Трудно даже представить себе теперь, каких неслыханных усилий и терпения стоила хотя бы переправа из Якутска через Становой хребет в Охотск всех материалов и снаряжения для постройки там судов. Сотням людей эта повинность стоила жизни. Если и поныне современный организатор арктической экспедиции, располагающий бесчисленным множеством технических и научных средств и усовершенствований, дающих ему победу в борьбе с полярной природой, богатый опытом своим и всех своих предшественников, не всегда может все предвидеть и учесть, то чего же, казалось, можно было требовать от живших двести лет тому назад наших моряков, отправлявшихся в неведомые страны в большинстве случаев впервые? Отсюда — недостатки в организации, которые постоянно давали о себе знать, и которые приходилось преодолевать в процессе самой работы. Вовсе незнакомые с пищевыми консервами, дающими огромное преимущество современному полярному путешественнику, они взяли с собой огромное количество солонины, также по большей части весьма плохого качества, и муки, что и составляло главнейшим образом их питание. Отсюда постоянные болезни и высокий процент смертности от тифа и цынги, развитие которой тогда объясняли «густотой и влажностью воздуха». Но чем дальше в лес, тем больше дров. Непредвиденные трудности порождали средства к их преодолению. Становилось ясно, что первоначального контингента людей уже недостаточно, людской состав экспедиции поневоле все увеличивался, но не увеличивалось поступление провианта и снаряжения. Магазины, сооружённые на Майском и Юдомском устьях, по Юдоме, у Горбеи, в Щеках, в Частых островах и на Юдомском Кресте, требовали пополнений, а флотилия, предназначенная для перевозочных работ, из 18 дощаников, плававших по Алдану, Мае и Юдоме, столь же настоятельно нуждалась в ремонте и снабжении канатами. Все эти пополнения происходили с крайней медленностью и в далеко не достаточном количестве. А между тем для разбухшего штата экспедиции теперь требовалось уже ежегодно провианта не менее 16 тысяч пудов, и, помимо этого, нужно было прокормить команду, работающую на сплаве, численностью около тысячи человек. С отчаянием восклицает Беринг: «И ежели повсегодно отправления провианта не будет, то всемерно, в таких пустых и бесхлебных местах, востребуется великая нужда и страх того, чтобы такого многолюдства не поморить от голоду, и не принуждены бы были, не окончив подлежащих экспедиционных дел, втуне оставить и всех служителей распустить». Вопрос доставки продовольствия в эти отдалённые края, вовсе лишённые путей сообщения, являлся наиболее важным вопросом Великой Северной экспедиции и поглощал едва ли не главную долю энергии и внимания как самого Беринга, так и его спутников. Опубликованные недавно впервые в журнале «Красный архив» подлинные донесения Беринга свидетельствуют об этом с полной очевидностью. Как и нужно было ожидать, уже на четвёртый год своей деятельности Великая Северная экспедиция породила всеобщее недовольство. Негодовали и постоянно жаловались на непосильные тяготы местные жители; команда судов во множестве находилась в бегах; за ложные показания «слова и дела» людей целыми толпами под конвоем отправляли в Иркутск; сибирские власти строчили доносы и кляузы в Петербург; офицеры и весь начальствующий состав перессорились между собой и были на ножах; наконец, экспедицией Беринга были сильно недовольны в Петербурге и за медлительность и за нарекания на неё. «Козлом отпущения» всего этого беспорядка сделался, разумеется, сам Беринг. Жалобы и нарекания на него сыпались со всех сторон. Начальник Охотского края — скандалист Писарев написал донос в Петербург, в котором обвинял Беринга и Шпангберга «в лихоимстве и корчемстве табаком и вином», добавляя, что «от оной Камчатской экспедиции никакого приращения не учинено, да и впредь не надеется быть, кроме великих государственных казённых убытков», что «та экспедиция напросилась в Сибирь ехать только для наполнения своего кармана», что «Беринг уже в Якутске великие пожитки получил, и не худо б было жену его, едущую в Москву, по сибирским обычаям осмотреть». Находившийся в Якутске в ссылке, бывший капитан-лейтенант флота Казанцев, повидимому, не без влияния Писарева, также нашёл нужным сообщать в Петербург, что в экспедиции происходят «великие непорядки», что все её отправление происходит крайне медленно, и что вообще из экспедиции «прочного ничего не будет». Подчинённые офицеры также были недовольны Берингом и все неполадки в экспедиции приписывали лично ему. Доносы сопровождались кляузами. Офицер экспедиции Плаутинг сообщал в Петербург, что Беринг принимает подарки от якутских жителей, которые откупались таким способом