Разве там может быть справедливость?
— Мы полицейские, Вацлав, а полицейских не должны связывать соображения о справедливости. Хватит уже того, что нам приходится считаться с законом.
Вацлав кивнул, но не улыбнулся. Потом сказал:
— Но, как граждане, мы должны уделять внимание таким вещам. Неравенство, с точки зрения государства, является самым страшным грехом капитализма, который приведет его к неминуемому краху.
— Грехом? — переспросил Сток. Бледный Вацлав чем-то похож на молодого священника, подумал он.
Вацлав продолжил, несмотря на смущение:
— Наша социалистическая республика, как раз и сильна гуманностью, братством, справедливостью и всеобщим благоденствием. На Западе однобокая постыдная коммерциализация неизбежно приводит к милитаризму, при котором правда и справедливость становятся жертвой коррупции.
Он очень похож на мою молодежь, думал Сток, на все имеет ответы. Сток пододвинул ноги к горячему фарфору печи и стал наблюдать за паром, поднимавшимся от сырых носков.
— Не верить в справедливость из-за коррупции — это все равно что не верить в брак из-за супружеской неверности, — сказал Сток. — Система работает так, как позволяют управляющие ею люди. Даже фашизм был бы приемлем, если бы при нем правили ангелы. Марксизм считает, что страны управляются людьми — подкупленными людьми.
— Вы что, проверяете меня? — спросил Вацлав.
— Да пусть отсохнет моя правая рука, — загремел Сток, — если я забуду о твоем гостеприимстве.
Вацлав кивнул. Потом спросил официальным тоном:
— Товарищ полковник, в чем была цель сегодняшней встречи?
— Цели не было, — ответил Сток, не раздумывая. — Надо было просто показать им, что мы с них глаз не спускаем.
— Вы их не собирались арестовывать.
Он серый заурядный человек, этот чех. Он будет следить за подозреваемыми, призвав на помощь танковую дивизию, а потом еще станет удивляться, что подозреваемый скрылся.
— Он же не рыночный спекулянт, — сказал Сток. — Он служащий британского правительства. Это очень деликатное дело. Как операция на мозге Молоток и долото хороши только для того, чтобы пробить черепную коробку, но после этого вам надо быть очень осторожным. — Последнее слово он произнес так, будто оно само было очень хрупким.
— Да, — сказал Вацлав.
Да, подумал Сток. Он никогда ничего не поймет. Интересно, смог бы англичанин работать с такими помощниками.
Наступило долгое молчание. Сток выпил сливовицы.
— Он не производит впечатление... — Вацлав искал нужное слово... — профессионала.
— В нашем деле, — сказал Сток со смешком, — это высший класс профессионализма. Меня не удивит, если англичанин приехал, просто чтобы повынюхивать.
— Что повынюхивать?
— Ну до чего ж ты толстокожий. Просто повынюхивать: ситуацию, как мы работаем, думаем. — Некоторые из нас, поправился он про себя.
— Понятно, — сказал Вацлав.
— Выпей, — предложил Сток. — Ты похож на безработного гробовщика.
— У меня есть западные грампластинки, если хотите, можем послушать, — сказал Вацлав.
«Вот тебе на», — подумал Сток. Еще один любитель джаза, как и выкормыш Буковского. Сын Буковского особенно любил петь с прекрасным американским акцентом «Эйчисон, Топека и Санта-Фе» и «Клуб любителей гольфа темного города». Этого еще только не хватало.
— Идеи не знают границ, — сказал Сток, — и мы должны к ним прислушиваться.
— Да, — подтвердил Вацлав. К радости Стока, пластинок он не принес.
Сток обхватил теплую кочергу пальцами ног. Вацлав смотрел на это невидящим взором.
— Девчонка, на которой американец хочет жениться, она на вас работает?
— Нет, — ответил Вацлав.
— А ну, не ври мне, мерзавец, — заорал Сток.
