Молодой человек, похоже, пребывал в трансе: с каким-то странным выражением лица он шел, воздев глаза к вершинам деревьев.
— Ой, папа…
— Опусти глаза! Я запрещаю тебе смотреть на это! Дыши свежим воздухом, раз врач говорит, что это тебя успокоит, но не смей поднимать взгляд! Ты еще слишком молод, чтобы глазеть на подобные вещи. Сперва получи образование. А потом сможешь жениться на чистой, невинной девушке.
Юнец вдруг остановился и уперся взглядом куда-то в пространство с улыбкой, которую в свете моего опыта я могу охарактеризовать лишь как исключительно похабную. Папаша был возмущен:
— Мерзавец!
— Но я не могу удержаться, одна там подает мне знаки… Вон, вон она! Посмотри туда! Какая она большая, какая прекрасная! Ой, она приоткрывается! Она улыбается мне!
— Что? Она тебе улыбается? Дурак, эти органы не улыбаются. Где? Да показывай точней! Где, где? Ничего не вижу. Несчастный, у тебя просто кризис полового созревания.
— Ай! Ай! Да они всюду, на каждой ветке, и волосы разного цвета — блондинистые, брюнетистые, рыженькие… Ой, а одна совсем золотистая и курчавенькая… А эта… эта… посмотри, папа, туда… Видишь? Она вся широко раскрылась и глазиком подмигивает мне…
Я стал вертеть головой, пытаясь увидеть, что там такое, и отметил, что Шатц тоже вытянул шею. Вне сомнений, то был вовсе не идеал, подлинный, большой, единственный, но, в конце концов, и маленьким абсолютом тоже не следует пренебрегать. Приобщиться к нему очень и очень приятно. Приносит большое облегчение.
— Во-первых, это она мне подмигнула, а потом… Нету у нее никакого глаза. Ты даже еще не представляешь себе, что это такое, а говоришь! Это оптический обман! Ты просто заклинился. Слишком усиленно штудировал метафизику.
— А реснички какие красивые вокруг! Длинные, шелковистые и так все время трепещут, трепещут… Папа, да посмотри же ты, посмотри! Ой, как их много!
— Безобразие! Это совращение!
— Ой… Они там щебечут, поют, а одна немножко шепелявая…
— Какая шепелявая?
— А как они непоседливы, порхают, перелетают с ветки на ветку, и все время шелест… Мне так нравится рыженькая! Наверно, она такая сладостная…
— Немедленно опусти глаза! Не смотри на небо! И тебе не стыдно? Если бы твоя бедная мамочка видела тебя! Ты говоришь, рыженькая? Где рыженькая? Не вижу никакой рыженькой.
— Да вон же, рядом с черненькой, негритянской… С той, что чирикает…
— Чирикает? Да они никогда не чирикают! Это птички, болван! Ты видишь их гнездышки… Конечно, должен признать, формы у них несколько специфические, но тем не менее…
— А вон та говорит мне: мяу-мяу!
— Это такая птица-кисанька. И подумать только, все это на дороге, по которой могут ходить дети! Я подам жалобу. Нас должны защитить от подобных мерзостей. Нет, не смей туда смотреть! Это просто неслыханная непристойность!
— Папа, ты зря все время думаешь об этом. Шопенгауэр сказал, что стремление к абсолюту убивает.
— Это ты мне? Ты посмел сказать мне такое? Я покажу тебе Шопенгауэра! У меня, слава Богу, есть глаза, и не воображай, что ты сможешь скрыть от меня свои пакости! Глазеть на подобные мерзости! Какой стыд! Да еще при собственном отце! Все, марш домой!
И они отвалили. Я покачал головой. Ах, мечтательное человечество! Вечная тоска по идеалу.
— Истинные визионеры, — отметил Флориан. — Видишь, дорогая, не ты одна мечтаешь об абсолюте. Беспредельные духовные потребности пожирают человеческую душу… Между прочим, у меня всегда была слабость к рыжим.
