Евгений Максимович загонял и себя, и всех нас в тупик.
В стране происходили, как я уже говорил, довольно тревожные процессы. Возбуждались непонятные уголовные дела. Под арест попадали невиновные люди. Часть сотрудников спецслужб не скрывали при допросах и обысках бизнесменов, что ждут реванша за прежние годы. Почти весь российский бизнес, деловая элита пребывали в тоске и унынии по поводу своего ближайшего будущего. Эта ситуация грозила настоящим расколом страны в главном вопросе, вопросе экономических реформ.
Косовский кризис усилил в обществе антизападные настроения, и Примаков был вполне способен объединить ту часть политиков, которые мечтали о новой изоляции России, о новой «холодной войне».
Дальнейшее пребывание Примакова у власти грозило поляризацией общества. Разделением его на два активно враждующих лагеря. Это была тяжёлая тенденция.
Затягивание этого процесса, сползание к прежним, советским, методам руководства могли превратить его отставку в настоящий гражданский конфликт.
Стало понятно, что ждать до осени, тем более до 2000 года, как я запланировал раньше, просто нельзя. Невозможно.
В марте я поменял главу администрации и вместо Николая Бордюжи назначил Александра Волошина.
Решение о том, что именно Волошин займёт это место, созрело больше месяца назад. В администрации он работал давно, последние полгода был заместителем главы администрации по экономическим вопросам. Раньше я его знал не слишком хорошо, все больше читал его экономические доклады на моё имя. Но последние несколько месяцев наше общение с ним стало чуть ли не ежедневным.
Волошин отвечал за экономический блок послания президента Федеральному Собранию. Естественно, по ходу такой сложной работы все время возникает масса вопросов. У меня — к разработчикам, у них — ко мне.
На наших с ним встречах мы подолгу обсуждали, какие моменты необходимо акцентировать, какие проблемы требуют детализации. Мне нравилась его спокойная, чуть сухая манера излагать свои мысли, нравилось, как он аргументирует свою позицию, как спорит, без излишних эмоций, ровно. Он был из того поколения молодых политиков, которым чуть за сорок и которые пришли во власть не из-за самой власти, не из-за карьеры. Она им не нужна. Любой из них (Волошин, пожалуй, даже больше других) в любой момент готов был вернуться назад, к своей спокойной частной жизни. Нет, они пришли во власть, чтобы попытаться сделать её сильной, эффективной. Они пришли, чтобы доказать всем, и себе в том числе, что Россия будет цивилизованной, демократической страной.
Внешне Волошин — типичный кабинетный учёный. Бесстрастное лицо вроде бы очень закрытого человека. Нарочито тихая речь. При этом Александр Стальевич — абсолютно нормальный, живой, остроумный собеседник, когда узнаешь его поближе.
Я встаю обычно в 5 или 6 утра, рано. После чашки чаю иду на второй этаж в свой кабинет, там на столе лежат срочные документы. Беру один из них — текст послания. Читаю, дохожу до места, которое меня не устраивает. Поднимаю трубку телефона «СК», прошу соединить с Волошиным. Через несколько секунд голос оператора: «Борис Николаевич, Волошин у телефона, связь открытая».
«Открытая» — значит, не шифруется. Дело в том, что он живёт в квартире в обычном жилом доме на Ленинском, естественно, туда спецсвязь была не подведена, поэтому общаемся с ним по его городскому телефону.
(Так как с Волошиным приходилось вести и конфиденциальные разговоры, через какое-то время проблему решили. Специалисты ФАПСИ поставили ему в квартиру особый ящик — шифратор. Волошин был не слишком доволен, поскольку ящик занимал половину 9-метровой комнаты.)
Постепенно, во время этих и других разговоров, у нас сложился с ним особый, человеческий, контакт. И когда я понял, что настала пора менять руководителя администрации, другой кандидатуры, кроме Волошина, у меня не было.
Правда, перед подписанием указа я позвал к себе Чубайса и Юмашева. Два бывших шефа моей администрации. Прекрасно знают эту работу, чувствуют, какими качествами должен обладать человек на таком месте. Спросил, что они думают о Волошине. Оба твёрдо поддержали мой вариант.
Когда Примаков узнал об этом решении, он сильно расстроился. Даже обиделся на меня. Позже не удержался, спросил: «Борис Николаевич, зачем вы Бордюжу уволили?» Я ответил: «Не справлялся».
Кстати, сообщить Примакову о снятии Бордюжи и назначении нового главы администрации я попросил самого Волошина. Он позвонил ему и сказал: «Евгений Максимович, это Волошин. С сегодняшнего дня президент назначил меня главой администрации».