— Нет, — тихо повторил Вацлав. Они улыбнулись друг другу.
— Если не влезаешь в детали, легче любить людей, — сказал Сток. Мысли Стока унеслись к старому генералу Боргу. Кто бы мог подумать, что он подружится с этим старым высохшим прусским генералом? Сначала он приходил к Боргу, только чтобы поухаживать за его старшей дочерью. Сток снова подергал свой подбородок. А теперь на тебе! Он стал Pate младшей дочери. Если узнают, шуму не оберешься. Старомодные крестины вместо церемонии Judendweihe, которую предписывает коммунистический режим.
Сток думал о бумагах и книгах, заполнивших многочисленные комнаты, которые приходилось очищать от пыли бедной девушке. Он прекрасно знал квартиру, возможно, это было единственное место в мире, которое он мог назвать своим домом. Большую часть времени он проводил в своем кабинете, который был лишен всего, хотя бы отдаленно напоминающего буржуазный комфорт. А что касается громадной квартиры в районе Кепеник, которую обставили его сотрудники, чтобы пускать пыль в глаза важным посетителям, то ему было противно даже переступать порог этого заведения. Нет, если у Стока и был дом, то это квартира Борга.
Сначала ему было трудно со стариком и его дочерью. Все эти разговоры о дивизиях или армиях, «стремительно выдвигающихся на Дон», «контратаках, рассекающих фронт противника». В войну Сток был капитаном, да и то только в последние семь недель. Старый Борг всегда говорил с ним, как с представителем Сталина. Сток вспомнил американского туриста, которого допрашивал пару месяцев назад. Когда Сток спросил его, где он был в воскресенье, турист ответил:
— Не знаю, пока не проявил пленку.
Сток тогда рассмеялся. Теперь он знал, как это может быть верно. Он узнал, чем он занимался во время войны, только после объяснений Борга. Старик долго не протянет, думал Сток. Он не знал, что будет делать Хейди после его смерти. Я и сам не знаю, что буду делать после его смерти, подумал Сток. Интересно, как бы старик принял известие о моем намерении жениться на Хейди. Глупая идея, и Сток выбросил ее из головы. Пальцы его ног ухватили теплый металл кочерги, но влажные носки помешали удержать добычу.
— Немец, — произнес Вацлав.
— Что ты сказал?
— Вы начали рассказывать мне о какой-то проблеме с немцем.
— Неужели? — удивился Сток. Ему, пожалуй, надо избавляться от привычки грезить наяву. — Ах, да. Вот в чем проблема. Как быть с немецким евреем?
— Не понимаю, — сказал Вацлав.
— Это просто, — повысил голос Сток. — Кто он в основе своей — еврей или немец? От этого зависит, как он поведет себя в той или иной ситуации. Вот почему мы ведем досье, мой дорогой Вацлав, — чтобы иметь материалы для прогнозных оценок. Моя идея состоит в том, что если человек ведет себя несдержанно и неприлично долгое время, то он останется таким, где бы он ни оказался — в монастыре, университете или в любом другом месте, которые любят заблуждающиеся капиталистические интеллектуалы.
— Значит, вы решили, что делать? — спросил Вацлав.
— В таких сложных случаях я придерживаюсь одной и той же тактики, — ответил Сток. — Я строю свои планы, исходя из тотальной ненадежности людей.
Вацлаву очень понравился ответ Стока. В нем он увидел некую историческую преемственность.
— А как насчет сегодняшнего англичанина? — спросил Вацлав. — С ним тоже проблемы?
— С англичанином? Нет, нет и нет. — Сток снова налил себе сливовицы. Он уже порядочно поднабрался, но еще одна рюмка погоды не делала. — Англичанин такой же профессионал, как ты и я. А с профессионалами никогда проблем не возникает. — Сток схватил пальцами ноги теплую кочергу и оторвал ее от пола.
Глава 35
В средние века цель играющих состояла не в том, чтобы заматовать короля противника, а в том, чтобы уничтожить все его фигуры.