— А мальчик очень мил.
— Он еще вернется, дорогая. К следующему разу он будет уже вполне готов.
— Флориан.
— Да, любимая.
— Последнее время я очень много думаю о Боге.
— Хорошо, дорогая. Как только Он объявится, я тебя с Ним сведу.
35. Земная корова и небесный бык
Я как раз предавался размышлениям насчет неизмеримых бездн души человеческой, этого Океана, столь богатого на утонувшие сокровища, волнующее наличие которых порой открывается нам, когда глубинные бури выносят их на поверхность, и тут почувствовал, что кто-то тянет меня за ногу. Ну конечно, Шатц. Отнимите у немца его еврея, и он сейчас же начинает ощущать себя обездоленным.
— Поглядите.
Я обнаружил, что Шатц, совершенно обезумевший от подрывных элементов, что кружат вокруг нас, — солнце и луна, казалось, сократились в размерах и изменили свои функции, причиной чего могло быть только воздействие на них потрясенной и злобной психики, явно пребывающей в тисках комплекса кастрации, — так вот, я обнаружил, что Шатц напялил солдатскую каску, вне всяких сомнений, опасаясь, что небосвод рухнет ему на голову. С первого же взгляда я понял, что каска тут не поможет, совсем даже напротив. Нет, не надо думать, будто я испытываю к пресловутой германской мужественности этакую неодолимую враждебность, просто когда она принимает такие размеры, я имею полное право вознегодовать. Я прекрасно понимаю, что Шатц тут ни при чем, что бесспорной причиной всего этого является сволочное подсознание того гада без чести и совести, который держит нас в себе и грязнит нас своей подлостью и своими постыдными болезнями, но тем не менее это вовсе не значит, что Шатц должен появляться в таком виде. Конечно, мне известно, что в повести Гоголя «Нос» вышепомянутый орган сбежал с лица своего законного обладателя и разгуливал по улицам Санкт-Петербурга в блестящем мундире, но, с одной стороны, мы же все-таки не в царской России, мы в лесу Гайст, месте возвышенном, где дышит дух, а с другой — я предпочел бы скорей уж иметь дело с любым носом, нежели с Шатцем в его нынешнем обличье, тьфу, тьфу, тьфу. Ну, я и разорался:
— Вы не смеете появляться в таком виде!
— А что такое?
— Послушайте, Шатц, если вы не видите, во что вы превратились, вам достаточно ощупать себя! Вы не имеете права на подобную харю! Это омерзительно! Вам бы следовало сходить к психиатру!
Шатц от возмущения стал зеленый, и клянусь вам лапсердаком моего славного наставника рабби Цура из Белостока, ничего отвратительней в жизни я не видел. Какой-то миг у меня была надежда, что, может, это ничего, может, это Пикассо, однако явившееся моему взору было настолько реалистично и фигуративно, что я даже отвернулся. Зеленый, ну совершенно зеленый! Ой, такого цвета я не пожелал бы своим лучшим друзьям.
— Так, значит, мне надо бежать к психиатру? — заорал Шатц. — Но это вы, Хаим, видите меня таким! Это происходит у вас в голове! Вы — типичный образчик вырожденческого еврейского искусства, и я это всегда утверждал!
Я открыл глаза и заставил себя глянуть. Поскольку на башку он напялил каску, мне пришлось рассмотреть его поближе, и это лишь усилило мое отвращение. Но зато дало возможность высказаться.
— Нет, могу вас заверить, это вовсе не еврейское искусство, — заявил я ему со всей решительностью.
— Ну хорошо, давайте обсудим, — буркнул Шатц. — Я ничего не хочу вам сказать, чисто из деликатности, тем паче что прекрасно знаю, что мы влипли в попытку переворота. Только я не дам этому террористу прикончить меня. Но вы все равно должны взглянуть на себя. Повторяю, вы обязаны взглянуть на себя! Ха-ха-ха!
