Пан Конрад, предлагаю тебе провести день в городе, а затем, после часа девятого, прийти ко мне во францисканский монастырь.
— Шестой? — переспросил я. — Девятый?
— Когда солнце вот здесь, — объяснил он, указывая на зенит, — и ты слышишь колокола, это девятый час. — Он ушел, ни словом не упомянув о Романе.
— Нам нужно как-то убить время, — сказал я. — Не подкрепиться ли для начала?
— Было бы неплохо. Но, пан Конрад, после мне придется проститься с тобой и отправиться на заработки. Полагаю, к завтрашнему утру я истрачу все заработанные деньги.
— Я думал, мы решили, что ты будешь работать в монастыре.
— Вот именно, мы решили, а не отец Игнаций.
Район вокруг пристани был невероятно грязным, с убогими деревянными хижинами, которые теснились вдоль немощеной дороги. Сама дорога была покрыта густым слоем дерьма — человеческого, лошадиного, собачьего, свиного, коровьего и, несомненно, многих прочих разновидностей, которые сразу не пришли мне на ум. Я героически терпел, когда мои ботинки утопали в зловонном чавкающем месиве.
— Если мы будем здесь обедать, то, вероятно, вновь подцепим блох, — сказал я. — Давай пройдем за городские ворота. Там наверняка чище.
— Нисколько не чище, пан Конрад. Разве что суше.
Городские стены были кирпичными. Они достигали всего четырех метров в высоту и явно нуждались в починке. Вряд ли такие стены могли служить защитой в случае войны, их предназначение стало ясно, когда сонный стражник потребовал с нас дань.
После нескольких минут пререканий он впустил нас за один грош.
За стенами и впрямь оказалось не чище. Люди выкидывали мусор прямо на улицы; свиньи бегали без присмотра, копаясь в кучах отбросов. Собаки дрались из-за объедков, а то, что они не доедали, клевали куры. Я не мог понять, как же люди различают своих животных.
И как контраст этой невероятной грязи, мужчины и женщины в изысканных одеждах проезжали на породистых лошадях через вонючую жижу, игнорируя дерьмо, а также и тех, кто ходил пешком. Вскоре я, в свою очередь, перестал замечать эти напыщенные видения в шелках и бархате.
Мы нашли таверну, выглядевшую относительно чисто, или, по крайней мере, чище четырех предыдущих, в которые мы заглядывали. После спора с хозяином, который настаивал, чтобы ему показали деньги, мы сговорились на полгривне с каждого за тушеную свинину, хлеб и пиво.
Как только мы сели за стол, раздался женский голос:
— Не составить ли вам компанию?
На вид ей было лет двенадцать, и выглядела она крайне отощавшей. Платье грязное и залатанное, лицо неумытое, ноги босые. Она пыталась улыбаться и не смотреть на дымящийся котелок со свининой, который стоял передо мной.
— Почему бы и нет? — ответил я. — Хочешь есть?
— Ну…
— Хозяин, неси на наш стол третью порцию!
— Да, пан Конрад! — отозвался он из кухни. Но, подойдя с едой на подносе, он увидел девочку и недовольно произнес: — Опять ты здесь! Сколько раз я уже выгонял тебя отсюда? Пан Конрад, ты считаешь, что я стану обслуживать попрошаек и шлюх?
— Я считаю, что ты должен проявить хоть немного христианского милосердия. Эта девочка голодна. А теперь поставь еду на стол.
— Но ты же не знаешь, кто она такая!
— Я знаю, что она хочет есть.
— Но цена…
— Я заказал еду, я и заплачу. Так что делай, как я говорю.
Он поставил поднос на стол и, ворча, удалился. Я встал и сам помог девочке поесть.
— Все эти споры и препирательства начинают портить мне настроение.
— Чего всегда нужно избегать, — сказал Роман. — Это вредит пищеварению, что нам совсем ни к чему, когда хорошей еды вдоволь.
— Да, пан Конрад. Пожалуйста, сядьте, — сказала девочка.
Я сел. Мы представились друг другу. Ее звали Маленка. Она была сиротой и жила в Кракове два года. Разговор продолжался во время обеда, и вскоре стало понятно, что она зарабатывала на жизнь, торгуя собственным телом.
— А сколько ты за это просишь? — поинтересовался Роман.
Она взглянула на меня, пытаясь улыбнуться.
— Я надеялась, что спросите вы. День и ночь всего за одну гривну.
Я заметил, что Роман — пересчитывает свои оставшиеся монеты, и решил, что дурное дело нужно пресечь на корню. Достав из кармана три гривны, я положил их перед девочкой.
— Ты ходишь в церковь?
— Да, господин. Каждое утро, — печально ответила она. — Там хорошо находить клиентов.
— Я хочу, чтобы в следующий раз ты помолилась.
— Хорошо, господин. Но на следующие три дня я в вашем распоряжении. Куда мы пойдем?
У меня уже давно не было женщины, и, должен признаться, искушение было сильно. Но этот жестокий век еще не лишил меня моральных принципов, и Конрад Шварц не совратитель малолетних.