Это, ещё раз повторю, сильно расстроило Примакова. И с самого начала у них отношения не сложились. Волошин был совсем чужим для премьера.
Россия — страна настроений, эмоций. Так уж мы устроены, тут ничего не поделаешь. В политике эти эмоции и настроения людей переплетаются порой самым причудливым образом.
… Скажем, человек, находящийся в России у власти, всегда вызывает ожесточённую критику, порой даже немотивированную злобу, какую бы политическую позицию он ни занимал. С другой стороны, именно руководитель страны (в данном случае премьер-министр) в России автоматически становится мощным политическим центром, консолидирующим самые различные силы.
За полгода своего премьерства Евгений Максимович наверняка почувствовал эту тенденцию. Почувствовал свою политическую перспективу как премьера, который может идти на выборы 2000 года во главе какого-то нового общественного движения.
Однако меня эта тенденция совершенно не устраивала. При всей своей честности, порядочности, даже верности президенту Примаков категорически не мог быть тем премьером, который будет бороться за президентство в 2000 году. В этой роли России нужен был, по моей оценке, человек совсем другого склада ума, другого поколения, другой ментальности.
Вольно или невольно, но Примаков в свой политический спектр собирал слишком много красного цвета.
Кстати, в том, что отставка Примакова произошла довольно резко и быстро, виноваты именно те, кто рьяно собирался ограждать его от президента, возводить между нами какие-то политические бастионы. Ещё 19 марта Зюганов призвал защищать правительство с помощью стачкомов и массовых выступлений. (Консультации Примакова с руководством КПРФ, кстати, стали практически постоянными. Я в них уже не вмешивался, предпочитая ни о чем не спрашивать Евгения Максимовича.) Так вот, коммунисты запланировали на май ещё один раунд политического обострения — решающее голосование в Думе по импичменту. Комиссия по импичменту работала вовсю уже больше года. Было пять пунктов обвинения: уже упоминавшийся «геноцид русского народа», развал армии, 93-й год, Беловежские соглашения и образование СНГ, война в Чечне…
Именно на май коммунисты и подгадали это голосование. Возможно, считали, что находящийся в процедуре импичмента президент, как бы подвешенный на ниточке неопределённости, вряд ли решится отправить в отставку премьера. Возможно, хотели спровоцировать открытое столкновение президента и правительства, вызвать массовые беспорядки, добиться новой атаки на меня в Совете Федерации. Но так или иначе, именно думский импичмент ускорил отставку Примакова. Потому что проблема теперь формулировалась для меня предельно просто: увольнять Примакова до голосования или все-таки после?
… Значительная часть администрации была против отставки до голосования. Их аргументация была простой: после отставки Примакова импичмент неизбежен. Больше того, получается, что президент сам идёт на импичмент: после отставки близкого к коммунистам правительства левые в Думе во что бы то ни стало захотят компенсировать своё политическое поражение.
Я же считал по-другому.
Резкий, неожиданный, агрессивный ход всегда сбивает с ног, обезоруживает противника. Тем более если выглядит он абсолютно нелогично, непредсказуемо. В этом я не раз убеждался на протяжении всей своей президентской биографии.
Занимать выжидательную позицию было опасно не только в психологическом плане. Если бы голосование в Думе состоялось и была начата процедура отстранения от должности, в этом неопределённом состоянии мне было бы уже гораздо сложнее снимать Примакова. И думцы это понимали не хуже меня!
Сразу после голосования, буквально через несколько дней, 17 мая, планировалось заседание Совета Федерации, на котором должна была быть принята специальная резолюция в поддержку правительства. По моим оценкам, поддержать премьера были готовы подавляющее большинство сенаторов, порядка 120-130 человек.
Голосование по импичменту, поддержка Совета Федерации… Да, такой расклад очень сильно укреплял позиции Евгения Максимовича.
Ну и наконец последнее: существование на политической сцене такой серьёзной фигуры, как Примаков, и психологически, и непосредственно через контакты, различные договорённости очень сильно влияло на настроение депутатов.
Как бы хорошо я ни относился к Евгению Максимовичу, рисковать будущим страны я просто не имел права.
Решение по его отставке было практически предрешено уже в середине апреля.
Первым шагом в этом направлении было назначение Сергея Степашина вице-премьером.
По Конституции исполняющим обязанности премьер-министра может быть назначен только человек, занимающий вице-премьерскую должность. Ни один из замов Примакова меня в этом качестве не устраивал.
К Сергею Степашину, министру внутренних дел, Евгений Максимович относился спокойно, ровно, он был единственным человеком в правительстве, который Примакова называл на ты. Евгений Максимович считал, что Степашин для него не опасен. И дал согласие.
