В Лондоне Лотрек чувствовал себя как дома. Год назад туда окончательно перебрался Шарль Кондер. Вдвоем с Лотреком они много бродили по городу. Лотрек стремился все посмотреть, за исключением общепризнанных «достопримечательностей», которые вызывали у него отвращение.
Кондер вращался в среде близких Оскару Уайльду художников и писателей. 1895 год был драматичным как для поэта, так и для его друзей, восхищавшихся им. Уайльд, обвиненный в преступлении против нравственности маркизом Кинсберри, отцом его «друга» лорда Альфреда Дугласа, пятого апреля был арестован. Двадцать шестого апреля в суде присяжных «Олд Бейли» начался процесс. Однажды вечером Кондер повел Лотрека к Уайльду.
Художник «с некоторым ужасом» смотрел на этого человека, который еще вчера занимал в литературном мире такое почетное место, а теперь был причислен к уголовникам. Завтра его вышлют за пределы родины, но он все еще хорохорится, бросая вызов закоснелому английскому пуританизму, держится величаво, твердо веря, что победа будет за ним.
Уайльд отказался позировать Лотреку. Ну что ж, ничего не поделаешь! Но художник не может упустить такую исключительную модель и впивается взглядом в его лицо. Сочувствовал ли он Уайльду? Отношение английского общества к поэту поражало, даже больше – возмущало его, но настоящей симпатии к Уайльду он не испытывал. И впрямь, не было человека более несходного по характеру с Лотреком, чем Оскар Уайльд (Уистлер сказал об Оскаре Уайльде, что он «яркий пример того, каким не должен быть человек искусства») – эстет в элегантных костюмах, с вычурными манерами, любивший парадоксы, витиеватый язык и театральную томность. «Я печален потому, что одна половина человечества не верит в Бога, а другая – не верит в меня».
Могучая фигура Уайльда, хотя он и выглядел рыхлым, поразила Лотрека. Уайльд не хочет позировать? Не беда! Лотрек и не нуждается в этом! Он запечатлел в своей памяти это вызывающее, женоподобное лицо с тяжелой челюстью и ртом старой кокетки. Это поразительное существо произвело на него такое сильное впечатление, что он ничего не забудет – ни его дряблых щек, ни тусклого цвета лица, ни прилизанных светлых, почти желтых волос, ни заплывших жиром маленьких презрительных глазок с набухшими под ними мешками и нависшими веками. Вернувшись в Париж (дело Уайльда имело большой резонанс повсюду) «Уайльд наказан за то, что он вообразил, будто живет в Италии времен Возрождения или в Греции Сократа». – писал в «Ревю бланш» Анри де Ренье.

, Лотрек 15 мая напечатал в «Ревю бланш» рисунок пером – Оскар Уайльд произносит последнее слово в суде. После этого Лотрек написал быстрыми мазками на картоне очень убедительный в своей простоте портрет поэта: несколько линий, несколько цветных пятен, и вся сущность этого человека – как на ладони. Продолжая работу над картинами для балагана Ла Гулю, Лотрек и там изобразил Уайльда среди зрителей, любующихся «восточным танцем».
Вскоре Лотрек закончил свои холсты для балагана. Когда ярмарка в Нейи открылась, Ла Гулю уже выступала на фоне панно Лотрека, которые сразу же обратили на себя внимание.
«Оба панно пользуются бешеным успехом!» – писал репортер «Фен дю сьекль», оценивая их как «необычное оформление». «Это великолепная шутка Тулуз-Лотрека, – утверждала „Ви паризьен“, – художника весьма эксцентричного, которому вздумалось помалевать своей кистью в народном духе, озорно и непристойно. Это канкан в фресках, потрясающее виляние бедрами. Это танцулька! Кричащие цвета, невероятный рисунок. Но все это действительно забавно. Мало того, художник вложил своеобразную иронию в свое произведение, написав на первом плане Оскара Уайльда! Как хорошо, что есть на свете человек, которому наплевать на общественное мнение!»
Эти два панно были прощальным подарком художника танцовщице, выражением его признательности ей.
Ла Гулю и Лотрек были тесно связаны с яркой, но короткой славой Монмартра, хотя и продолжавшего существовать, но жившего уже прошлым и лаврами, которые принесли ему неистовая кадриль, песенки Брюана и шуточки Сали Сали умер в 1897 году, но уже за несколько месяцев до этого «Ша-Нуар» перестал существовать.

. Все это кануло в вечность. «Не повезло! – воскликнул какой-то элегантный господин у балагана Ла Гулю. – Вчера во время танца вдруг оголилась ее ляжка!»
Как это обидно звучало после тех воплей: «Выше! Ла Гулю! Выше!», – которые некогда гремели в «Мулен Руж».

Ах ты, мельница, ах, «Мулен Руж»!
Для кого мелешь ты, «Мулен Руж»?
То ль для смерти, а то ль для любви?
Для кого мелешь ты до зари?

