https://wodolei.ru/brands/Villeroy-Boch/loop-friends/
Кстати, подбирает очень задешево. Продает гораздо дороже.
— Сейчас, — сказал Лабаз и начал отпирать замок.
Он сжимал в руке большой охотничий нож, когда отпирал дверь. Хотя дома он особенно ценные вещи не хранит, однако его клиенты могут не знать этого и заявиться с ревизией, как уже было однажды. Тогда его навестила шпана. Они только начали промышлять грабежами, но самомнение! Они решили, что Лабаз — дешевка. Они заявились грубо, уложили его на пол и начали требовать деньги. Они были просто лохи. Они слишком много говорили, хохмили, угрожали, им казалось это очень крутым — унижать жертву. Они тешились своей крутостью до той поры, пока Лабаз не освободил руки и не дотянулся до флотского кортика. А потом пошел другой смех. Одного он пришил на месте, двое ретировались. И милиция к Лабазу не имела претензий. Впервые он разошелся с милицией по-хорошему.
Конечно, по нынешним временам дома надо держать пистолет. Но иногда к нему наведываются опера, для которых пистолет в тайничке был бы подарком. Так что Лабаз держал в руке нож, которым умел пользоваться виртуозно — зря зо-новские университеты не прошли.
Он приоткрыл дверь на цепочке и увидел высокого, жилистого, лысоватого, со снулыми, бесцветными глазами человека. В руке тот держал туго набитый кожаный портфель.
— Заходи, — кивнул Лабаз, открывая и отступая на шаг…
Не успел Лабаз на какую-то долю секунды. Очень уж быстро рванулся вперед гость, отбросив портфель. Вместе с ручкой он держал тяжелую, со свинцовым наполнителем резиновую дубинку.
Искры посыпались у Лабаза из глаз, как салют ко Дню Советской Армии.
Сознания Лабаз не терял. Только в голове помутилось, и он утратил власть над своими движениями. Он смутно понимал, что сейчас в квартире уже два человека. Что его вяжут, кидают на диван.
— Где картинка? — спросил второй появившийся — широкоплечий, с обильными татуировками на руках, описывающими его нелегкую судьбину. А его лицо было смутно знакомым, но Лабаз не мог вспомнить, где видел такое. Кто-то из блатных.
— Какая картинка? — Сознание у Лабаза чуть-чуть прояснилось. Голова не болела, только кружилась, да мутило.
— Которую тебе неделю назад сдали, — спокойно сказал жилистый, и в этом спокойствии читалась угроза. Этот был не из тех, кто красуется перед поверженным противником, изображая из себя невесть что. — Портрет Кустодиева.
— Кого портрет? — еле шевеля губами произнес Лабаз. И опять все взорвалось звездами. Врезали ему по зубам, и в рту появился привкус крови.
— На антресолях, — прошептал еле слышно Лабаз. — Пакет. За коробками… Берите и проваливайте.
Опять получил по зубам. Бил широкоплечий — бил сильно и безжалостно.
А жилистый взял его за подбородок и посмотрел в глаза. И тут Лабаз похолодел, да так и остался скованным холодом и безнадегой. Он увидел в этих холодных, как у крокодила, глазах свой приговор.
— Э, бродяги, не убивайте, — произнес он слабо и неуверенно.
«Бродяга» — это не оскорбительно, а ласково, так зовут воров на зоне.
— Не бойся, — хмыкнул жилистый.
— Разборов не будет, — пытался убедить их Лабаз, понимая, что все бесполезно. — Я все забуду. Мне эта картина на хрен не нужна.
— Еще бабки есть? — спросил жилистый.
— Под паркетом, — с готовностью выдал Лабаз. — Восемь тысяч «зелени».
— Это все?
— Все.
— Ну что ж. Тоже не валяются.
Широкоплечий вытащил, с антресолей пакет с картиной. Развернул его. И кивнул:
— Он!