от службы в его экспедиции. К этому вздорному обвинению, которое приводится лишь для того, чтобы показать, насколько ненормальными, исключающими дисциплину были отношения между начальником и его подчинёнными, Плаутинг добавил: дело потому идёт так плохо, что начальник проводит время в развлечениях и «весёлостях», хотя радоваться вовсе нечему; пускает фейерверки, разъезжает в больших санях по городу с гостями и музыкантами, привёз карету для катаний и т. д. Академики также присоединились к общему хору недовольных. Они жаловались, что терпят от Беринга обиды, и просили совершенно освободить их из-под его начальства. В Петербурге было сделано предложение Сенату и Адмиралтейств-коллегий пересмотреть дело о Великой Северной экспедиции и решить: стоит ли её и впредь продолжать, приняв во внимание её малые результаты, огромные издержки на неё (тогда уже доходившие до 300 тысяч). Сенат также, посылая неоднократно запросы в коллегию, спрашивал: не пора ли, наконец, остановиться? Казалось, дело экспедиции висело на волоске. Но поразительное по тому времени упорство, с которым коллегия настаивала на необходимости продолжать экспедицию («надобно, — говорили там, — довести дело до конца, иначе все доселе сделанные издержки пойдут на ветер»), — спасло её. Коллегия, зная, повидимому, цену тогдашним доносам, всячески оправдывала перед правительством Беринга и просила сместить его врага Писарева. В обращении же лично к Берингу коллегия проявила большую твердость и строгость. Берингу был объявлен строгий выговор за медлительность и нераспорядительность; ему угрожали даже более строгим взысканием и приводили в пример Муравьёва и Павлова, которые были разжалованы, как мы видели выше, в солдаты. Кроме того, «за неприсылку в коллегию надлежащих ответов и за нескорое отправление в надлежащий путь» Беринга лишили добавочного жалования, как находящегося в экспедиции. Совершенно невероятным по бестактности представляется также поручение, данное Чирикову, разбирать жалобы, подаваемые на его начальника Беринга. Этот штрих дисциплинарного порядка многое объясняет нам во взаимоотношениях, установившихся в Великой Северной экспедиции между начальствующим составом и подчинёнными. Обиженный чувствительно Беринг, скованный по рукам и ногам обстоятельствами, изменить которые было свыше сил человеческих, не зная за собой никакой вины, конечно, как мог, оправдывался и в свою очередь жаловался на сибирских начальников и прежде всего на Писарева. Беринг перечислял преодолённые им препятствия, ярко обрисовал отчаянное положение экспедиции, призывал в свидетели весь экипаж и в заключение с неподдельным сокрушением писал: «По чистой моей совести доношу, что уже, как мне больше того стараться, не знаю! « Все же отчаянная отповедь Беринга, повидимому, возымела своё действие. Снабжение экспедиции усилилось, и к заявлениям Беринга власти из Петербурга стали относиться с большим вниманием. Адмиралтейств-коллегия командировала в Иркутск двух своих уполномоченных — лейтенантов Толбухина и Ларионова, которым поручалось всячески помогать Берингу в делах снабжения экспедиции. За всякое промедление и неисправность, происходившие по вине якутской и иркутской канцелярий, уполномоченным предоставлялось право «присутствующих держать под караулом неисходно». На экспедицию дополнительно было ассигновано ещё 40 тысяч рублей, «собрано до 50 тысяч пудов провианта в Верхоленских местах; приискано до 20 тысяч аршин полотна (прислано ещё Адмиралтейств-коллегиею 6700 аршин); недостававшие припасы, пенька и масло выписаны из отдалённейших мест — Илимска и Красноярска; число рабочих по перевозке увеличено до тысячи, улучшено содержание и усилён присмотр за ними; построены новые суда, собраны вьючные лошади, предпринята расчистка дороги» и т. д. И, что самое важное в данный момент, усиленным темпом стали подвозить в Охотск все нужное для постройки кораблей. Беринг несколько воспрянул духом, но, как мы вскоре увидим, не надолго, — в Охотске его ожидали новые препятствия. Но вернёмся к нашим академикам — Миллеру и Гмелину. Итак, они в Якутске, в самой сутолоке и неразберихе организационных дел предстоящего похода в далекие зарубежные страны. Надо полагать, что оба учёные, привыкшие к комфорту и особому вниманию, изрядно избаловались; они всюду, выставляя мотивом «пользу науки», требовали себе всего самого лучшего. Так для поездки на Камчатку, не желая переправиться туда как-нибудь, они требовали «особого поместительного судна» и послали студента Крашенинникова «наперёд себя» в Охотск и далее на Камчатку для подготовки помещений и предварительных изысканий. Но ни в Охотск, ни на Камчатку они так и не