Он понимал язык кулака, лома, кудрявого мата. Но голый мужик ничего не говорил. И кулак у него был раза в два меньше, чем у Мирона. И все же конюх не сумел расколоть его кочан или хотя бы отрубить нагло вздыбившееся достоинство.
Змеиный взгляд незнакомца наводил на Мирона животную тоску. Вызывал желание шарахнуться прочь, в спасительную темноту… Кобель уже не лаял, а хрипел, будто кто-то душил его цепью.
– Ты… чего? – тупо спросил Мирон, отступая на шаг. Поднятый топор заметно дрожал. У конюха пересохло в хлебальнике.
Глаза гадюки продолжали неотрывно смотреть на него. Хуже того – в узком черепе за ними скрывался непредсказуемый и безжалостный гадючий мозг…
До Мирона дошло, что его убьют. Через секунду, две или три – не важно. Убьют беззлобно. С полным безразличием. Без единой мысли. Без единого ЛИШНЕГО ощущения.
Конюх пробулькал что-то невнятное, бросил топор на землю и побежал. Он бежал не разбирая дороги, дважды падал и трижды натыкался на плетни. По необъяснимой причине он чувствовал себя счастливчиком. Этой ночью ему повезло: он видел костлявую и теперь точно знал, как та выглядит. Даже не разберешь, какого костлявая пола. Гадюка в мужском теле. Бледная тварь из сырой ямы, прячущаяся днем от солнца. Тварь, которая вполне могла «опустить» его, прежде чем убить. Ничего не скажешь – повезло!

11. СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ

Однако чуть позже он понял, что еще ничего не закончилось. Кто-то неотступно преследовал его. Порой Мирону казалось, что сзади доносятся зловещие звуки, похожие на шелест гигантских крыльев, но когда он в панике оглядывался, то не видел ничего, кроме непроницаемой темноты. Шелест отдалялся, затем снова приближался, будто обладатель крыльев играл с бегущим человечком. У Мирона и впрямь создалась иллюзия, что он может спастись, если найдет освещенное убежище с прочными стенами, – а зло, таившееся во мраке, отступит перед светом.
Он бежал по черной, как кротовая нора, улице и в отчаянии бросался на каждую калитку или дверь. Все они были крепко заперты; окна слепы; стук безответен; никто не ждал и не желал приютить ночного гостя. У конюха начали заплетаться ноги. Он дышал, как загнанная лошадь. Сил почти не осталось… А за спиной раздавался неописуемый звук, нежный хруст, будто из лопаток росли слишком тяжелые крылья, тянувшие куда-то вниз, в глубины страшного сна. Невидимая кошка продолжала играть с мышкой.
Когда Мирон уже решил, что это конец, к нему на несколько минут вернулось пьяное мужество. Он прислонился к стене, выставил перед собой огромные кулаки и приготовился врезать… Кому? Да кому угодно! Тому, кто под руку подвернется…
Он прижался затылком к холодной мраморной плите. Это немного освежило его мысли. Мирон узнал улицу, дом и вспомнил даже плиту, пересеченную трещиной по диагонали. Он частенько проходил мимо и равнодушно сплевывал, понимая, что это не то место, где наливают. На плите была выбита надпись «Городское отделение Союза писателей», но конюху сейчас было все равно. Он отмахивался от летающих призраков и медленно передвигался вдоль стены приставными шажками, пока не ввалился в неожиданно распахнувшуюся дверь.
Кто-то жалобно ойкнул. Оказалось, что конюх сшиб по инерции лысого хлюпика, дежурившего в прихожей. Хлюпик взвизгнул, упал на четвереньки и зашарил по полу в поисках окуляров. Ничего удивительного – окулярам в Ине цены не было, не говоря уже о контактных линзах.
Мирон поспешно захлопнул за собою дверь, запер ее на засов и облокотился на перила, чтобы отдышаться. Ему несказанно полегчало. Присутствие очкарика придавало интерьеру замызганной прихожей какой-то домашний и в высшей степени безопасный вид. Лестница была тускло освещена единственной свечкой.
Конюх осмелел и почувствовал себя хозяином положения. Интеллигент явно был ошарашен и напуган его вторжением. Это означало, что Мирон поймал хмырька на чем-то нехорошем. Оставалось лишь правильно воспользоваться ситуацией. Тут пахло возможностью поживиться.
– Эй! – обратился Мирон к жертве аборта. – Какого хрена ты тут делаешь?
Очкарик уже водрузил оправу на мозолистую переносицу и прицепил дужки к огромным ушам. Теперь он стал похож на очень умного кролика. И притом чем-то недовольного кролика. Мирону немедленно захотелось схватить его за хилую шейку и слегка придушить.
– Па-а-азвольте! – возмутился интеллигент противным писклявым голосом. – Что ВЫ тут…
– Заткни пасть! – скомандовал Мирон, после чего приблизил ухо к щели между дверью и косяком и прислушался. Слава богу, показалось! На улице стояла тишина. Конюх чуть не подумал – «гробовая» – и поежился. Воспоминания о кошмарном звуке и унижении, пережитом возле дома Марии, были еще совсем свежими. Возникала просто непреодолимая потребность в самоутверждении.