— Не убивайте, братки, — заныл Лабаз. — Пожалуйста.
— Ну ты, черт, пуганый, — осуждающе произнес жилистый. — Мы же не мокрушники поганые. Разойдемся по-хорошему.
— Честно?
— Слово, — кивнул жилистый.
Он сунул руку в карман и вдруг быстро выкинул ее вперед захлестнул горло жертвы и начал растягивать руками.
Лабаз дернулся, выгнулся, рванулся вверх. Но сознание уже мутилось. Все уплывало в темноту.
— Барыгу удавить — святое дело, — оскалившись, выдал жилистый, придерживая тело и укладывая его поудобнее на диван.
— Да, — согласился его напарник, вскрывая паркет.
— Нашел там бабки?
— Есть… Надо было еще поработать с ним, — вздохнул широкоплечий, вдыхая жадно воздух и перебирая пальцами пачку зеленых. — Еще бы дал.
— Нет времени. Уходим в туман.
— Пошли, — кивнул широкоплечий, беря пакет с изумительным, сияющим сочными красками портретом Кустодиева, который уже одиннадцать лет гулял по черному рынку, переходя от спекулянтов к ворам, от воров к барыгам и обратно.
Мне страшно не хотелось вставать. Я с трудом вынырнул из полусна. Солнце светило прямо в глаза. Почему оно светит мне прямо в глаза, если я вчера зашторил окно? Почему, а?.. Потому! Просто кое-кто уже полчаса как встал с дивана, от избытка жизненной энергии отдернул шторы и уже полчаса наводит марафет в ванной. И шум, который как наждаком по ушам — это звук душа. Кира способна плескаться часами… Сколько раз просил ее не распахивать поутру шторы! Как об стенку горох. Крайняя педагогическая запущенность.
Я приоткрыл глаз, посмотрел на часы и опять зажмурился. Будильник зазвонит через пятнадцать минут. Пятнадцать минут, четверть часа — как это мало для человека, который не прочь подрыхнуть еще часика три-четыре.
Не хочу вставать. Хочу спать и спать… Но весь остальной мир не хочет, чтобы я спал. И я вынужден подчиняться. Скоро зазвонит будильник. Я встану. Ринусь в холодный душ. После десять минут подрыгаю руками и ногами, поколочу кулаками и ногами по кожаной груше, вызывая недовольство Киры. Да, я обязательно буду колотить изо всех своих немалых сил по груше, хоть сейчас, в полудреме, это и кажется нереальным. Буду напрягаться, потому как мне нельзя распускаться. Волевой человек отличается от неволевого прежде всего тем, что всю жизнь находит силы сам себя насиловать.
— Эй, соня, пора вставать, — эти слова принадлежали Кире.
Откуда, спрашивается, у нее столько сил? Полночи заниматься эротической гимнастикой. Вскочить в полседьмого. Слопать остатки еды в моем холодильнике — а она их слопала, иначе не бывает.
— Встаю, — вяло пробормотал я.
Она попыталась нырнуть ко мне в постель и пожертвовать наведенным марафетом, но я эту попытку пресек. Мне нужно под душ и молотить по груше. Да и ночи хватило.
Я потер ладонями щеки. Резко поднялся. И устремился по наезженной колее — душ, груша, потом еще душ, завтрак.
— Не видел вашу фирму на салоне, — сказал я. Кира работает в антикварном магазине. И снабжает меня исправно всеми сплетнями из этого мира.
— Там на неделю место тысяч восемь долларов стоит. Решили, что обойдемся, — сказала она. — Летом тем более дела идут плоховато…
Когда я вылез из-под обжигающих и отлично приводящих в себя холодных струй, Кира уже была в боевом облачении. готовая к нескончаемой войне за объем продаж и прибыли Она поправляла перед зеркалом ладно сидящий костюм, приглаживала белые, с фиолетовым оттенком волосы (крашеные, понятно).
