соображает, — усмехнулся Железняков.
— Его напарник же говорил, что у Стружевского есть складик. Там он хранит картины, иконы и прочую безделицу.
— Их и стянули, — Женька потер руки.
— Надо наружке задание дать, чтобы пошарили там, выяснили, не терся ли кто в последние дни у той дачи, — сказал я.
Я заехал к Наде в офис на Неглинке. У входа стоял охранник в белой рубашке с короткими рукавами и в темных очках — тоже мне, техасский рейнджер, черти его дери. А на груди надпись на английском: «Секьюрити». Не люблю охранников. Холуи поганые.
— Вы к кому? — с вежливым высокомерием спросил он. По его мнению, судя по одежде я не мог относиться к числу уважаемых клиентов, а потому занимал в мире недостойное место.
— К Надежде Евгеньевне.
— На вас пропуск не заказан, — сообщил «секыорити», поглядев в книгу, лежащую на тумбочке.
Я сунул ему в нос удостоверение.
— Я не могу пропустить, — он несколько растерялся, но решил оборонять свой пост.
— Не бузи, вахтер, — сказала, и у «секьюрити» от такого кощунства — вахтером назвали! — аж дыхание сперло. — Обязан пропустить. По закону.
— Но начальник…
— А в лоб? — осведомился я.
Он уставился на меня зло. Ему тоже хотелось дать мне в лоб, но я был больше по габаритам и злее.
— Расслабься, — посоветовал я.
Он было попытался зацепить меня за локоть. Я цыкнул на него и пошел по лестнице. И тут заметил, что сверху, как барыня в усадьбе, величаво спускается Надя. На ней было длинное, похожее на вечернее, платье. И выглядела она отлично — как на рекламной картинке.
— Надежда Евгеньевна, — обиженно заголосил охранник. — Пропуск…
— Это ко мне, Мишенька, — царственно произнесла она, и холоп заткнулся.
— Как в Совете министров, — заворчал я. — Понаставили церберов. Людей кусают.
— Чтобы не шлялись все, кому не лень.
— Интересно, кому не лень шляться по таким забегаловкам?
Мы прошли через приемную. За двумя столами, заставленными факсами и компьютерами, сидели две секретарши и что-то настукивали на клавиатуре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16