попали. Повидимому, озабоченному многими делами по экспедиции и имевшему, как мы видели, столько неприятностей, Берингу было теперь не до академиков. Особого судна им не дали, да и сами они на время отвлеклись другой работой. Дело в том, что в Якутске случился пожар, и дом, где остановился Гмелин, сгорел дотла, а с ним вместе и все его книги, инструменты, записи, а также и редкости, собранные во время последнего путешествия по Лене. Но энергичные исследователи не упали духом и тотчас же предприняли вторичную поездку по только что пройденному маршруту в обратном направлении; таким образом они пополнили, как могли, тяжёлую утрату. Когда академики вернулись в Якутск, а оттуда переправились в Киренск, они и сами хорошо не знали, что им предпринять дальше. На беду захворал Миллер и больной отправился зимовать в Иркутск, куда весною прибыл Гмелин. Однако без разрешения вернуться до окончания всей экспедиции домой они не могли, а на поданные обоими заявления об отставке никакого ответа не получили. «Уже мало встречая нового, теряя надежду достигнуть Камчатку, не получая никаких других назначений, они скучали и находились в большом затруднении касательно дальнейших путей. Притом встретились затруднения в продовольствии их жалованьем». Из такого положения вещей отнюдь не следует, что молодые учёные ничего не делали. За все дальнейшее время своего пребывания в Сибири, протекавшего уже в несколько иных, не столь комфортабельных условиях, они вплоть до 1743 года (год окончания всей экспедиции) совершили по Сибири ещё несколько весьма интересных и богатых результатами поездок. В феврале 1743 года оба академика благополучно вернулись в Петербург, откуда вскоре выехали к себе на родину. Проделанный Миллером и Гмелином десятилетний «вояж» в Сибири дал богатейшие научные результаты, возбудившие внимание наших и зарубежных учёных. Ничто не ускользнуло от внимания их. Помимо составленных ими карт и описаний внутренних путей Сибири, а также рек и озёр, они набросали планы и виды местностей, замечательных в каком-либо отношении. Они открыли и исследовали многие сибирские древности, остававшиеся до них вовсе незамеченными; они рылись и копались в покоившихся в архиве на полках никем не тревожимых в течение многих десятилетий рукописях и документах, извлекая из них все достойное внимания и делая огромное количество выписок. По словам самого Миллера, они собрали здесь «такие известия, ценность которых, может быть, только в предбудущие времена усмотрена будет». Они доставили в Академию собранные ими во множестве образцы и рисунки минералов, руд, растений, птиц и животных. Много времени и труда уделили они и этнографии края, собрав, насколько могли, полные сведения о сибирских народах, их быте и нравах, составили словари их языков, привезли их одежду, утварь, вооружение. Искра, зароненная ими в любознательные умы, со времён посещения ими Сибири, по справедливости можно сказать, уж не угасала. Благодаря путешествиям академиков мы узнали многие чрезвычайно любопытные и характерные факты из истории науки вообще и в особенности из истории развития науки в России. Помимо Миллера и Гмелина, в Великой Северной экспедиции, как мы уже указывали, участвовали ещё — первый наш астроном академик Иосиф Делиль де-ла-Кройер, его брат Людовик, профессор Фишер и адъюнкт Академии Наук Стеллер. Путешествие Иосифа Делиля началось поздно, уже к концу экспедиции. Забрав все свои огромные и тяжёлые астрономические инструменты, Делиль выступил в конце февраля 1740 года из Петербурга в дальний путь. Его сопровождало 18 человек, в числе их — три его помощника, механик, рисовальщик, переводчик, распорядитель по заготовке лошадей, капрал с 3 солдатами и 4 воспитанника Морской Академии, которых астроном должен был обучать на практике. Миновав, не останавливаясь, Москву, Владимир и Муром, путешественники прибыли в Нижний-Новгород и на следующий же день переплыли через Волгу у Козьмодемьянска, после чего направились через Яранск в Соликамск, куда прибыли 19 марта. Далее, перевалив через Урал, путешественники оставляют за собой Верхотурье, Туранск, Тюмень и Тобольск, где останавливаются на несколько дней для отдыха и пополнения партии рабочими, доводя её до 39 человек. На сорок первый день по выезде из Петербурга Делиль достигает, наконец, 9 апреля Берёзова. Крайне утомлённый трудностями пути, академик, наслушавшийся к тому же, что дальше предстоят ещё большие затруднения, что вскоре уже нельзя будет и вовсе достать лошадей и придётся передвигаться на оленях, не встречая при этом по дороге никакого жилья, потерял всякую охоту и терпение продолжать путешествие дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26