— Я пойду во францисканский монастырь, а ты останешься здесь. Кажется, ты чем-то обидела хозяина таверны. Ты загладишь вину, работая у него в течение трех дней!
— У хозяина таверны! — чуть было не заплакала она.
— Ты будешь мыть посуду, подметать полы и спать одна.
— Что? — удивленно воскликнул Роман. — Пан Конрад, это дурная шутка! Если ты не собираешься воспользоваться ее услугами, во имя музы, отдай ее мне!
— Во имя Бога, этому не бывать! Что ты скажешь отцу Игнацию на следующей исповеди? Что изнасиловал девочку-подростка?
— Какое же это насилие? Она предложила, ты заплатил, — не унимался Роман.
— Ее вынудили к этому голод и нищета — силы более убедительные, чем меч или пика. И куда более жестокие! Так что садись и допивай свое пиво.
К нам подошел хозяин таверны.
— Ты уж прости, пан Конрад, но я случайно подслушал каш разговор. Что ты там задумал?
— Я собираюсь на три дня обеспечить тебя служанкой. Если она будет хорошо работать, ты, возможно, оставишь ее на более длительный срок. Тебя это устраивает?
— Вполне. Только почему ты решил так поступить?
— Можешь назвать это деянием верующего. Вот, держи деньги за обед. Пойдем, Роман. Нам пора.
Выйдя на улицу, Роман сказал мне:
— Пан Конрад, ты очень странный человек.
Мы несколько часов побродили по городу, в котором убожество соседствовало с варварской роскошью, и остановились помолиться в церкви святого Андрея.
Несмотря на отсутствие знакомых башен в стиле барокко, сейчас церковь почему-то казалась мне больше, чем в двадцатом веке. Вероятно, причиной тому отсутствие высоких строений вокруг. Я задумчиво посмотрел на круглые башни Вавельского королевского замка и собора. Но Роман покачал головой.
— Это не для таких, как мы, пан Конрад.
— Но они же не станут прогонять честных посетителей, — сказал я. — И я все-таки рыцарь.
— Ты рыцарь без лошади, без доспехов и даже без меча. Попробуй, если хочешь. А я подожду тебя здесь.
— Наверное, ты прав. К тому же нам пора искать францисканский монастырь.
Здание монастыря выглядело сурово, но по крайней мере там было чисто, поразительно чисто по сравнению с окружающими его зловонными трущобами. Монах в коричневой рясе провел нас в комнату, где можно было помыться, и я начал понимать смысл библейского обряда омовения ног. Несколько часов ходьбы по дерьму превращают ноги в нечто ужасное.
Когда нас привели к отцу Игнацию, тот радушно приветствовал меня, сказав, что я принят переписчиком за четыре гривны в день. Он показал мне мою келью и спросил, устраивает ли она меня.
— Намного лучше тех казарм, где я жил во время армейской службы.
— Вот и отлично. Ужин сразу после вечерней молитвы, тогда и увидимся.
Он уже собрался уходить, но я окликнул его:
— Отец, а как же Роман?
— Прости, пан Конрад, я полагаю, что его нежелательно брать сюда на работу.
— Но почему бы не дать ему шанс, хоть на несколько дней?
— Это только позволит ему распространять свои богохульные мысли.
Отец Игнаций ушел, и Роман совсем сник.
— Выше нос, приятель! Приходи завтра и вновь попроси его. Со временем он смилуется.
— К завтрашнему дню у меня не останется ни гривны.
— Ошибаешься. — Я отдал ему свои оставшиеся восемь гривен. — Мне они не понадобятся. Вернешь, когда сможешь.
— Спасибо, пан Конрад. Да благословит тебя Бог. Но Игнаций вряд ли захочет видеть меня.
— Попроси его выслушать твою исповедь. Не думаю, что он откажется. А потом приходи ко мне.
Но и на следующий день поэта отвергли.
— Бесполезно, пан Конрад. Он не соглашается. И в городе тоже не получается найти работу.
— Единственное, что могу посоветовать, — попробуй завтра еще раз.
И опять он пришел ко мне отверженный и упавший духом. К тому времени я уже заработал свою дневную плату и, попросив мои деньги у брата-эконома, отдал их юноше.
Так продолжалось еще четыре дня, а потом отец Игнаций позвал меня к себе.
— Что это ты каждый день выпрашиваешь свои деньги и отдаешь их беспутному поэту?
— Видишь ли, отец, я просто не могу позволить ему умереть с голоду.
— Просто невероятно! Ты превосходишь церковь в своей благотворительности!
— Отец, проблему легко разрешить.
— И как же?
— Найми его. Окажи сам немного христианского милосердия.
— Но… — Казалось, он хотел выругаться. — Хорошо! Но если что-то будет не так, отвечать тебе!
— Спасибо, отец!
ГЛАВА 6
Переписчик из меня оказался никудышный.
Все дело в отсутствии навыка. Поймите, я провел несколько лет у чертежной доски, неплохо чертил, а мой технический шрифт считался отличным. У меня за спиной семнадцать лет обучения, поэтому человек я грамотный.