— Нравлюсь? — осведомилась деловито она, таким же оном, как спрашивает — нравится ли покупателю выставленная на продажу бронзовая фигура авторства Лансере.
— Конечно, — кивнул я, не кривя душой против истины. Высокая, гибкая, с большими, немного наивными глазами, она действительно мне нравилась… Когда не раздражала так что хотелось выкинуть ее из окна — благо первый этаж.
— Я тебя люблю, — она чмокнула меня губами в помаде которая, как гласит реклама, выдерживает до ста поцелуев, и упорхнула.
Я доделал зарядку, отжавшись от пола, допрыгав и наподдав груше по первое число. Залез в холодильник. Свиные отбивные, которые я готовил вчера, были уничтожены острыми безжалостными зубками Киры.
Хорошо, что бриться не надо — это экономит массу энергии. Я ненавижу процедуру утреннего бритья. Она меня раздражает. Год назад начал отпускать бороду, и теперь походил на покорителя земли Сибирской Ермака. Хотя коллеги говорили, что больше на разбойника с большой дороги, в лучшем случае на Стеньку Разина — здоровый, бородатый и страшен в гневе.
Я не слишком увлекаюсь кулинарным искусством. Но когда решаюсь на готовку, чтобы посидеть в одиночестве с антрекотиком на тарелке, с маринованным огурчиком, взять серебряную вилку и нож, налить немножко вина в хрустальный бокал, как тут же, будто почуяв, заявляется Кира и изничтожает все. У меня ощущение, что у нее дома вечно пустой холодильник, что ее предки были голодающими Поволжья и, когда она перешагивает порог моей квартиры, генетическая память вскипает в ней. Кстати, на ее фигуре это совершенно не сказывается. Сама худенькая, изящная и всегда голодная.
Кроме засохшего сыра и хлеба, в холодильнике не осталось больше ничего. Я сделал два бутерброда, запил их растворимым кофе и отправился на службу.
Новенький зеленый «жигуль» девятой модели, который за мной закрепили месяц назад на автобазе родного ГУВД, ждал меня перед подъездом. Мы с моим железным Росинантом продрались через железный поток. Постояли в пробках. Нагло подрезали нос шестисотому «мерсу», сворачивая на Садовое кольцо. С кольца на Петровку я выруливал, подвывая сиреной. Перед воротами в ГУВД, где раньше было невозможно поставить машину, сегодня пусто. Начальство повелело очистить пространство, дабы не портить вид на здание солидного учреждения и не вводить террористов во искушение оставить там начиненную динамитом тачку. Я оставил «жигуль» перед въездом на автобазу в переулочке.
Теперь — к главному входу. Я продемонстрировал постовому удостоверение нового образца — какой-то умник додумался выдать угрозыску книжечки, похожие на пенсионные. Уголовники их всерьез не воспринимают.
— Привет, злыдни, — сказал я, заходя в кабинет, от пола до потолка увешанный картинами и иконами, изъятыми у всякого жулья да так и не пристроенными никуда.
— Здорово, борода, — кивнул Железняков — матерый волчище, дедушка нашего отдела, ныне от тяжелой жизни дошедший до того, что с раннего утра играл с компьютером в преферанс и, кажется, проигрывал.
— Привет, — кивнул Женька, молодой волчонок, не так давно прибившийся в наш коллектив.
— Совещание будет? — спросил я.
— Будет, — кивнул Железняков. — Это тебе не по салонам ходить. Это милицейские будни.
— Понятно.
— Готовься. Драть будут.
— Готовлюсь.
Я знал, что меня будут драть как Сидорову козу за просроченную жалобу гражданина Фельцмана о том, что у него сперли картину, которую он сам нарисовал в 1955 году, когда его вышибли из Академии художеств в Ленинграде за хроническую неуспеваемость. Картина была мифическая и существовала в больном сознании автора. Но отвечать на жалобу надо было.
