В последнем Салоне Эва Гонсалес добилась большого успеха. «Какая досада, — пишет он ей, — что за Вас не поручился какой-нибудь Бонна или какой-нибудь Кабанель. Вы проявили излишнюю отвагу, а отвага, как и добродетель, редко вознаграждается».Его особенно занимают воспоминания об Изабелле Лемоннье.«Раз уж вы разрешили, — обращается он к молодой девушке, — я буду писать часто». И вот к ней уже летят письма, украшенные портретами и изображениями цветов, фруктов, флагов, вывешенных в день 14 июля, или воображаемым силуэтом Изабеллы в купальном костюме. Но напрасно ждет он хоть коротенького ответа. «Не буду больше писать, вы мне совсем не отвечаете». И все же он упорствует: «Вы или очень заняты, или вы очень злая. Однако у меня не хватает духа на вас сердиться». Порою он испытывает уколы ревности. «Вас видели вечером на прогулке — с кем?.. Я просто не в состоянии объяснить ваше молчание».Эти послания состоят чаще всего из нескольких строк, нескольких слов. «Крохотное мимолетное приветствие. Я хотел бы получать такие каждое утро, когда приходит почта. По-моему, вы любите своих друзей меньше, чем я». Под рисунком, изображающим расколотые зернышки миндаля, он просто пишет: «Philippine» Philippine — игра в фанты; amandes philippines — двойные зернышки миндаля. Мане намекает на распространенную во Франции игру: когда в расколотом миндале попадаются двойные зернышки, их съедают двое — он и она, загадав желание; у того, кто на следующее утро скажет первым: «Philippine!» — оно исполнится (прим, перев.).

. В сезон сбора слив изображает акварелью одну из них, а внизу пишет: Дарю ИзабельСливу мирабель.Хоть прекрасна мирабель,Но прекрасней — Изабель. Так Мане обманывает страдания и скуку. Жизнь продолжается. Никогда женщины не были так красивы; женщины и цветы.Несмотря на некоторое успокоение, его самочувствие оставляет желать лучшего. Мане с трудом передвигается, опираясь на трость. Счастье еще, когда его не мучают острые атаксические боли. Его раздражают санитары Бельвю, он называет их «мужланами», которым «следовало бы поучиться искусству делать душ у доктора Бени-Барда». Он едва переносит лечебные процедуры; по его словам, это «жесточайшая пытка».Пытка, но благотворная. К концу лета состояние Мане несколько улучшается. И хотя ему надоели и загородное житье, и гидротерапия, и Бельвю, он противится десятки раз возникавшему желанию бросить все это. Уедет он только с наступлением плохой погоды.
Мане возвращается домой 2 ноября. Он бесконечно счастлив, что снова может каждый день болтать с друзьями — Малларме, Антоненом Прустом, Шабрие, Закари Астрюком, и ему начинает казаться, будто он оживает. Это Париж помогает ему ожить. Париж заканчивает то, что начал Бельвю. Боли уменьшаются. По вечерам он даже иногда выезжает, наведывается в Фоли-Бержер или кафешантаны на Елисейских полях. Осень эта — его весна. Лицо светится, но в его белокурых волосах и бороде появляются первые седые пряди.К Салону 1881 года у него нет ничего готового. Пустяки! Он сделал еще одну серию пастельных портретов; но он целит выше, его занимает мысль о двух больших картинах маслом. Первая — портрет охотника на львов Пертюизе. Мане связан с Пертюизе не первый год: необыкновенные приключения в Африке принесли этому человеку известность, и завсегдатаи Бульваров хорошо знают его толстую, обрамленную густыми бакенбардами физиономию. Мане просит его позировать в саду дома Пертюизе, расположенном в пассаже Элизе-де-Боз-Ар, возле бульвара Клиши. Начатое в ноябре произведение отмечено подлинными живописными достоинствами, однако в нем есть и нечто странное: неподвижно застыв среди Монмартрских деревьев, охотник на диких зверей с ружьем в руке опустился на одно колено; позади распростерта туша якобы только что убитого льва — банальная шкура послужила для него натурой, и это нетрудно заметить. Забавное полотно. Еще ни разу Мане не показывал более беззаботно или более наивно, что он поглощен живописью, только живописью, а не сюжетом. Или, может быть, его подвела усталость, в которой он так неохотно признается, любой ценой стараясь быть оптимистом...Уже с июля, когда была объявлена амнистия осужденным коммунарам, Мане обдумывает вторую и весьма дерзкую картину — дерзкую благодаря тому, кого он намерен в ней представить. Полемисту Рошфору, осужденному и сосланному в Новую Каледонию за некоторые опубликованные в 1871 году статьи, спустя четыре месяца удалось бежать с каторги: вместе с товарищами по заключению он спасся в китобойной шлюпке. Возвратившись в июле 1880 года во Францию, он немедленно начинает выпускать новую газету — «L'Intransigeant» («Непримиримый») — и обрушивает на читателей — число их тут же достигло 200 тысяч — свой пыл человека, «который умеет смеяться, который умеет драться, который умеет жертвовать собой, который умеет ненавидеть» По словам Эдмона Базена.

