Вернер разлил виски в широкие стаканы, поднял свой. Они выпили по стаканчику, затем еще... За разговором прошло более часа – Данилов и не заметил.
– Порой... Порой мне кажется, что за свой земной срок я прожил по меньшей мере три совсем разные жизни, – грустно сказал Вернер. – И так и не нашел покоя. Словно есть во мне – или в мире – некая едва заметная червоточина... Так бывает с камнями. Хорош, сияющ, а внутри – темное вкрапление, и настолько дисгармоничное, что не остается ничего, как распилить уродца и пустить на резцы для стекол...
Вся беда нашего мира в том и состоит, что люди, похожие на таких вот уродцев, ловко скрывают червоточины в роскоши оправ, в лживых репутациях, в вымышленных заслугах. Камни – честнее. С годами я понял, что все потери проходят, как и все надежды.
Все надежды проходят, все мечты предаются, только призраки бродят и вослед нам смеются... <Из стихотворения Петра Катериничева.>.
О нет. Это лишь красивая метафора. Потом... Когда проходит время, призраки и становятся тем, чем являются, – бесплотными фантомами нашей памяти... Прошлое исчезает, будущего нет... Вся беда в том, что и моя дочь, моя собственная дочь... Ни я, ни моя жизнь ее нисколько не интересуют. А может, это правильно?
К чему молодым нести бремя чужой жизни? Она живет как цветок. Или – самоцвет. Я любуюсь ею и не могу наглядеться. Нет, все же, наверное, цветок. Люди не столь долговечны, как камни. И – не столь живы.
Вернер взял сигару, аккуратно обрезал кончик, чиркнул спичкой.
– Я не очень общительный человек, Олег. Вернее, совсем необщительный.
Всяких видывал на веку и не помню разочарований лишь от тех, что ушли молодыми.
Но с вами я должен общаться. Вы слишком важны для меня теперь. Как жизнь. Или даже чуть больше. Мне нужно это пояснить?
– Нет.
– Я вижу, вы тоже не из разговорчивых. Большинство людей тщеславны, а потому – ищут общения. В юности – с теми, кто слабее: каждому хочется быть в центре внимания, повелевать. Глупые такими остаются до седин. Умные ищут ровню: свою силу можно почувствовать только среди сильных, да и – каждому хочется стать частью корпорации... Как сейчас говорят у вас, русских, «заиметь крышу над головой». А к моим годам понимаешь отчетливо, что все – суета.
Да, в юности увлекает блеск славы, незаурядности, гения... Но скоро осознаешь: герои и честолюбцы слишком блестящи, чтобы терпеть друг друга на этой земле. Они гибнут, а властвовать остается заурядная серость.
Вернер разлил виски, поднял свой бокал, произнес традиционное «прозит», выпил. Задумался, взгляд его блуждал в прошлом, потом он спросил:
– Вы воевали?
– Скорее – бывал на войне.
– Но ведь война – ваша профессия.
– Война не может быть профессией. Как не может быть профессией чума. Мое дело – защищать людей от убийц.
– Убийца и воин – разницы порой не разглядеть...
– Воин следует закону: берешь чужую жизнь – будь готов отдать свою. И не убивает беззащитных.
Вернер задумался, спросил:
– Вы верите в идеалы на войне?
– Нет. В жизни.
– А идеалы в смерти?
– Их не существует.
– А как же те фанатики, что жертвуют своими жизнями?
– Для войны это безразлично. Она сама решает, кто и за что воюет.
– Вы и в Бога верите?
– Да.
– ...А я, пожалуй, нет. Ибо среди людей не встречал ни справедливости, ни совершенства. Впрочем... Вера сохраняет равновесие между ужасом человеческого бытия и восторгом – быть человеком.
Глава 70
Вернер помолчал, долго глядя в одну точку, потом добавил:
– Раз уж не выпало родиться камнем.
– Камнем?
– Камни юны, бессмертны, сияющи. Их блеска не затмевают ни время, ни люди, в гордыне считающие себя их обладателями. В действительности все иначе: камни обладают всем. Они – живые. Вы это замечали?
– Я слишком мало знаю о камнях.
– О них никто не знает ничего вразумительного. Да и... Что есть человеческие знания? Просто попытка объяснить необъяснимое. Например, жизнь.
Вот люди и пользуются ничего не значащими понятиями, чтобы втолковать самим себе, как устроен мир.
– Мир красив.
– Да. И добрые дела в нем – наказуемы. Кажется, так любит повторять ваш друг.
– Он не всегда прав.
– В этом мире никто не бывает прав. Никогда. Мир иллюзорен, текуч, непостоянен. Только камни вечны. Их память хранит тысячелетия, миллионы и миллиарды – лет и существ. Они видели и пережили многих властителей и богов, они переживут оставшихся, не потеряв ни сияния, ни блеска, а если и исчезнут, то лишь вместе со Вселенной. Камни снисходят к людям, чтобы украсить их жизнь на краткий миг существования, они тешат людские тщеславие и гордыню, оставаясь равнодушными и – блистательными. И еще – они помнят! Они помнят тысячи лиц и тысячи глаз, что глядели на них с восхищением, вожделением, завистью, они умеют накапливать эту энергию... И их энергия дает победу чистым сердцем и губит злонравных... Камни не прощают людям ничтожества.