Так и получилось. Начальник отдела полковник Буланов Михаил Анатольевич отпинал меня за просроченную жалобу. Заодно припомнил неважные успехи в борьбе с эпидемией хищений из частных коллекций.
— Ты чего по аукционам шатаешься, когда дел немерено? — сдвинув брови, осведомился он.
— Заводил оперативные контакты, — развел я руками.
— И много ты завел контактов, а?
— А я что, считал? — нагло заявил я.
— Вместе посчитаем, — с угрозой произнес начальник.
Потом он потаскал за загривок других. Заявил, что ожидается заслушивание у начальника розыска по нераскрытым делам коллекционеров, достанется всем так, что мало не покажется.
— Все, разошлись, — завершил Буланов совещание. — Работать, как Ильич завещал. Волка ноги кормят.
— Разговорчик есть на пять минут, — подал я голос. Когда все разошлись, я доложил Буланову о своих успехах.
— И чего этот коллекционер… как там его?
— Сергей Федосович Кандыба.
— Да. Что это вдруг Кандыба так разговорился? — подозрительно спросил начальник.
— Выговориться захотелось, может.
— Может… Пиши быстренько рапорт об оперативном контакте… Но сначала прозвони в Краснодар. Может, навскидку этого Реваза припомнят.
— Сделаем, — сказал я.
— Ну так делай. Работай. Шевелись, — кивнул начальник.
Когда я выходил, видел, что он включил компьютер и вышел в «Квек-два». Компьютерная зараза, подобно средневековой чуме, скосила большую часть уголовного розыска.
В кабинете я извлек из сейфа список сотрудников, работающих по нашей линии, и начал дозваниваться в Краснодар.
Мне повезло. Опера по антикам я застал на рабочем месте. Я его немножко знал — встречались во время семинара-совещания оперов-антикварщиков в Суздале несколько лет назад. Сколько мы с ним тогда выпили? Кто ж теперь вспомнит. Но пить он был горазд, однако я все равно могу выпить больше, хотя и не злоупотребляю.
— Привет, Васек, — сказал я. — Тихомиров. Из стольного града. Помнишь?
— А, молотобоец, — узнал он сразу. — Как она, столица?
— Золотеет куполами… Я за консультацией. Тут люди возникли. Не припомнишь такого Реваза Большого?
— Лордкипанидзе, да?
— Наверное.
— А чего вспоминать. Вор. Три судимости, федеральный розыск.
— Он в розыске?
— За кражи и грабеж.
— По антикам?
— Да. Три кражи с антиками. Иконы пер. У него какой-то канал сбыта. Он еще и барыгой выступал. Скупал у воров антики. Сейчас ищем. Ищем.
— Долго бы еще искали.
— А что, знаешь где он?
— Посмотрим… У тебя его физиономия есть?
— Есть.
— Скинь на наш факс.
— Мигом.
Через двадцать минут я имел рулончик бумаги, испачканный изображением кавказской физиономии и данными на ее обладателя. Итак, Лордкипанидзе Реваз Вахтангович, 1962 года рождения. Груз судимостей тяжел. Спортсмен — кандидат в мастера по вольной борьбе. Кликуха — Реваз Большой. Правда, большой. Рост метр восемьдесят, вес под сотню.
Я отложил факс. Оглядел своих коллег. Правда, из коллег остался только Женька. Железняков подался в Северный округ напрягать народ на раскрытие кражи антиков из сейфа жены банкира. Ежу понятно, что горсть драгоценностей дернули из сейфа ее родственники. Сами бы разбирались, бандитов, что ли, наняли бы, ан нет, заяву писать, и не куда-то, а прямо министру. Вообще, нувориши все чаще воспринимают милицию как придаток своей службы безопасности. Ненавижу этих ворюг и их шлюшных жен в целом. А ту стервозину, которая заявилась к нам права качать с видом английской королевы, посетившей своих подданных, ненавижу в частности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
— Сейчас, — сказал Лабаз и начал отпирать замок.