. Его либо любят, либо не выносят; его боятся. Мане намерен изобразить сцену побега с каторги (побег этот в свое время наделал много шума) — китобойная шлюпка среди моря, в ней беглецы. Мане часто говорит о своем замысле: «Сенсационная картина».Рошфор не относится к тем, кто ценит произведения живописца. Согласится ли он позировать? Дебутен ведет переговоры со своим двоюродным братом и получает его согласие. Мане тут же приступает к работе. После одного или двух подготовительных этюдов он переносит «Побег» на первый холст, затем на другой. Но результаты его не удовлетворяют. Разумно соразмерив свои возможности, он оставляет первоначальные намерения и решает ограничиться портретом памфлетиста, чей образ в конечном счете великолепно удался: развевающиеся волосы, сверкающий взгляд, задорная козлиная бородка Портрет Рошфора находится сейчас в музее Гамбурга.

.В то время как Мане бьется над «Побегом», в художественной жизни Парижа происходит важное событие: правительство приняло решение отказаться от прерогатив в области изящных искусств; Салон перестает быть официальным учреждением. Ранее ведавшее им государство передает свою миссию в «свободное и полное» распоряжение самих художников, а практически всех тех живописцев, скульпторов, архитекторов и граверов, кто хотя бы однажды выставлялся в Салоне. В январе 1881 года эти последние создают общество, возложившее на себя функции, так долго принадлежавшие государству.Результаты этих революционных реформ сказались незамедлительно. Выбор жюри свидетельствует, что число академиков сильно поредело. Молодые художники куда более независимого образа мыслей, чем их старшие коллеги, добиваются определенного количества мест в жюри. «Желая испробовать свои силы» По словам Теодора Дюре.

, они на первых же заседаниях составляют нечто вроде заговора в пользу Мане и начинают во имя его сражение. Ему всегда отказывали в медали, что ж, они попытаются добиться ее. Самые отчаянные поговаривают о медали первого класса и о представлении Мане к ордену Почетного легиона. Не слишком ли это? Пожалуй — и они отступают. Второй медали будет достаточно: в конце концов, главное, чтобы Мане стал художником «вне конкурса».Битва будет жаркой. Тем более что ввиду таких тайных замыслов вечные противники живописца, со своей стороны, приложат все силы, чтобы полотна Мане опять были отвергнуты. Когда жюри рассматривает присланные картины, то, как только дело доходит до работ Мане, вновь раздаются возмущенные крики или насмешки. «Рошфор» — это политический вызов; «Пертюизе» — шутовская выходка. Но, к величайшему изумлению этих противников, один из них, да к тому же самый выдающийся, сам президент жюри Кабанель обрывает недовольных. «Господа, — говорит он, показывая на Пертюизе, — среди нас едва ли найдется четыре человека, кто смог бы написать такую голову!» Картины Мане приняты. И все же Кабанель предпочтет не голосовать за награду Мане. Требуемое большинство должно составить 17 голосов. В какой-то момент защитники Мане думают, что проиграли: они набирают только 15 голосов. Но упорствуют, оказывают давление на колеблющихся, на тех, кто, будучи в принципе расположенным к Мане, ставит ему в упрек портрет Рошфора; в конце концов требуемые 17 голосов собраны. Отныне на рамах картин Мане в Салоне будет написано «В. К.» — «вне конкурса».Газетчики воспримут эту честь — удостоившись таковой лишь в сорок девять лет, Мане делит ее с сотнями и сотнями других художников, награжденных медалями еще в молодости, — как нечто гротескное. «Г-н Мане явно куда выше всех этих посредственных отличий, — пишет один из них... — Вторую медаль за то, что он оказал такое влияние на свое время! Не находите ли вы это чуточку скаредным?»Но эту дань почета, такую запоздалую и такую ничтожную, сам Мане принимает с детской радостью.Прихрамывая, он отправляется благодарить одного за другим проголосовавших за него семнадцать членов жюри. И начинает новый холст, который называет «Весна»: на фоне рододендронов портрет актрисы, «бабочки Бульваров» По словам Табарана.