Вернер повернулся к Данилову, сказал решительно:
– Пойдемте!
Он нажал невидимые кнопочки под столом: код, по-видимому, был набран заранее; стенная панель ушла в сторону, за нею обнаружилась винтовая лестничка.
Вернер пошел первым. Матовые светильники зажигались и гасли по мере движения вниз.
Там оказалась еще одна дверь, фон Вернер открыл маленькое оконце ключиком, что-то там колдовал, потом только вынул замысловатый сейфовый ключ, вставил в скважину, отпер, повернул засов, отодвинул тяжелую монолитную дверь.
Внутри, кроме матовых светильников, по стенам оказались развешаны канделябры со свечами. Данилов догадался: старик не доверяет электронике; в окошечке запрятан простой кодовый механизм, приводимый в действие обычной пружиной, как в часах; если что-то не так, произойдет срыв замка и стальная дверь заблокирует вход в подземелье.
– Все эти компьютерные штучки надежны, пока есть электричество; в наших условиях приходится уповать на другое. Но – смотрите же!
В этом его возгласе почудилось Данилову: «Отсюда править миром я могу», – но нет, честолюбие барона фон Вернера простиралось куда как дальше, чем у пушкинского Филиппа.
Он зажег лампы над стеллажами, и на черном бархате засияли, заискрились тысячами граней бриллианты – да, не алмазы, бриллианты! Их было не меньше тысячи – прозрачных, чистейшей воды, и голубых, и желтых, и даже красных!
Какое-то время Данилов стоял завороженный этим сиянием, как и сам Вернер.
– О камнях я знаю все – и не знаю ничего, – заговори он хрипло. – Камни, как и женщин, мало знать и любить – их нужно чувствовать! Да, я изучал их, когда из Бангкока ездил в Чианг-Май, Канчанабури, Чантабури за рубинами, когда в Бирме добирался до шахт Могока и видел самые редки рубины густого, малинового цвета: как гласит легенда, много веков назад отвалился пласт и обнажил эти камни, и стаи воронов слетелись, привлеченные цветом крови... Я добирался до Сринагара в поисках особых, необычайной красоты, каш мирских сапфиров... Я отыскивал исключительно редкие изумруды на копях Индии и Бразилии, но никакие изумруды не сравнятся со знаменитыми колумбийскими... Я вел дела с торговцами и посредниками в Боготе и Картахене, – о, в те времена у уличного торговца можно было купить поистине уникальные камни! Сейчас они украшают изысканные изделие самых знаменитых ювелирных домов мира!
Ну и, конечно, алмазы! Как только я увидел алмазы Гондваны, я забыл обо всем на свете, я забыл об осторожности и примчался сюда. И я – прав. Прав!
Нигде и никогда я не видел столько совершенных камней!
Я обратился к лучшим огранщикам, и – вот результат! Теперь самые изысканные ювелирные дома мира – от знаменитых «Шамо», «Картье», «Гэррард» до экстравагантных «Лалик», «Стерле», «Штерн» и даже таких великих, как «Тиффани» и «Гарри Уинстон», – все они сочтут редкой удачей заполучить такие камни!
Вернер понизил голос до шепота, и в голосе его появилось то ли нечто заговорщицкое, то ли вовсе – не вполне нормальное:
– Но главное в этих камнях то, что они – чисты! В них нет и намека на кровь, что окрашивает историю знаменитых драгоценностей! Они чисты и непорочны; а они запомнят – навсегда! – меня: мои руки, мою страсть, мою любовь! Пройдут века, тысячелетия, сотрутся цивилизации, и даже память о них исчезнет – камни останутся и будут хранить память обо мне, о моем восторге и восхищении! И я буду жить в них, жить вечно! Я их открыл, я их выпестовал, я нашел огранщиков, сумевших из алмазов извлечь бриллианты – как в глыбе мрамора великий скульптор уже видит своего Давида, так и я видел в каждом из них – великое совершенство!
Они получат имена и будут странствовать по миру... И не дай Господь попасть им в руки людей алчных...
Вернер перевел дыхание:
– Я очень откровенен с вами, Олег.
– Не всегда.
– Сейчас такой случай. Джеймс Хургада не выпустит меня отсюда. Даже когда я уезжал, и девочка моя, и камни оставались его заложниками; я не мог не вернуться. А теперь... Скоро... Готовится что-то страшное, и я чувствую это, и камни чистейшей воды словно застилает туман... от предчувствия мутной крови. Я старик. И мне вовсе не хочется становиться прахом в чужой коричневой земле... В маленьком старом Бурхгаузене есть старое кладбище; на нем – фамильный склеп баронов фон Вернеров; я последний; славный род завершил свой рыцарский путь, свое служение, и пусть я не самый отважный из рыцарей рода, а должен покоиться там.