Он сжимал в руке большой охотничий нож, когда отпирал дверь. Хотя дома он особенно ценные вещи не хранит, однако его клиенты могут не знать этого и заявиться с ревизией, как уже было однажды. Тогда его навестила шпана. Они только начали промышлять грабежами, но самомнение! Они решили, что Лабаз — дешевка. Они заявились грубо, уложили его на пол и начали требовать деньги. Они были просто лохи. Они слишком много говорили, хохмили, угрожали, им казалось это очень крутым — унижать жертву. Они тешились своей крутостью до той поры, пока Лабаз не освободил руки и не дотянулся до флотского кортика. А потом пошел другой смех. Одного он пришил на месте, двое ретировались. И милиция к Лабазу не имела претензий. Впервые он разошелся с милицией по-хорошему.
Конечно, по нынешним временам дома надо держать пистолет. Но иногда к нему наведываются опера, для которых пистолет в тайничке был бы подарком. Так что Лабаз держал в руке нож, которым умел пользоваться виртуозно — зря зо-новские университеты не прошли.
Он приоткрыл дверь на цепочке и увидел высокого, жилистого, лысоватого, со снулыми, бесцветными глазами человека. В руке тот держал туго набитый кожаный портфель.
— Заходи, — кивнул Лабаз, открывая и отступая на шаг…
Не успел Лабаз на какую-то долю секунды. Очень уж быстро рванулся вперед гость, отбросив портфель. Вместе с ручкой он держал тяжелую, со свинцовым наполнителем резиновую дубинку.
Искры посыпались у Лабаза из глаз, как салют ко Дню Советской Армии.
Сознания Лабаз не терял. Только в голове помутилось, и он утратил власть над своими движениями. Он смутно понимал, что сейчас в квартире уже два человека. Что его вяжут, кидают на диван.
— Где картинка? — спросил второй появившийся — широкоплечий, с обильными татуировками на руках, описывающими его нелегкую судьбину. А его лицо было смутно знакомым, но Лабаз не мог вспомнить, где видел такое. Кто-то из блатных.
— Какая картинка? — Сознание у Лабаза чуть-чуть прояснилось. Голова не болела, только кружилась, да мутило.
— Которую тебе неделю назад сдали, — спокойно сказал жилистый, и в этом спокойствии читалась угроза. Этот был не из тех, кто красуется перед поверженным противником, изображая из себя невесть что. — Портрет Кустодиева.
— Кого портрет? — еле шевеля губами произнес Лабаз. И опять все взорвалось звездами. Врезали ему по зубам, и в рту появился привкус крови.
— На антресолях, — прошептал еле слышно Лабаз. — Пакет. За коробками… Берите и проваливайте.
Опять получил по зубам. Бил широкоплечий — бил сильно и безжалостно.
А жилистый взял его за подбородок и посмотрел в глаза. И тут Лабаз похолодел, да так и остался скованным холодом и безнадегой. Он увидел в этих холодных, как у крокодила, глазах свой приговор.
— Э, бродяги, не убивайте, — произнес он слабо и неуверенно.
«Бродяга» — это не оскорбительно, а ласково, так зовут воров на зоне.
— Не бойся, — хмыкнул жилистый.
— Разборов не будет, — пытался убедить их Лабаз, понимая, что все бесполезно. — Я все забуду. Мне эта картина на хрен не нужна.
— Еще бабки есть? — спросил жилистый.
— Под паркетом, — с готовностью выдал Лабаз. — Восемь тысяч «зелени».
— Это все?
— Все.
— Ну что ж. Тоже не валяются.
Широкоплечий вытащил, с антресолей пакет с картиной. Развернул его. И кивнул:
— Он!
— Не убивайте, братки, — заныл Лабаз. — Пожалуйста.
