А вот стекла после войны — это была великая проблема. Особенно — для директора школы.
Да, грандиозный был педагог наш директор.
С учителями отношения у меня никак не складывались. Была у нас преподавательница химии Крестова. С ней у меня были полные нелады. Я же не учился, и ее, как каждого педагога, это обижало и раздражало. А время шло к выпускным экзаменам. Моим соседом по парте был Лева Коган, очень умный юноша. Вот он мне и говорит:
— Ты ведь в театральное училище собираешься идти?
— Да вроде...
— Так десятилетку надо кончать? Давай будем заниматься вместе.
— Левка, — говорю, — ты же идешь на золотую медаль, а со мной у тебя ничего не получится. Ты разучишься и вместо аттестата и медали получишь только справку.
Но Левка был упрямым человеком и настоял на своем. И вдруг оказалось, что он блестящий педагог.
— Давай, — говорит, — будем играть с тобой в химию.
— А как?
— А вот так.
Он взял учебник по химии МВТУ имени Баумана, и мы стали заниматься с ним по этому учебнику. А в нем кроме задач были еще и интересные упражнения. И вот мы с ним играли, играли, и я вдруг начал ощущать себя блестящим химиком, чуть ли не Менделеевым.
И вот пошел я на экзамен, иду по своей Почтовой улице весело, уверенно, даже подскакивая. Чувствую, что знаю химию, как стихи, что я ее не боюсь и сдам экзамен блестяще. Мне интересно было увидеть лица учительницы и членов комиссии. А в то время на выпускных экзаменах присутствовали очень даже представительные комиссии.
Прихожу в школу. Все трясутся. Рассказывают всякие страсти. Будто за парту сажают так, чтобы между учениками было не меньше полуметра. Тут уж никакую шпаргалку не передашь.
Короче, вызывают меня, и я сразу вижу по лицам членов комиссии, что они обо мне уже все знают. Химичка наверняка уже рассказала им, что, мол, сейчас придет гад, который не знает абсолютно ничего; вы увидите, какое это чудовище; вообще его надо повесить, изничтожить... У них были такие лица, как будто им горчицы в рот плеснули. А она наоборот довольная: «Ну вот вы сейчас сами увидите, что бывает на свете». И так хитро говорит:
— Билет тащи.
Я подхожу к столу и не глядя — цап! А она показывает пальчиком.
— Вон твоя парта.
Смотрю, а парта стоит отдельно в отдалении. Нарочно поставила, чтобы изолировать меня ото всех. Как в зоне. И я говорю:
— А мне не надо. — И пошел к доске.
Взял мел и стал писать. Доска огромная, а я пишу, пишу, пишу, не останавливаясь, и чувствую спиной, как столбенеет моя бедная комиссия с моей Крестовой. Все смотрят на Крестову, Крестова — на доску. А я дописал внизу, кинул мелочек и вытер о шаровары руки. Она потеряла голос и прохрипела:
— Задачу...
Я подошел к столу, прочитал задачу и так бойко объяснил:
— Трам-пам-пам, тра-та-та, ту-ту-ту плюс пятнадцать калорий.
И она потеряла сознание. Ей стали капать валерьяновые капли — приводить в чувство. Очень запахло в классе валерьянкой. А я стоял и ждал, когда она придет в себя. Знал: это не смертельно. Она очнулась, и тогда я спросил:
— Все?
И все члены комиссии закивали.
— Все, все, все! Ты свободен!
Я вышел во двор, все интересуются, как и что, и я сказал:
— Блестяще!
А потом мы все вместе выпивали с представителем гороно в скверике. Он был фронтовиком, имел несколько тяжелых ранений и сломался раньше нас. Мы его увели домой. А он все плакал и говорил, что настаивал, чтобы мне поставили годовую пятерку. А химичка заявила, что если вы поставите больше тройки, то она повесится. Комиссия пожалела ее и уважила просьбу: мне поставили тройку. Да и мне ее было жалко — ну не вешаться же в самом деле из-за отметки! И Крестова осталась жива. А я получил жуткий, но все же аттестат.
Много лет спустя, когда в Доме науки у меня был творческий вечер, в зале появился красивый пожилой человек с букетом. Он вышел на сцену и сказал:
— Левочка, Левочка, ты помнишь меня? Это я — Зиновий Борисович, твой преподаватель по математике. — И обратился к залу: — Товарищи, вы знаете, это был мой любимый и лучший ученик!
Я чуть не упал в обморок, как когда-то Крестова, потому что никогда не вылезал из двоек. И вот неожиданно оказался его лучшим и любимым учеником.
Итак, аттестат получен. Но куда можно было идти с такими оценками! Да меня никуда и не тянуло. Только в театральное училище. А если не примут — на завод. Больше меня ничего не привлекало. Многие из моих товарищей пошли на завод и стали отличными токарями, слесарями, фрезеровщиками, наладчиками.
Никто не верил, что меня примут в театральное: ни родители, ни учителя. А в школе даже откровенно посмеивались над моей «блажью». Да, честно говоря, я и сам-то не очень верил. Верил в меня только один человек — Серпинский.