Я так и остался стоять на месте. И даже поднес уже руку к лицу, чтобы пощупать, но нет, я не позволю этому спившемуся хаму, находящемуся в состоянии полнейшего разложения, мало того, полнейшего зеленого разложения, навязывать себе что бы то ни было.
— У вас галлюцинации, — с величайшим достоинством парировал я.
— У меня галлюцинации? Хаим, ощупайте себя, проверьте, человек ли вы! Так вот я скажу и надеюсь, это доставит вам удовольствие: вы — человек, доподлинный, стопроцентный, и тут уж нет никаких сомнений. Ха-ха-ха!
Я горделиво выпрямился. Принял этакий небрежный вид. Слегка пошевелил ушами, чтобы чуток успокоиться, но это совершенно безобидное движение ушными раковинами вызвало у Шатца приступ безудержного веселья. Он прямо пополам согнулся, что само по себе зрелище — тьфу! тьфу! тьфу! — омерзительное, тыкал мне чуть ли не в лицо пальцем и ржал как безумный. Мне все стало ясно. Не осталось никаких сомнений насчет характера злобного и террористического поведения, объектом которого стал я. Я знаю, что это.
Это антисемитизм, вот что это такое.
— Хаим, говорю вам, сейчас не время ругаться. Мы оба с вами в одном и том же дерьме. И это еще не конец. Идемте, сейчас я вам кое-что покажу.
Не представляю, что такого еще он мог бы мне показать.
— Благодарю вас. Я уже вполне достаточно видел.
— Да идемте, говорю вам. Готовится нечто ужасное.
Произнес это он с такой убежденностью, что я наперекор себе последовал за ним.
Лес Гайст, как всем известно, место очень возвышенное, расположен он на холмах, что тянутся около Лихта. С окраины леса открывается исключительно красивый вид на долину и поля, а на горизонте маячат дымы Дахау. Обнаружив, что пейзаж не изменился, я почувствовал облегчение. Хмырь этот, само собой, людей не щадит, но, возможно, именно поэтому к природе относится с бережностью. Итак, ни поля, ни луга никаким психически сомнительным элементом запятнаны не были. Воздух прозрачен, пронизан солнечным светом, весело поблескивают речные струи, все чистенько, все в порядке.
Несколько, правда, сбивает с толку религиозная деятельность на полях. И тут я осознал, что произнес «религиозная» инстинктивно, не задумываясь, быть может потому, что всегда был немножко склонен к мистике, как вы, должно быть, уже заметили, но, надо сказать, характер этой сельскохозяйственной деятельности не поддавался точному определению. Вполне возможно, на меня повлияли доминиканцы в белых рясах, которых было великое множество в толпе. Во всяком случае, толпа там собралась огромнейшая, можно подумать, что сбежалось население со всей округи. С высоты, откуда мы смотрели, все это смахивало на Брейгеля, однако то, чем с лихорадочным пылом занимались все эти добрые люди, не походило ни на что известное мне.
С первого взгляда можно было бы решить, что они пытаются звонить в колокол, но колокола там не было. Вся эта толпа ухватилась за веревку и изо всех сил тянула ее, а другой конец веревки — и тут я понял тревогу Шатца — исчезал в небесах.
Я задрал голову, приставил ладонь козырьком к глазам, старательно обшарил взглядом все небо, но так и не нашел, куда девается второй конец. Самое же странное, небосвод был лазурно-синим, без единого облачка, и тут сразу же возникает вопрос: на чьей шее может быть завязана эта веревка? Люди эти, похоже, тянут изо всех сил, то есть, надо полагать, на втором конце кто-то сопротивляется. Если бы дело шло только о том, чтобы определить характер их стараний, я бы сказал, что это крестьяне тянут на выгон корову или норовистого быка. Но нет же. Я решительно не мог понять, что они задумали, чего ради они так выламываются. Они тянули то так, то этак, но второй конец веревки по-прежнему терялся где-то в небесных безднах.