— Ну ты, черт, пуганый, — осуждающе произнес жилистый. — Мы же не мокрушники поганые. Разойдемся по-хорошему.
— Честно?
— Слово, — кивнул жилистый.
Он сунул руку в карман и вдруг быстро выкинул ее вперед захлестнул горло жертвы и начал растягивать руками.
Лабаз дернулся, выгнулся, рванулся вверх. Но сознание уже мутилось. Все уплывало в темноту.
— Барыгу удавить — святое дело, — оскалившись, выдал жилистый, придерживая тело и укладывая его поудобнее на диван.
— Да, — согласился его напарник, вскрывая паркет.
— Нашел там бабки?
— Есть… Надо было еще поработать с ним, — вздохнул широкоплечий, вдыхая жадно воздух и перебирая пальцами пачку зеленых. — Еще бы дал.
— Нет времени. Уходим в туман.
— Пошли, — кивнул широкоплечий, беря пакет с изумительным, сияющим сочными красками портретом Кустодиева, который уже одиннадцать лет гулял по черному рынку, переходя от спекулянтов к ворам, от воров к барыгам и обратно.
Мне страшно не хотелось вставать. Я с трудом вынырнул из полусна. Солнце светило прямо в глаза. Почему оно светит мне прямо в глаза, если я вчера зашторил окно? Почему, а?.. Потому! Просто кое-кто уже полчаса как встал с дивана, от избытка жизненной энергии отдернул шторы и уже полчаса наводит марафет в ванной. И шум, который как наждаком по ушам — это звук душа. Кира способна плескаться часами… Сколько раз просил ее не распахивать поутру шторы! Как об стенку горох. Крайняя педагогическая запущенность.
Я приоткрыл глаз, посмотрел на часы и опять зажмурился. Будильник зазвонит через пятнадцать минут. Пятнадцать минут, четверть часа — как это мало для человека, который не прочь подрыхнуть еще часика три-четыре.
Не хочу вставать. Хочу спать и спать… Но весь остальной мир не хочет, чтобы я спал. И я вынужден подчиняться. Скоро зазвонит будильник. Я встану. Ринусь в холодный душ. После десять минут подрыгаю руками и ногами, поколочу кулаками и ногами по кожаной груше, вызывая недовольство Киры. Да, я обязательно буду колотить изо всех своих немалых сил по груше, хоть сейчас, в полудреме, это и кажется нереальным. Буду напрягаться, потому как мне нельзя распускаться. Волевой человек отличается от неволевого прежде всего тем, что всю жизнь находит силы сам себя насиловать.
— Эй, соня, пора вставать, — эти слова принадлежали Кире.
Откуда, спрашивается, у нее столько сил? Полночи заниматься эротической гимнастикой. Вскочить в полседьмого. Слопать остатки еды в моем холодильнике — а она их слопала, иначе не бывает.
— Встаю, — вяло пробормотал я.
Она попыталась нырнуть ко мне в постель и пожертвовать наведенным марафетом, но я эту попытку пресек. Мне нужно под душ и молотить по груше. Да и ночи хватило.
Я потер ладонями щеки. Резко поднялся. И устремился по наезженной колее — душ, груша, потом еще душ, завтрак.
— Не видел вашу фирму на салоне, — сказал я. Кира работает в антикварном магазине. И снабжает меня исправно всеми сплетнями из этого мира.
— Там на неделю место тысяч восемь долларов стоит. Решили, что обойдемся, — сказала она. — Летом тем более дела идут плоховато…
Когда я вылез из-под обжигающих и отлично приводящих в себя холодных струй, Кира уже была в боевом облачении. готовая к нескончаемой войне за объем продаж и прибыли Она поправляла перед зеркалом ладно сидящий костюм, приглаживала белые, с фиолетовым оттенком волосы (крашеные, понятно).