До сих пор не могу понять, почему Сергей Владимирович, одареннейшая личность, руководил каким-то драмкружком в Доме пионеров! Он великолепно знал астрономию, преподавал математику в вузе. Его отстранили от преподавания за то, что он провел выпускные экзамены, нарушив все предписанные педагогикой каноны. Прекрасно играл на фортепьяно. Блистательно знал мировую литературу. Одно время работал в литературной части Камерного театра. Это был удивительный человек! Вот только он один и верил в меня.
Сейчас, вспоминая о нем, я думаю: а может, эта вера и поддержала меня тогда, не дала упасть духом, укрепила уверенность в своих силах? Наверное, так оно и было. Без поддержки человек теряется и может так больно упасть, что больше и не поднимется. А кроме того, я не мог не оправдать доверия нашего общего любимца. Это было бы предательством по отношению к нему.
До сих пор благодарен я и своим товарищам, которые штопали прорехи в моем образовании: поднатаскали меня по всем предметам, чтобы я закончил десятый класс.
Поступал я в школу-студию МХАТ имени М. Горького. На первый тур пришел в отцовском костюме. Прошло всего три года после войны, и все ребята ходили в лыжных байковых куртках. Куртка синяя, а кокетка голубая. Или в другом сочетании, но обязательно комбинированная.
У меня была замечательная желтая куртка с коричневой кокеткой. Но все родственники и близкие решили, что в театральное училище надо поступать обязательно в костюме. А отцовский костюм был мне, конечно же, очень велик. Поставили меня посреди комнаты, что-то подвернули, убрали, подшили, и я отправился на закланье.
Коридоры студии были буквально забиты поступающими. Говорили, что на каждое место претендует больше тысячи человек. А всего нужно было принять двадцать два.
Ребята были разные и отовсюду. Мельтешили и те, кто за войну поизносился, вроде меня, и оделся в то, что осталось, но встречались и такие яркие пижоны, что даже как-то неловко за них становилось. Один такой — высокий красавец в роскошном костюме — все привязывался ко мне. Как встретит в толпе, так обязательно спросит сверху:
— Вы еще тут? А я думал, вы уже играете во МХАТе?
Мне очень хотелось врезать ему, но его самоуверенность и улыбчивая наглость обезоруживали.
Наконец дошла очередь и до нас. Я читал «Толстого и тонкого».
А потом Георгий Авдеевич Герасимов, который набирал курс вместе с Сергеем Капитоновичем Блинниковым, подозвал меня и спросил:
— А у вас нет костюма попроще? Я думаю, для вашего исполнения лучше быть, ну, скажем, в куртке. У вас есть куртка?
Он был очень тактичным человеком. И я подумал, что, действительно, к этому рассказу Чехова куртка подошла бы больше.
И так случилось, что вслед за мной выпало читать моему красавцу.
— Что вы нам предложите? — спросил Блинников.
— Монолог Сатина, — ответил красавец нарочитым басом и почему-то в фамилии сделал ударение на второй гласной.
Произнес он это так уверенно и с таким апломбом, что Блинников не выдержал и тут же, сходу спросил:
— А монолог трикотажа не прочитаете?
Я сразу же понял, что этот пижон не очень-то ему понравился. Но красавец даже и не думал смущаться. Он набычился и стал фальшиво орать, что человек — это звучит гордо! Ему не поверили. Никто не поверил.
Я вышел вслед за ним и хотел спросить: «Вы еще здесь? А я думал, вы играете...» Но когда увидел его растерянное лицо и жуткую тоску в глазах, то вспомнил правило: лежачего не бьют. И попытался его немного успокоить.
— Ладно, — сказал я ему, — плюнь ты на них. На втором туре и я наверняка погорю.
Но меня допустили до третьего тура. На нем были все старые мхатовцы: Топорков, Массальский, Карев, Раевский и, конечно же, сам Блинников.
Я стал читать:
— «На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля...»
И хотя все смеялись, меня прервали на половине рассказа.
— Достаточно. Спасибо, — поблагодарил меня директор студии Радомысленский и спросил у Блинникова: — Вы как считаете, Сергей Капитонович?
— Все понятно, хватит, — махнул ладошкой Блинников.
Мне тоже все было понятно. Занавес за мной опустился. Я вышел на лестничную площадку и попрощался с ребятами, для которых экзекуция была еще впереди.
— Ну, пока, парни. Счастливо вам!
И стал медленно, как в замедленной съемке, спускаться по лестнице. И тут услышал, как кто-то наверху спросил:
— Кто тут Дуров? Есть тут Дуров?
— Есть! — крикнул я снизу, еще не понимая, кому бы тут мог еще понадобиться.
— Иди скорее. Тебя Блинников ищет.
Я поднялся, открыл дверь в студию и сразу же столкнулся с Сергеем Капитоновичем.
— Ты все еще здесь маешься? Можешь бежать домой: мы тебя приняли, — засмеялся и ткнул меня пальцем в живот.
Вот так и решилась моя судьба.
«Тяжело в ученье — легко в бою», — сказал великий полководец.