Ла Гулю на эстраде балагана выделывала па своего «мавританского» танца. С тех пор как она дебютировала на Монмартре, прошло десять лет, почти день в день. Но сегодня снова художник приветствовал ее привычным жестом, подняв, словно ружье на караул, свою палку.
Вот они и опять встретились.
В последний раз.
Расставшись, они пошли каждый своей дорогой. Больше они уже не видели друг друга Ла Гулю опускалась все ниже и ниже. После того как она несколько раз «вяло подрыгала ножками» в «Жарден де Пари», она исполняла «танец живота» в балагане, затем выступала в роли борца, укротительницей зверей, купив двух пантер, четырех старых и хилых львов, гиену и меланхоличного медведя. Она стала уродлива, «до того толста, – писал Жан Лоррен, – что на ней трещало трико». Эти животные, хотя она кормила их плохо, сожрали все, что осталось от ее сбережений. Один из хищников во время ярмарки в Руане оторвал руку какому-то ребенку. Лишившись последнего зверя – он то ли погиб, то ли был продан, – Ла Гулю окончательно осталась не у дел. Дойдя до крайней степени нищеты, она вернулась на Монмартр и там, одетая в лохмотья, торговала у входа в ночные кабаки и у «Мулен Руж» цветами, конфетами, апельсинами. И пила. «Это жизнь моя плохая, – жаловалась она, – а сама я хорошая» В 1914 г. Жуаян, устроив большую ретроспективную выставку Лотрека, на которой должны были быть показаны и оба панно с ярмарки в Нейи, решил пригласить туда Ла Гулю. Он думал, что его выдумка будет иметь успех. «Но, – писал он, – увидев эту бесформенную тушу – не женщина, а какой-то бегемот! – которая почти не помнила художника, называла его Тудузом, путая его с пошлым портретистом, я понял, что придется отказаться от мысли воскресить прошлое. Не все же можно воскресить через двадцать лет». В 1915 г. во время пожара сгорела часть «Мулен Руж». Ла Гулю иногда останавливалась у забора и сквозь щели разглядывала руины храма своей славы. После войны она еще появлялась на ярмарках. Пьер Лазарев рассказывает, что году в 1925-м он увидел балаган с огромной афишей: «Спешите видеть – знаменитая Ла Гулю из „Мулен Руж“. „Зазывала пытался заманить любопытных, рассказывая некоторые подробности ее биографии… Выглядело же все очень убого. Поднялся занавес, и мы увидели толстую, расплывшуюся женщину в лохмотьях. На лице ее блуждала отвратительная улыбка… Ее не смущали наши взгляды. Не поворачивая головы, она сидела в углу эстрады на деревянном ящике, прихлебывая прямо из литровой бутылки красное вино. Выпив все, она от удовольствия щелкнула языком, вытерла рукой рот и, ухмыльнувшись, сплюнула на пол… Кто-то пытался вызвать в ней воспоминания: „Хорошее было времечко, а? Помнишь?“ В ответ она, еле ворочая языком и хихикая между фразами, твердила: „Еще бы! Сколько шлюх было!.. Умора!“ Ничего другого из нее вытянуть было нельзя. Не помогли никакие усилия“. Затем Ла Гулю некоторое время работала горничной в одном из домов терпимости и наконец стала тряпичницей и нищенствовала в Сент-Уэне, парижском квартале, населенном беднотой. Она жила там в своем фургончике с собакой Риголо, последним и единственным ее утешением. От прошлой жизни у нее сохранился только кружевной лоскут, обрывок одной из ее пенящихся юбок, которым она „украсила серое от пыли окошечко“. В январе 1929 г. она заболела, и ее отправили в больницу Ларибуазьер, где 30 января она умерла в возрасте около шестидесяти лет. Перед смертью она попросила позвать священника: „Отец, боженька простит меня? Я ведь Ла Гулю“. В том же году оба панно, сделанные для нее Лотреком, были приобретены Люксембургским музеем.
У этих панно тоже есть своя биография
Примерно в 1900 г. Ла Гулю, будучи в нужде, продала их одному коллекционеру, доктору Вио. На аукционе, где распродавалась коллекция Вио, в 1907 г. панно были куплены за 5200 франков и затем переходили из одного собрания в другое, побывали в Скандинавии, вернулись обратно в Париж. В 1926 г. один торговец, собственностью которого они тогда являлись, решив, что легче продать холсты меньшего размера, не дрогнув, разрезал панно на восемь больших холстов и много маленьких. Художественные критики яростно восстали против такого вандализма, и в конце концов оба произведения были восстановлены и в 1929 г. куплены за 400 тыс франков Министерством изящных искусств. Переданные Лувру в 1947 г., они сейчас находятся в одном из залов «Же де Пом».

.