— Нравлюсь? — осведомилась деловито она, таким же оном, как спрашивает — нравится ли покупателю выставленная на продажу бронзовая фигура авторства Лансере.
— Конечно, — кивнул я, не кривя душой против истины. Высокая, гибкая, с большими, немного наивными глазами, она действительно мне нравилась… Когда не раздражала так что хотелось выкинуть ее из окна — благо первый этаж.
— Я тебя люблю, — она чмокнула меня губами в помаде которая, как гласит реклама, выдерживает до ста поцелуев, и упорхнула.
Я доделал зарядку, отжавшись от пола, допрыгав и наподдав груше по первое число. Залез в холодильник. Свиные отбивные, которые я готовил вчера, были уничтожены острыми безжалостными зубками Киры.
Хорошо, что бриться не надо — это экономит массу энергии. Я ненавижу процедуру утреннего бритья. Она меня раздражает. Год назад начал отпускать бороду, и теперь походил на покорителя земли Сибирской Ермака. Хотя коллеги говорили, что больше на разбойника с большой дороги, в лучшем случае на Стеньку Разина — здоровый, бородатый и страшен в гневе.
Я не слишком увлекаюсь кулинарным искусством. Но когда решаюсь на готовку, чтобы посидеть в одиночестве с антрекотиком на тарелке, с маринованным огурчиком, взять серебряную вилку и нож, налить немножко вина в хрустальный бокал, как тут же, будто почуяв, заявляется Кира и изничтожает все. У меня ощущение, что у нее дома вечно пустой холодильник, что ее предки были голодающими Поволжья и, когда она перешагивает порог моей квартиры, генетическая память вскипает в ней. Кстати, на ее фигуре это совершенно не сказывается. Сама худенькая, изящная и всегда голодная.
Кроме засохшего сыра и хлеба, в холодильнике не осталось больше ничего. Я сделал два бутерброда, запил их растворимым кофе и отправился на службу.
Новенький зеленый «жигуль» девятой модели, который за мной закрепили месяц назад на автобазе родного ГУВД, ждал меня перед подъездом. Мы с моим железным Росинантом продрались через железный поток. Постояли в пробках. Нагло подрезали нос шестисотому «мерсу», сворачивая на Садовое кольцо. С кольца на Петровку я выруливал, подвывая сиреной. Перед воротами в ГУВД, где раньше было невозможно поставить машину, сегодня пусто. Начальство повелело очистить пространство, дабы не портить вид на здание солидного учреждения и не вводить террористов во искушение оставить там начиненную динамитом тачку. Я оставил «жигуль» перед въездом на автобазу в переулочке.
Теперь — к главному входу. Я продемонстрировал постовому удостоверение нового образца — какой-то умник додумался выдать угрозыску книжечки, похожие на пенсионные. Уголовники их всерьез не воспринимают.
— Привет, злыдни, — сказал я, заходя в кабинет, от пола до потолка увешанный картинами и иконами, изъятыми у всякого жулья да так и не пристроенными никуда.
— Здорово, борода, — кивнул Железняков — матерый волчище, дедушка нашего отдела, ныне от тяжелой жизни дошедший до того, что с раннего утра играл с компьютером в преферанс и, кажется, проигрывал.
— Привет, — кивнул Женька, молодой волчонок, не так давно прибившийся в наш коллектив.
— Совещание будет? — спросил я.
— Будет, — кивнул Железняков. — Это тебе не по салонам ходить. Это милицейские будни.
— Понятно.
— Готовься. Драть будут.
— Готовлюсь.
Я знал, что меня будут драть как Сидорову козу за просроченную жалобу гражданина Фельцмана о том, что у него сперли картину, которую он сам нарисовал в 1955 году, когда его вышибли из Академии художеств в Ленинграде за хроническую неуспеваемость. Картина была мифическая и существовала в больном сознании автора. Но отвечать на жалобу надо было.