Жанны де Марей, излучающей юность, красоту, элегантность; в руке раскрытый зонтик, шляпка, украшенная маргаритками и розами, завязана под подбородком черными лентами.«Вне конкурса». Сердце Мане напоено солнцем.Он сам выбирал для своей модели платье и шляпку. Когда он, опираясь на трость, стоял в комнате модистки и ему пододвинули стул, он бурно запротестовал: «Нечего мне с ним делать! Я же не калека». А возвращаясь, сказал сопровождавшему его Прусту: «Представить меня несчастным инвалидом — и это в присутствии прелестных женщин!» IV. Солнце мертвых Что такое жизнь? Три дня на берегу моря... Сэсил Родс Рододендроны «Весны» увяли. Радость Мане угасла.Хотя он часто прибегает к возбуждающим средствам, усталость ослабевает только на короткий срок. Внезапно возникающие и буквально пронизывающие его боли нестерпимы. Он не может удерживаться от стонов. Доктор Сиредэ — а к нему присоединился теперь еще и старый врач семьи Мане Маржолэн — предостерегает его от разнородных способов лечения, от злоупотребления наркотиками. Мане оставляет советы без внимания. Но напрасно он консультируется то у одного, то у другого врача — никто не может прописать ему чудодейственного средства. У него нет больше сил тешить себя надеждами.Болезнь неумолимо прогрессирует; он это знает, и тоска гложет его, и глаза заволакиваются слезами.Слава, эта вожделенная, с таким трудом завоеванная, наконец-то достигнутая слава — неужели ее дары попадут в бессильные руки? Неужели как раз тогда, когда ему наконец воздадут за труды и лишения, все будет кончено?.. На мостик «Гавра и Гваделупы» набегают пенящиеся волны. Боже мой! Кой черт послал его на эту галеру?Жить! Жить! Мане сопротивляется. Периоды подавленности сменяются яростью зверя, попавшего в ловушку. Неужели его воля не сможет пересилить болезнь?Он понимает свое состояние, беспокойство подстрекает его оставить Париж, поискать где-нибудь успокоения. Сменить обстановку, двигаться, сменить привычное место — как будто сменить место означает уйти от самого себя.Отправимся, говорит Мане, по-прежнему на берега Ла-Манша. Узнавший об этом проекте Сиредэ не соглашается, настаивает на третьем курортном сезоне в Бельвю. О нет, только не Бельвю! Если уж его отговаривают от моря, то он поедет в Женвилье. Сиредэ возражает — пребывание на сырых берегах Сены может только повредить. Куда же поехать? Мане не может больше оставаться в Париже, он еле-еле передвигается.Один из завсегдатаев его мастерской, директор общества по эксплуатации лесов Марсель Бернстейн, владелец имения в Версале, до небес превозносит достоинства этого тихого городка, оттуда удобное сообщение с Парижем. Превосходное предложение: он будет писать версальский парк; красивых мотивов там предостаточно. Мане взбадривает себя замыслами будущих картин. Он напишет целую серию. Да-да! Вот тогда увидят, что он привезет из Версаля! По рекомендации Бернстейна он снимает меблированную виллу под номером 20 на авеню Вилленев-Л'Этан.Мане обосновался там в конце июня, как раз тогда, когда во Дворце промышленности происходит вручение наград — он его не дождался. Его представляет там Леон Коэлла. Посвященным известно, что враги Мане замышляют в момент вручения медали публичную демонстрацию недовольства. И действительно, как только произносят имя Мане, раздаются крики и свист, но их тут же заглушает гром аплодисментов. В конце концов «семнадцать» могли попытаться получить для него первую медаль!Желая немедленно начать осуществлять задуманные планы, Мане дважды или трижды добредает до версальского парка. Он не ошибался — эти очаровательные уголки непременно его вдохновят: вот тот, и этот тоже, еще один, и другой... Как прекрасно организуется все это на полотне! Он тотчас же приступит к серии версальских холстов. Но он слишком себя переоценил и быстро понимает это. Его пылкий энтузиазм затухает. Добраться от виллы до парка — слишком большое испытание для его скованных атаксией ног. Он уверяет, что чувствует себя лучше, однако с каждым днем сокращает протяженность прогулок. Вскоре Мане уже не выходит из окружающего виллу сада, «самого ужасного, какой можно вообразить», — с досадой говорит он, сожалея о благородно-упорядоченном парке, созданном Ленотром.Усевшись перед мольбертом в домашних туфлях, Мане пытается писать — впрочем, без увлечения. Он делает наброски уголков сада, портрет сына Бернстейна Анри Речь идет о будущем драматурге.

. Но куда девалась прежняя виртуозность? Опустив руку на муштабель, Мане пишет, уничтожает сделанное, начинает вновь, вдруг охваченный сомнением, ошеломленный непонятной нерешительностью.В июле 1881 года Малларме просит сделать несколько иллюстраций для переведенной им поэмы Эдгара По. «Вы знаете, — отвечает ему 30-го числа Мане, — как я люблю вместе с Вами отправляться в плавание и выполнять Ваши приказания; но нынче это свыше моих сил. Я не чувствую себя в состоянии сделать как следует то, о чем Вы просите».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49