– Я тебя слушаю. – Мирон возобновил прерванную беседу и для большей доходчивости легонько ткнул очкарика в солнечное сплетение. Тот опять ойкнул и свернулся в замысловатую фигуру, как придавленный дождевой червяк. Мирон дал ему прийти в себя, затем встряхнул.
Лязгнув зубами, очкарик промямлил:
– Вышел покурить…
Мирон не оценил юмора. Это была неудачная шутка. Табаком тут и не пахло, бабой тоже, да и здоровья у интеллигента едва хватило бы на пару затяжек и одну предсмертную эрекцию. Все ясно – лопух стоял на шухере. Что ж, если они все здесь такие, эти «писатели»… Мирон придал мозгляку положение, отдаленно напоминавшее стойку «смирно», и стукнул головой об стену.
На этот раз очкарик беззвучно расстался с сознанием. Конюх положил его в темном углу и взобрался по лестнице на площадку, от которой начинался длинный широкий коридор, заставленный по обе стороны бронзовыми бюстами на массивных основаниях из серого камня. Судя по всему, бюсты копировали верхние (и лучшие) головные части высоколобых импотентов, перепачкавших при жизни горы писчей бумаги (и это в те времена, когда катастрофически не хватало даже туалетной!). Мирон питал к представителям этой породы стойкое отвращение и здоровое презрение – ко всем без исключения. Толку от них было меньше, чем от козлов. Козлы хотя бы делали козлят…
Конюха разобрало любопытство. В этом здании он очутился впервые. Отовсюду доносились какие-то шорохи и шепотки, но Мирон теперь не пугался – это шалили не привидения, а гораздо более плотные и вонючие существа. Да, интересные дела тут творятся. Очаг культуры, мать ее! Происходят какие-то сборища – посреди ночи, за закрытыми ставнями и задернутыми шторами. Знает ли об этом Начальник? Мирон готов был поспорить на свой детородный орган в комплекте с подвесным хранилищем генофонда, что не знает. Вот и славненько! Это означало, что у конюха появился шанс отличиться. Повысить свой статус. Он вцепился в шанс зубами. Не убирать же всю жизнь лошадиное дерьмо!..
Он крался мимо бюстов к ближайшей двери и озирался по сторонам, стараясь не упустить ни малейшей детали. Он был увлечен своей новой ролью. Он хотел предоставить Начальнику исчерпывающую информацию.
Стены были увешаны табличками с бессмысленными, с точки зрения Мирона, заклинаниями типа «Знание – сила», «Красота спасет мир» или «Человек – это звучит гордо». Мирон скептически хмыкнул и нагнулся, пытаясь заглянуть в замочную скважину. Увидел он немного, но достаточно, чтобы сделать далеко идущие выводы.
В маленькой комнате собралось человек шесть. Судя по фрагментам верхней одежды, которые периодически возникали в поле зрения конюха, все эти люди были готовы сразу же разбежаться в случае опасности. Со своей неудобной позиции Мирон мог рассмотреть как следует только животы, руки и ягодицы. Остальное ему приходилось домысливать (почему-то он неизменно представлял себе лысых бородатых очкариков с женоподобными фигурами). Сквозь замочную скважину просачивался мерзкий запах. Это был запах напитка, который в Ине называли «кофэ». Разговаривали собравшиеся полушепотом, но Мирон отчетливо слышал слова каждого благодаря отличной акустике помещения.
Фамилии у некоторых «писателей» были странные: Кюхельбекер, Пестель, Оболенский, а одного даже называли Апостолом муравьев (или наоборот?). Немного позже Мирон догадался, что это подпольные клички. Интелы трепались безостановочно и не очень внятно. Во всяком случае, простой парень Мирон понимал их с пятого на десятое. Обсуждалась какая-то «революционная ситуация». Кроме того, Пестель выражал озабоченность судьбой нацменьшинств и положением «деклассированных элементов». Кюхельбекер то и дело бросался цитатами из толстой книжки, проплывшей однажды мимо замочной скважины (от жадного внимания конюха не ускользнули золотистые буковки и цифирьки на корешке). Из всей болтовни Мирон запомнил лишь несколько слов – что-то о захвате вокзалов «в первую голову». Тут его осенило: он раскрыл заговор интеллигентов-импотентов!
Вот тебе и никчемные бумагомараки! Но как они собираются захватить вокзал? И чья голова – первая? Наверное, Начальника. Ого! Это уже тянуло на подрасстрельную статью. Мирон сильно сомневался, что хотя бы один из этих яйцеголовых трепачей может пойти дальше разговоров, составления планов, выдувания мыльных пузырей или незрелых игр в конспирацию. Он инстинктивно чуял: подавляющее большинство интелов – трусы, соглашатели, маменькины сынки или продажные индивидуалисты, которым всего дороже собственная шкура и которые всегда хотят остаться чистенькими, а потому дерьмо приходится разгребать кому-то другому (например, конюхам). Неясно, зачем им вообще понадобился вокзал, однако это уже было и не важно.