Но главное – камни. Их нельзя оставлять ни Хургаде, ни Джамирро. Они источат их величие и красоту на потребу похоти и злобы: иначе они не умеют жить.
...А моя дочь. Она похожа на камень: чиста, и жизнь еще не оставила в ее усталой памяти ни горечи несбывшегося, ни пепла предательства, ни страха потерь.
Вернер еще раз оглядел хранилище:
– Пойдемте. Хотя... Если бы моя воля... Я так и жил бы среди камней. Мир слишком уродлив и несовершенен.
Они снова поднялись по винтовой лестнице, оказались в кабинете. После сияния бриллиантов кабинет казался серым. Прозвонил телефон, Вернер взял трубку, сказал несколько слов по-немецки, пояснил Данилову:
– Я должен отлучиться.
– Мне подождать вас?
– Буду обязан. – Он провел рукой вдоль стеллажей. – Журналы, книги...
Надеюсь, я не задержусь, но чтобы вам не скучать...
– Благодарю.
Данилов подошел к книжной полке, увидел том Аристотеля, открыл наугад:
«Если бы существовали люди, которые всегда жили бы под землей в хороших пышных покоях, украшенных изваяниями и картинами и снабженных всем тем, что находится в изобилии у людей, почитаемых счастливыми, и, однако, никогда не выходили бы на земную поверхность, они только понаслышке знали бы о существовании божества и божественной силы. Если бы... они могли вырваться и выйти из своих потаенных жилищ... и внезапно увидели землю, моря и небо, постигли величину облаков и силу ветров, узрели и постигли солнце, его величину и красоту и действенность, узнав, что оно порождает день, разливая свет по всему небу, а когда ночь омрачает землю, они созерцали бы небо, целиком усеянное и украшенное звездами, и переменчивость света луны, то возрастающей, то убывающей, и восход и закат всех светил, и вовеки размеренный бег их, если бы они все это увидели, то, конечно, признали бы, что существуют боги и что эти столь великие творения – дело богов» <Из трактата Аристотеля «О философии».>.
– Аристотель был великий путаник. – Доктор вошел неслышно и остановился у Данилова за спиной. – И до него, и после было великое множество философов и теологов, считавших людским богом гармонию... Все так бы и было, кабы не смерть.
– Смерть временна.
– Может быть, – улыбнулся Вернер, – но не в этой жизни. Впрочем... А что же, по-вашему, постоянно?
– Любовь.
– Любовь?! Вы только что видели совершенство камней и так ничего и не поняли?..
Доктор Вернер снял очки, близоруко посмотрел на Олега, произнес негромко, но очень четко:
– Этот беспорядочный и бездарный мир в гармонию приводит вовсе не любовь, но алгебраическая целесообразность.
Вернер снова улыбнулся, открыв безукоризненный ряд искусственных зубов. В улыбке этой не было ни сочувствия, ни усталости, только знание; может быть, оно и казалось старику истинным, но тайное уныние, затаенное в глубине тусклых глаз, делало и саму эту истину, и знание о ней скупым, сомнительным и смутным.
Глава 71
Впереди был океан. Моторный катер стремительно летел к острову, рассекая зеленую гладь. Остров находился в полутора милях от берега; он был высок и необитаем; обрывистые берега кончались узкими песчаными пляжами.
Причалом была отслужившая срок баржа, соединенная четырьмя стальными тросами с длинными штырями, вбитыми в скалы. Стоило их обрубить и пустить баржу на волю волн, как остров превращался в неприступную крепость: для надежной обороны хватило бы полуроты опытных бойцов с достаточным количеством не самого сложного оружия. Еще до поездки Данилов узнал, что на острове была и пресная вода, и небольшие рощицы, и даже несколько простеньких бунгало; как потом убедился Данилов, был там и небольшой запас продовольствия, скорее для предстоящего пикника или на случай какой-то непредвиденной задержки, если вдруг группа европейских специалистов, прибывшая на пикник или барбекю, будет застигнута внезапным штормом или шквалом, какие нет-нет да и случались в здешних краях.
Остров был мал и название имел самое прозаическое – Ближний, хотя ни средних, ни дальних островов более не было. Да и порт, что соединял столицу Гондваны Кидрасу с внешним миром, находился в сорока километрах южнее. Тем не менее более чем сто лет назад англичане по ведомой им причине затеяли строить на острове форт; с тех времен остались мощные капониры и система подземных коммуникаций: кропотливые английские инженеры и матросы возвели их с усердием и сноровкой.
Потом – то ли место было признано неудачным, то ли подрядчики уже поделили изрядный куш с чиновниками адмиралтейства, то ли дела империи на материке пошли неважно, но от дорогостоящего проекта отказались. Из местных остров так никто и не заселил: рыбацкий промысел был здесь неважный, и Ближний стоял необитаемо еще столетие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74