Я попытался призвать на помощь душу моего добрейшего наставника рабби Цура, но даже в Каббале, насколько мне известно, не было ничего, что могло бы мне помочь.
И они пели. Тянули за веревку и пели, и мне почудилось, что я распознал в этом хоре песню волжских бурлаков. Корабль какой-нибудь? Никаких признаков корабля я не обнаружил, и потом, с каких это пор корабли плавают по небесам?
И вот тут Шатц высказал гипотезу. Не Бог весть какую, но лучше хоть какая-то гипотеза, чем ничего.
— Это все из-за Лили, — сказал он.
— Что значит, из-за Лили?
— Им это уже осточертело. Допекла она их своей требовательностью.
— Ну и что?
— Они требуют подмоги.
— Подмоги?
— Послушайте, они наконец-то поняли, что только Бог способен ублаготворить ее, и вот пытаются приволочь Его к ней.
Однако… Меня тоже все это уже здорово допекло. Конечно, Шатц порет чушь, но задуматься над нею стоит.
— Понимаете, молитвы, свечки, службы, от них никогда никакого толку не было, и вот теперь они прибегли к непосредственному воздействию.
Чем дольше я размышлял, тем резонней казалась мне эта гипотеза. Этот хмырь всячески притворялся, наводил тень на плетень у себя в подсознании, но все-таки не смог не выдать себя. Впрочем, чем дальше углубляешься в подсознание, тем больше шансов наткнуться там на Бога. Нужно только как следует покопаться. Все эти умники одинаковы. Розовые мечты, старательно укрытые под мусором.
Великолепные обломки дивных небес. Доисторические святилища в полной сохранности, которые так и заманивают воспользоваться ими. Кстати, думаю, движение тут идет в обоих направлениях. Чем глубже влезаешь в подсознание человека, тем верней можно наткнуться на Бога, чем глубже влезаешь в подсознание Бога, тем больше вероятность наткнуться на человека.
И мы еще не готовы выпутаться из этого затруднения.
Я коснулся крайне деликатной теологической проблемы.
— Вы полагаете, они понравятся друг другу? Ведь в таких случаях никого нельзя принуждать. Необходимо хотя бы минимальное взаимное влечение. А представляете, они вдруг почувствуют отвращение друг к другу? Нельзя же их насильно заставлять. Одно дело — покрыть корову на пастбище, и совсем другое здесь. Вы думаете, тут можно обойтись без участия сердца?
— Да ничего я не думаю, — уныло ответил Шатц. — Я знаю одно: если эту девку не удовлетворят, жди большой беды.
Но с другой стороны, не может же быть, что Господь откажется осчастливить человечество, если их обоих наконец свести в благоприятной обстановке. В сущности, до сих пор Он был связан по рукам и ногам церковью. Совершенно очевидно, что церковь не создала подходящей обстановки, совсем даже напротив. Она окружила Бога такой атмосферой ложной стыдливости и испытывала такой священный ужас перед плотью и плотскими радостями, что самая прекрасная натура даже при наилучших побуждениях не решалась проявить себя. Видимо, церковь полностью подавила Бога. Я имею в виду всего лишь нашу старую иудео-христианскую церковь, потому что у Бодхисатвы подобное осуществление особо предвидится и ожидается. Вполне возможно — я всего лишь высказываю гипотезу, так как моего дорогого наставника из Белостока тут нет и я не могу воспользоваться его духовной поддержкой, — то есть я хочу сказать, очень даже возможно, что наша церковь, создав вокруг Бога и Его добродетельности атмосферу абстрактности, бессильной чахлости, ложной стыдливости и бесплотности, окружив Его неусыпным надзором, добилась того, что у Него развились комплексы, и даже если Он и не стал импотентом, то стал страшно робким.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30