Так и получилось. Начальник отдела полковник Буланов Михаил Анатольевич отпинал меня за просроченную жалобу. Заодно припомнил неважные успехи в борьбе с эпидемией хищений из частных коллекций.
— Ты чего по аукционам шатаешься, когда дел немерено? — сдвинув брови, осведомился он.
— Заводил оперативные контакты, — развел я руками.
— И много ты завел контактов, а?
— А я что, считал? — нагло заявил я.
— Вместе посчитаем, — с угрозой произнес начальник.
Потом он потаскал за загривок других. Заявил, что ожидается заслушивание у начальника розыска по нераскрытым делам коллекционеров, достанется всем так, что мало не покажется.
— Все, разошлись, — завершил Буланов совещание. — Работать, как Ильич завещал. Волка ноги кормят.
— Разговорчик есть на пять минут, — подал я голос. Когда все разошлись, я доложил Буланову о своих успехах.
— И чего этот коллекционер… как там его?
— Сергей Федосович Кандыба.
— Да. Что это вдруг Кандыба так разговорился? — подозрительно спросил начальник.
— Выговориться захотелось, может.
— Может… Пиши быстренько рапорт об оперативном контакте… Но сначала прозвони в Краснодар. Может, навскидку этого Реваза припомнят.
— Сделаем, — сказал я.
— Ну так делай. Работай. Шевелись, — кивнул начальник.
Когда я выходил, видел, что он включил компьютер и вышел в «Квек-два». Компьютерная зараза, подобно средневековой чуме, скосила большую часть уголовного розыска.
В кабинете я извлек из сейфа список сотрудников, работающих по нашей линии, и начал дозваниваться в Краснодар.
Мне повезло. Опера по антикам я застал на рабочем месте. Я его немножко знал — встречались во время семинара-совещания оперов-антикварщиков в Суздале несколько лет назад. Сколько мы с ним тогда выпили? Кто ж теперь вспомнит. Но пить он был горазд, однако я все равно могу выпить больше, хотя и не злоупотребляю.
— Привет, Васек, — сказал я. — Тихомиров. Из стольного града. Помнишь?
— А, молотобоец, — узнал он сразу. — Как она, столица?
— Золотеет куполами… Я за консультацией. Тут люди возникли. Не припомнишь такого Реваза Большого?
— Лордкипанидзе, да?
— Наверное.
— А чего вспоминать. Вор. Три судимости, федеральный розыск.
— Он в розыске?
— За кражи и грабеж.
— По антикам?
— Да. Три кражи с антиками. Иконы пер. У него какой-то канал сбыта. Он еще и барыгой выступал. Скупал у воров антики. Сейчас ищем. Ищем.
— Долго бы еще искали.
— А что, знаешь где он?
— Посмотрим… У тебя его физиономия есть?
— Есть.
— Скинь на наш факс.
— Мигом.
Через двадцать минут я имел рулончик бумаги, испачканный изображением кавказской физиономии и данными на ее обладателя. Итак, Лордкипанидзе Реваз Вахтангович, 1962 года рождения. Груз судимостей тяжел. Спортсмен — кандидат в мастера по вольной борьбе. Кликуха — Реваз Большой. Правда, большой. Рост метр восемьдесят, вес под сотню.
Я отложил факс. Оглядел своих коллег. Правда, из коллег остался только Женька. Железняков подался в Северный округ напрягать народ на раскрытие кражи антиков из сейфа жены банкира. Ежу понятно, что горсть драгоценностей дернули из сейфа ее родственники. Сами бы разбирались, бандитов, что ли, наняли бы, ан нет, заяву писать, и не куда-то, а прямо министру. Вообще, нувориши все чаще воспринимают милицию как придаток своей службы безопасности. Ненавижу этих ворюг и их шлюшных жен в целом. А ту стервозину, которая заявилась к нам права качать с видом английской королевы, посетившей своих подданных, ненавижу в частности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16