Но я не знаю латыни. А технический шрифт на ватмане японским механическим карандашом не имел ничего общего с черными готическими буквами на пергаменте гусиным пером и чернилами.
Кроме того, пергамент — это разновидность кожи, причем довольно дорогой. Единственный способ стереть ошибку — подождать неделю, пока чернила высохнут, а затем засыпать ее песком и потереть камнем.
Они все-таки согласились с моим предложением использовать линейку и треугольник для разметки страницы и были мне благодарны за это. А еще они сочли меня редким недотепой.
А условия работы! Приходилось сидеть на скамье в холодном, темном скриптории. Крошечные окна в помещении были затянуты промасленным пергаментом, поэтому источником света являлась масляная лампа на столе, в которой еле-еле горел свиной жир.
Большинство других переписчиков также плохо знали латынь, поэтому «погоняла» — простите, автор — диктовал по одной букве. Он говорил «А», и вы пишете «А», говорил «Б», и вы пишете «Б», говорил «В»… Так продолжалось два с половиной часа, затем наступало время очередной молитвы.
Четыре таких отрезка составляли десятичасовой рабочий день, что само по себе не так уж плохо. В двадцатом веке я часто работал и дольше, когда мы отставали от графика. Но если прибавить сюда время, уходившее на молитвы, это казалось уже чересчур.
Я всегда считал себя человеком религиозным. Посетить мессу перед работой совсем неплохо. Но ходить в часовню еще восемь раз в день — это многовато. Особенно когда эти восемь раз — через каждые три часа: Повечерие — в 9 вечера, Полунощница — в полночь, Утреня — в 3 часа ночи, а затем вновь вставать в половине пятого, чтобы в пять идти к мессе.
Я не настолько греховен, чтобы так много молиться. Поскольку я не давал никаких обетов, мне было необязательно делать все это, но меня все равно будили, на тот случай если я вдруг возжелаю духовной пищи.
Прошло уже семь недель, с тех пор как я в последний раз был с женщиной, и мне хотелось немного погрешить. Я здесь неплохо зарабатывал — четыре гривны в день, — однако не мог потратить ни гроша, потому что выходной у меня только в воскресенье, а в этот день таверны закрыты.
И почти не помогло, что непутевый поэт оказался отличным каллиграфом. Учась в Парижском университете, он подрабатывал переписчиком книг. Кроме того, за две недели пребывания в монастыре он проникся религиозным духом. Юноша дал обет послушника, чтобы продолжать выполнять ту же работу, но платы не получал.
Такое быстрое превращение закоренелого грешника в религиозного фанатика — явление не столь редкое, но я никогда этого не понимал.
В любом случае, когда после утренней мессы мне сказали, что отец Игнаций хочет поговорить со мной наедине, я знал, что меня должны лишить работы. Я заслуживал «увольнения», и отчасти мне этого хотелось.
Но, с другой стороны, хотелось по-прежнему регулярно питаться.
— Доброе утро, отец. Я знаю, что ты хочешь сказать мне, поэтому не утруждай себя. Я действительно не подхожу на должность переписчика.
— Твои навыки намного улучшились, сын мой. Со временем ты можешь стать компетентным переписчиком. Однако ты никогда не станешь счастливым переписчиком, поэтому я нашел тебе новую должность. Я знаю одного купца, которому нужен помощник вести записи о покупках, продажах, прибыли и прочих вещах. Он постоянно путешествует по всей Европе, и ты будешь его спутником. Как по-твоему, справишься с такой работой?
Я когда-то изучал основы бухучета, знал принцип двойной записи и прочее. Посмотреть на мир было бы очень интересно. Я с радостью покинул бы монастырь.
— Думаю, что справлюсь.
— Отлично. Он часто носит при себе большие суммы денег, и в твои обязанности будет входить его охрана — в случае необходимости. Но нужно быть дураком, чтобы напасть на такого великана, как ты, поэтому я надеюсь, что такого не случится. Все еще согласен?
— Да.
— Хорошо. Тогда твое жалованье удваивается до восьми серебряных гривен в день. Тебе нужно будет приобрести коня, оружие и доспехи, но купец выделит тебе деньги на эти расходы, а затем вычтет из твоего жалованья.
— Доспехи! Зачем они мне?
— Пан Конрад, это я могу свободно путешествовать, потому что меня защищает Церковь, и денег у меня с собой нет. У тебя же нет такой защиты, к тому же ты будешь сопровождать богатого человека. Понятно?
— Конечно, отец!
— Замечательно. Он ждет в соседней комнате. Если ты ему понравишься, будем считать, что сделка состоялась. Его зовут Борис Новацек, и он хочет отправиться в дорогу как можно быстрее.
Новацек оглядел меня с ног до головы, что-то буркнул себе поднос, а вслух сказал:
— Кажется, он вполне подходит. Пан Конрад, насколько я понимаю, ты офицер. Сколько человек было под твоим началом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33