С этого момента в прессе начали спорить о том, кого видит президент в качестве преемника Примакова — хозяйственника Аксененко или силовика Степашина.
Ожидание перемен просто висело в воздухе. Все чего-то ждали. И я на очередном заседании в Кремле (это было заседание Комитета по встрече третьего тысячелетия) решил подыграть, ещё больше разбередить ожидания. Я посреди речи вдруг сделал паузу и попросил Степашина пересесть от меня по правую руку, и перед зрачками телекамер состоялась непонятная для многих, но важная в тот момент процедура пересадки Сергея Вадимовича из одного кресла в другое, ближе ко мне.
Однако было тогда и раздражение от накопившегося чувства неопределённости. Это чувство возникало по одной простой причине: я все ещё не мог принять решение, кто будет следующим премьер-министром! Причём не мог принять до самого последнего дня…
Обсуждать этот вопрос я практически ни с кем не мог, это должно было быть и неожиданное, и, самое главное, максимально точное решение.
Главный парадокс заключался в том, что выбор-то я уже сделал.
Это Владимир Путин, директор ФСБ. Но поставить его на должность премьер-министра я не мог. Ещё рано, рано, рано…
12 мая, в хороший солнечный день, я уезжал на работу в Кремль. Завтракали вместе, как всегда. Я подумал: сегодня жена включит телевизор и узнает об отставке Примакова.
Глядя ей прямо в глаза, уже у самого выхода, я неожиданно для себя сказал: "Ты только не волнуйся, не переживай тут. Все будет хорошо… "
Расставание с Примаковым было чрезвычайно коротким Я сообщил ему об отставке, сказал, что благодарен за его работу.
Примаков помедлил. «Принимаю ваше решение, — сказал он, — по Конституции вы имеете на это право, но считаю его ошибкой».
Ещё раз посмотрел на Евгения Максимовича. Жаль. Ужасно жаль.
Это была самая достойная отставка из всех, которые я видел. Самая мужественная. Это был в политическом смысле очень сильный премьер Масштабная, крупная фигура.
Примаков вышел, тяжело ступая, глядя под ноги. И я пригласил в кабинет Степашина.
Прошло время. Но ничего не изменилось в той моей прежней оценке. Несмотря на различные трудные моменты, которые были в наших отношениях, я продолжаю относиться к Евгению Максимовичу с большим уважением.
Я очень рад, что теперь мы можем не обращать внимания на то, кто из нас по какую сторону политических баррикад. Теперь вместе радуемся за нового президента, переживаем за его первые шаги
… А при желании можем и рыбу поудить. Хотя тогда, 12 мая, это было трудно себе представить.
«ПРЕМЬЕРСКИЙ ПОКЕР»
Подсчёт голосов сопровождал всю мою политическую карьеру. Помню прекрасно, как считали «по головам» в немыслимо огромном зале Дворца съездов, как академик математики ходил по рядам с бумажкой и карандашом на горбачевском съезде народных депутатов СССР. Это когда меня выбирали членом Верховного Совета в 89-м году, а Политбюро этого очень не хотело.
Помню страсти уже в хасбулатовском российском Верховном Совете. Когда мне пытались объявить недоверие, отправить в отставку весной 93-го. Все эти крики из зала. Вытаращенные глаза депутатов, как всегда, с пафосом: «обнищание народа», «разворовали Россию». Сколько лет одно и то же.
Я всегда себя убеждал: и это тоже демократия.
И вот, в самом конце моей политической карьеры, — импичмент. Сколько лет шли к этому коммунисты? Почти восемь лет. Или шесть? Не знаю, с какого момента считать. Я эти бесконечные попытки меня устранить, вычеркнуть помню гораздо раньше 1991-го. Странно, что и они, и я прекрасно понимаем: это уже ничего не решает. Это спектакль. И тем не менее…
И тем не менее в России мышление символическое у всех. Импичмент — символ долгожданного для коммунистов конца ельцинской эпохи. Принудительного конца. Преждевременного. Хоть на месяц, но раньше положенного срока.
Ради этого символа, ради очередного политического шоу ведётся огромная, напряжённая работа.
Процедура импичмента — юридическая. В сущности, это суд. Меня судят люди, никогда не принимавшие крупных политических решений. Не знакомые с механизмом принятия этих решений. И тем не менее в их руках сегодня — судьба президента России. Несмотря на то что голосование поимённое, решение это будет безличным: сотни депутатов прячутся за спины друг друга, в мелькающих на синем экране цифрах нет живых лиц, глаз, голосов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53