Вторник, 22 октября
ТЕРЕЗИН. БЕЛЬЗЕК. ОСВЕНЦИМ. ГЛИВИЦЕ. МАЙДАНЕК. СОБИ-БОР. БЕРГЕН-БЕЛЬЦЕН. ИЗБИЦА, ФЛОССЕНБУРГ. ГРОСРОЗЕН. ОРАНИЕНБУРГ. ТРЕБЛИНКА. ЛОДЗЬ. ЛЮБЛИН. ДАХАУ. БУХЕН-ВАЛЬД. НЕЙЕНГАММЕ. РАВЕНСБРЮК. ЗАКСЕНХАУЗЕН. НОРДХА-УЗЕН. ДОРА. МАУТХАУЗЕН. ШТРАССХОФ. ЛАНДСБЕРГ. ПЛАШОФ. ОРДРУС. ГЕРЦОГЕНБУХ. ВЕСТЕРБОРК.
Синагога Пинкас представляла собой небольшое серое каменное здание пятнадцатого века, внутреннее убранство в стиле ренессансной готики было лишено каких-либо украшений, если не считать каллиграфических надписей.
Стены маленькой синагоги посерели от многочисленных надписей. Прижавшись друг к другу, словно сами жертвы, там теснились названия концлагерей и имена замученных. Серая стена простиралась в бесконечность, строки имен были столь же молчаливы, как нюрнбергский митинг.
Человек, на встречу с которым я пришел, стучал по стене на уровне плеча. Под его изуродованными подушечками пальцев я прочитал фамилию Брум. Имя это то появлялось, то снова скрывалось под его рукой.
— Лучшая книга — это сам мир, — сказал Йозеф Пулемет, — так написано в Талмуде. — Рука его совершила странное вращение. Он посмотрел на нее, как фокусник, явно гордясь тем, что, открыв кулак, он обнаружил пальцы. На стену он тоже глядел так, будто она только что появилась из его рукава.
— Я знаю, что вы сейчас скажете, — сказал Йозеф Пулемет. Голос его звучал до неприличия громко.
— Что? — спросил я.
— Что вы т-т-только сейчас поняли. — Я видел, как дрожит кончик его языка. — Все так говорят; поверьте мне, это звучит глупо.
— Неужели все так говорят?
— Один человек так сказал: «Я понял Лютера только после того, как увидел собор Святого Петра, а Гитлера я понял только здесь».
— Понимать, — сказал я, — слово сложное.
— Это верно, — подтвердил Йозеф Пулемет. Неожиданно он стал двигаться с проворностью форели, на которую упал луч солнца. — Что здесь понимать? Вы пишете цифру шесть, ставите за ней шесть нулей и называете это «уничтоженными евреями». Написав шесть нулей после цифры семь, вы называете это «потерями гражданского населения в России». Меняя первую цифру на три, вы получаете символ уничтоженных русских пленных. На пять — трупы поляков. Понимаете? Это же элементарная арифметика. Вам надо просто назвать цифру, символизирующую число миллионов. — Я молчал. — Так вас Брум интересует? — неожиданно спросил он. Сняв свою широкополую шляпу, он уставился на ее ленту так, словно там было написано какое-то тайное послание.
— Брум, — сказал я. — Да. Поль Луи Брум.
— Ах, да, — откликнулся мужчина, — Поль Луи Брум. — Он выделил голосом имена. — Таково его официальное имя. — Он едва заметно улыбнулся, потом наклонил голову и качнул ею вбок, словно боялся, что я его ударю. — Брум, — повторил он, потом потер подбородок и поднял вверх глаза в глубоком раздумье. — И вчера вы встречались со Счастливчиком Яном.
— Меня к нему Харви возил, — сказал я.
— Да, да, да, — подтвердил он, продолжая чесать свой подбородок. — Мой брат — старый человек. — Здесь он прервал чесание подбородка, чтобы покрутить указательным пальцем у виска. — Подобное случается со всеми стариками.