* * *

Лотрек недолго оставался в Париже. Ему уже не сиделось на одном месте. Едва состоялось открытие ярмарки в Нейи, как он умчался на побережье Ла-Манша, почувствовав необходимость «подремонтировать себя».
В фуражке и куртке капитана торгового флота с золотыми пуговицами, в сопровождении верного Детома, который своим внушительным видом охранял его от насмешек, он ковылял по порту Гранвиля, по улицам Динара. На пляже Лотрек в облегающей тельняшке принимал воинственные позы («Я изображаю льва», – говорил он) и просил Гибера сфотографировать его. Что ж, одной карикатурой больше!
Случалось, он доставал из груды хлама в своей мастерской на улице Турлак какую-нибудь маску, напяливал ее себе на лицо: «Ведь правда, она недурна и на месте… Она меня совсем не уродует… просто меняет!» Бедный Лотрек!
В то лето он собирался побывать на юго-западе Франции, но ему так нравилось море, что он решил не тащиться через всю страну поездом, а сесть в Гавре на один из пароходов компании Уормс, обслуживающий линию на Дакар, и проплыть на нем вдоль берега до Бордо. Гибер сопровождал его.
Лотрек отплыл на «Чили». Пассажиров было мало, всего несколько человек. Лотрек вел себя по-хозяйски. В Гавре он закупил ящики изысканного вина, портвейна и оливкового масла. Путешествие превратилось в веселый пикник. Устроившись на кухне, как у себя дома, Лотрек требовал, чтобы пароход останавливался у бретонских рыбацких поселков, где можно запастись рыбой и другими дарами моря. Он готовил экипажу роскошные обеды, угощал их ухой по-бордоски и омарами по-американски. Без устали он нарезал омаров, рубил лук и разные травы, варил соусы, приправлял блюда томатом, перцем, коньяком или белым вином, словом, трудился не покладая рук.
Путешествие показалось ему слишком коротким. Когда они пришли в Бордо, Лотрек вдруг заметил одну пассажирку, на которую до тех пор не обратил внимания, так как был поглощен кулинарией.
Она привела его в восторг.
Эта женщина была сама грациозность. В маленькой соломенной шляпке, мило надвинутой на лоб, она лежала в шезлонге и задумчиво глядела вдаль. Какое соблазнительное создание! Ее шелковистые светлые волосы были собраны в низкий тяжелый пучок. В смягченном тентом свете вырисовывался ее тонкий профиль. Кто же она, эта лучезарная незнакомка?
Это была пассажирка из 54-й По-видимому, речь идет о 54-й каюте.

, жена колониального чиновника, ехавшая к мужу в Сенегал.
Лотрек великолепно понимал, что у него нет ни малейшей надежды на взаимность прелестной пассажирки. Но какое это имеет значение! Он поплывет с ней дальше, он будет тешить себя верой в то, что невозможное бывает возможным. Он будет вести себя так, будто… Он будет жить в прелестном мире, мире грез…
Гибер, хотя и привык к взбалмошным поступкам Лотрека, не верил в серьезность его намерений. Не верил до тех пор, пока «Чили» не снялся с якоря и не покинул Бордо. Итак, они плыли в Лиссабон. И впервые Гибер возмутился и запротестовал. Он твердо решил как можно скорее прервать этот непредвиденный вояж. На сей раз сумасбродство Лотрека перешло все пределы!
Гибер ворчит? Ну и пусть! Не обращая внимания на его упреки, Лотрек сидел на палубе и рисовал пассажирку из 54-й.
Легкими штрихами набрасывал он на бумаге ее мечтательное лицо, воплощение «покоя и счастья».


* * *

В Лиссабоне, как Лотрек ни уламывал Гибера, соблазняя его охотой на слонов, утверждая, что «четырнадцатилетние негритянки – великолепные любовницы, а опасность быть съеденным людоедами лишь увеличивает очарование любой экспедиции» Шауб-Кох.

, Гибер упрямо стоял на своем: у него нет никакого желания плыть в Дакар и он туда не поплывет. Ну, раз нет, значит, нет. И нечего говорить об этом. Они сошли в Лиссабоне, но, перед тем как покинуть судно, уговорили капитана, что тот пошлет из Сенегала в Париж телеграмму от их имени о том, что они благополучно прибыли в Африку.
Из Лиссабона Лотрек и Гибер поехали в Мадрид, где Лотрек побывал в музее Прадо, налюбовался там полотнами Веласкеса и Гойи. Но грезы кончились, пора возвращаться к действительности. Caballero! Caballero! Лотрек отправился на улицы дель Гато и де-лас-Инфантас – район Мадрида, где процветала проституция, – вдоль которых тянулись побеленные дома, казавшиеся особенно ослепительными на июльском солнце. Из-за красных, желтых и оранжевых штор тянулись руки, высовывались головы с черными нечесаными волосами, с вколотыми в них алыми цветами. Caballero! Caballero! На стенах в публичных домах висели портреты тореадоров.
Внезапно Лотреку все надоело, все стало раздражать его. Нищета этих мадридских улиц, откровенное заманивание клиентов (здесь даже полицейские помогают проституткам), грязь, корыстная лесть, слишком откровенная продажность женщин – все это вызывало в нем омерзение. Он покинул Мадрид с непреодолимым отвращением к накрашенным Кармен с их помпонами и красными гвоздиками в волосах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46