Не знаю, как со второй частью этого изречения (в боях не был), а с первой ее частью согласен полностью. Нас не щадили с утра до вечера. Это не средняя школа, где можно было смыться с уроков и проторчать в туалете в компании таких же прогульщиков.
Расписание было таким плотным, что иголку не просунешь:
Мастерство актера.
История русского театра.
Сценическая речь.
Французский язык.
Западная литература...
И так далее и тому подобное, чему не видно ни конца ни края. И вечером опять «Мастерство актера...» Студию обычно покидали очень поздно, а с утра...
— Си-се-са-со-су-сы! Си-се-са-со-су-сы!
— Дуров, ну что это! «Си-се»... Уколи, уколи, как булавочкой, с двумя «с»: с-с-и! А из тебя будто пар выходит. Ну, давай еще!
— С-с-и, с-с-е, с-с-а, с-с-о, с-с-у, с-с-ы...
— Ну ладно, хотя бы так.
Тон академический, безапелляционный:
— Петров-Водкин говорил о современном мире образами-метафорами, в невероятном открывая перспективы его перемен, а в обычном — силу тех традиций, которым должен этот мир подчиниться в своем движении. Он мечтал об очищении человечества и лелеял идею его обновления.
В «Купании красного коня» эти традиции... Звонок? Да-да, слышу... Следующий раз мы встречаемся с вами в субботу.
А это уже упражнения для тела.
— Кульбит вперед, кульбит назад... Вперед, назад! Вперед, назад!..
— Взяли рапиры. Та-а-к!.. Шестая позиция. Кисть руки держите на высоте груди. Та-а-к! Локоть отодвинут от тела на пятнадцать-двадцать сантиметров и слегка согнут. Так. Кисть развернута ладонью вверх. Рапира является как бы продолжением предплечья, острие находится примерно на высоте шеи бойца.
Шаг вперед — раз, два! Шаг назад — раз, два! Шаг вперед — раз, два! Выпад — коли! Стойка! Хорошо. А теперь по кругу — марш!
От топота копыт пыль по полю летит,
Пыль по полю летит от топота копыт,
От топота, от топота, от топота копыт
Пыль по полю, пыль по полю, пыль по полю летит.
— Быстрее, быстрее!.. Еще быстрее!..
Сшит колпак не по-колпаковски,
Вылит колокол не по-колоколовски,
Надо колпак переколпаковать, перевыколпаковать,
Надо колокол переколоколовать, перевыколоколовать.
— Быстрее' Быстрее! Еще быстрее!
Язык начинает заплетаться, но все же, в конце концов, находит свое место.
Этюды, этюды, этюды...
Беспредметные, с воображаемыми предметами, на память физических действий, с текстом и без текста...
У нас сложилась троица: Горюнов, Анофриев (тот, который сейчас поет на эстраде, сам пишет песни и много снимается в кино) и я.
И как только педагог спрашивал: «Кто приготовил новый этюд?», мы выскакивали первыми.
— Опять вы? Ну давайте.
И мы давали! Кого и чего мы только не переиграли! Но мне запомнился, как мне кажется, наш самый лучший этюд «В окопе». Тогда мы еще проходили этюды без слов.
В маленьком окопе (им служили поваленные стулья) три бойца отражают танковые атаки противника. Рычать моторами мы попросили наших товарищей. По общей договоренности, я погибал при отражении первой же атаки. Пуля попадала мне прямо в сердце. И чтобы было понятно, что рана смертельная, я хватался руками за левую сторону груди. А товарищи, скорбно постояв над моим телом с обнаженными головами, должны были снова взяться за оружие и отражать атаки противника. Потом по нашему сюжету должен был погибнуть Горюнов. Анофриев оставался один. Он обвязывался гранатами и бросался под танк.
Это по сюжету, который мы приняли единогласно.
И вот мы начали. Залегли среди стульев, и студенты зарычали: танки пошли!
Мы трататакали из воображаемых автоматов, ухали разрывавшимися снарядами, бахали гранатами, вжикали пулями, свистели осколками. Все получалось очень здорово!
Но — мне вдруг не захотелось умирать. Какого черта я должен умирать, если есть возможность повоевать еще!
Атака была отбита. Мои соокопники посмотрели на меня и в недоумении переглянулись: он живой!
Началась вторая атака. Я понял, что надо получить хотя бы легкое ранение, схватился за плечо и застонал. Ко мне подполз Горюнов и, перевязывая меня, зашептал:
— Ты что, спятил? Мы же договорились — лежи тихо!
— Ничего не спятил! — зашипел я. — Умирай сам! — И пополз на боевую позицию.
Та-та-та-та-та-та-та-та! У-у-у-у-у-ух!
Меня опять ранило, но не смертельно. И я продолжал стрелять.
И вдруг Анофриев заорал:
— Пристрели его! Он же мучается!
Горюнов сделал скорбное лицо, сморщился, отвернулся и выстрелил в меня из указательного пальцах:
— Чпа-а-ах!
Я вздрогнул, немного подумал и понял, что делать мне больше нечего и пора умирать.
А они, поднявшись во весь рост и обнявшись, поддерживая друг друга, так как тоже получили не одно ранение, запели почему-то:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28