– Попались, чистоплюи! – злорадно прошептал Мирон в тишине коридора и направился к следующей двери – ковать железо, пока горячо.
При его комплекции двигаться бесшумно было не так-то просто. Доски пола ощутимо прогибались под стокилограммовой тушей. Он молился, чтоб они не заскрипели слишком громко. Сдуру даже какой-нибудь писатель мог пальнуть в него, а с перепугу – еще и попасть. Путь длиной в шесть метров отнял у конюха пару минут, зато он увидел то, что запомнил на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, жить ему оставалось недолго.
На этот раз и замочная скважина, и комната оказались побольше. Вокруг старинного деревянного стола с кокетливо изогнутыми ножками сидели шесть баб, положив руки на доску, и чем-то торжественно занимались. Но уж точно не играли в карты и не пили «кофэ». Похоже, они крепко сцепились мизинцами.
Вначале Мирон грешным делом подумал, что это неизвестное ему сексуальное извращение. Физиономии у баб, сидевших лицом к двери, одержимо сияли – в точности как у девушек, приготовившихся потерять невинность (только вряд ли среди них была хоть одна девушка). Они выражали очевидное томление. Отличать возвышенную духовную жажду от вульгарной плотской потребности Мирона не научили.
Он даже присел на пол, чтобы получше все разглядеть. Ага… Вот они, писательские курочки! Сидят, скучают без своих петушков. А петушки, вместо того чтобы топтать курочек, озабочены реконструкцией курятника. Ну ничего, придет Начальник с топором – и наведет порядок. Петушков отправит в супчик, курочек – нести яички. Тем более что среди дамочек были довольно пухленькие и явно перезрелые. Сразу и не поймешь, красивые они или уродливые…
Он наблюдал за ними, иронически посмеивался про себя и облизывался, воображая, что было бы, если бы ему представился случай завалить их в конюшне. Ох они у него заверещали бы! Он им показал бы и корень зла, и цветочки жизни, и ягодки удовольствий!..
Мирон считал, что его желания вполне естественны. Одним подавай революцию, другим – проституцию. А кому-то – спиритические сеансы. Главное, вовремя стравить давление, чтобы котелок не взорвался и крышу не снесло. Таким образом, конюх был интуитивным фрейдистом, хотя и не подозревал об этом…
В отличие от господ писателей бабенки разговаривали мало, да и то на каком-то лающем языке. У этих была своя конспирация. Мирон застал их в редкий момент душевного единения. Одна как раз вопрошала о чем-то гнусавым голосом. Спустя несколько томительных секунд конюх заметил, что стол вертится!
Мирон испуганно икнул. Его голубые глаза, и так сидевшие навыкате, чуть не выкатились дальше пределов, установленных природой, и не выпали на пол. Стол совершил несколько оборотов вокруг вертикальной оси. Вслед за тем раздались глухие отрывистые звуки, будто скелет, замурованный в стене сотню лет назад, вдруг решил перекусить и застучал челюстями… Эти звуки вернули Мирона туда, откуда он недавно воспарил в мечтах, – в ночь нескончаемого кошмара и мистического преследования.
– Мать моя женщина! – прохрипел он, когда ножки стола оторвались от пола. Стол начал раскачиваться, словно был подвешен на невидимых нитях. Не похоже, что в этом участвовали чьи-то ляжки. Бабам полагалось визжать и обмирать, но ничего подобного не происходило. Они сидели, неподвижные и бледные, как напудренные куклы…
Тем временем амплитуда колебаний стола стала угрожающей. Слабые руки были уже не в состоянии воспрепятствовать этому движению. Даже Мирон, торчавший за дверью, почувствовал, что ситуация выходит из-под контроля. Омерзительные мурашки совершили пробежку по его широкой спине. Однако заторможенные дурочки только таращили глаза и продолжали цепляться друг за дружку.
Конюха передернуло, будто он прикоснулся к чему-то, гнившему в сырой могиле. Знакомое ощущение – правда, на этот раз не было пустого невыносимого взгляда, а было ПРИСУТСТВИЕ немыслимой силы, которая пронизывала все вокруг, искажая материю и пространство. Предметы становились «мягкими», оплывали и теряли привычные очертания. У них вырастали конечности и щупальца. Шестипалая люстра ползла, пересекая потолок. В углах комнаты плясали «близнецы» – раздутые и багровые, будто раскалившиеся на сковородке. Из пепельницы высунулся палец с раздвоенным ногтем и двумя лишними суставами и погрозил кому-то. Портреты рыдали кровавыми слезами. Клюв, торчавший из горлышка кувшина, склевывал дохлых мух.
1 2 3 4 5 6 7