— У него очень ясный ум, — сказал я.
— Я не с-с-собирался его обижать. — Он снова наклонил голову. Я понял, что этим движением он как-то борется с заиканием.
— Вы знали Брума? — спросил я.
— Его все знали, — ответил мужчина. — Таких людей все знают, но никто не любит.
— Что вы хотите сказать? Каких «таких»?
— Очень богатых. Вы разве не знаете, что он был очень б-б-богатый?
— А какая разница — бедный или богатый? — спросил я.
Старик наклонился ко мне.
— Разница между несчастным бедным и несчастным богатым в том, что несчастный богатый может еще изменить свою судьбу. — Он неожиданно хихикнул. Прошаркав по холодному полу чуть в сторону, он снова заговорил, своды разнесли эхо его голоса по всем закоулкам. — Когда гестапо потребовалась штаб-к-к-квартира в Праге, они выбрали дом Пецшека — это банк, — подвалы и хранилища банка они приспособлены под пыточные камеры. Символическое помещение для фашистских пыток, а? Хранилище капиталистического богатства? — Он отошел еще дальше, грозя пальцем.
Я понял, почему его прозвали Йозеф Пулемет — из-за заикания.
— Но почему его не любили в лагере? — спросил я, пытаясь вернуть беседу в нужное мне русло.
— Его не все не любили. Н-н-немцы очень даже любили. Они любили его почти так же, как его деньги. Почти как его деньги, — повторил он. — Видите ли, немцы за деньги оказывали услуги.
— Какие услуги?
— Какие угодно, — сказал Пулемет. — Например, офицер-медик продавал за деньги самые разные штучки. За к-к-крупную сумму вас могли вылечить.
Я кивнул.
— Вылечить, — повторил старик. — Вы понимаете, что я имею в виду?
— Да, — сказал я, — они могли мучить невиновных и отпустить на свободу виновных.
— Виновных, — откликнулся старик. — Странные слова вы употребляете.
— Кто убил Брума? — спросил я, решив прервать риторику старика.
— Международное равнодушие.
— Кто лично убил его?
— Невилл Чемберлен, — ответил старик.
— Послушайте, кто задушил его? — Мне хотелось отвлечь его от философических парадоксов.
— Ах, кто задушил? — Он надел на голову шляпу, будто судья перед вынесением смертного приговора. — Кто послужил орудием смерти?
— Да.
— Охранник, — сказал старик.
— Офицер?
Йозеф снял шляпу и вытер внутренний кожаный обод носовым платком.
— Это был офицер-медик? — подсказал я.
— Разве мой брат не сказал вам? Он знал.
— Я вас спрашиваю.
Старик водрузил шляпу на прежнее место.
— Landser по имени Валкан. Мальчишка. Не плохой и не хороший.
Он вышел через дверь на яркий солнечный свет. Белые могильные камни тонули в зеленой траве. Я вышел следом.
— Вы знали солдата по фамилии Валкан?
Он быстро повернулся ко мне.
— Не больше, чем вас. Вы что, думаете, Треблинка — это что-то вроде клуба консервативной партии? — Он пошел дальше. На солнце кожа его казалась желтовато-восковой.
— Постарайтесь вспомнить, — сказал я. — Это важно.
— Это меняет дело, — сказал старик и потер подбородок. — Раз важно, я должен вспомнить. — Он жевал каждый слог и помещал получившееся слово на кончик языка, избегая исказить гласную или же потерять хоть какой-нибудь оттенок. — А я занимаю вас такими мелочами, как удушение в газовых камерах полумиллиона человек. Он посмотрел на меня откровенно издевательски и пошел на улицу.
— Заключенный Брум, — сказал я. — Что он сделал?
— Сделал? А что я сделал? Чтобы попасть в концлагерь, достаточно быть просто евреем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33