наш дом по-прежнему не существует, есть только видимость, пустая скорлупа…
Матери в доме не было. Зато Настю я обнаружил в гостиной. С Анькой на руках она сидела на грубом табурете в центре пустой комнаты. Крашеные доски пола поблескивали в лучах солнца, врывавшихся через расшторенное окно.
Настя выглядела совершенно измученной. Только сейчас я понял, чего стоило моей девочке наше долгое путешествие из Джунгарии. Ну теперь-то уж все позади.
Я стоял в дверях, не спеша заходить. Настя устало улыбнулась мне, я попытался улыбнуться в ответ, потом произнес одними губами:
– Выйду в сад. Поищу там.
Сад… Громко сказано. Вернее бьио бы назвать его огородом. На месте сгоревших деревьев разбиты грядки. Перекопан каждый метр, и везде что-нибудь растет или росло и уже собрано.
Мать полола траву, осторожно отделяя от клубничных кустов переплетения мокрицы. Она не почувствовала моего приближения, не замечала меня, стоящего у штабеля смоляных досок на месте спаленной беседки. Седой пучок волос на затылке, согнутая спина, обтянутая заштопанной старой кофтой, часто-часто ходящие худые лопатки, видавшая виды юбка, простые старушечьи чулки, резиновые галоши – такой я не видел ее никогда. Сладкая боль стиснула мне сердце. Я узнавал и не узнавал свою мать – гордую, сильную, еще совсем не старую женщину. Я не решался позвать ее. Она ощутила мой взгляд и обернулась…
Настя вышла в сад спустя минут десять. Я видел: мать хотела обнять и ее, но, перепачканная в земле, не осмеливалась подойти. Жена сунула мне сверток с Анькой и сама устремилась к Марии Пришвиной. Отставив назад, словно заломив, земляные руки, мать прижалась к Насте грудью и снова малость всплакнула. Настя гладила ее плечи и тоже плакала. Я не люблю, когда разводят мокрень, и стал показывать проснувшейся Аньке ее владения. Девочка какое-то время раздумывала, стоит ли ей удариться в рев или потерпеть. А потом с любопытством начала осматривать участок.
– Господи, как я рада… – овладев собой, сказала мать. – В кои-то веки в нашей семье прибыло. А то все убываем и убываем. Совсем мало нас, Пришвиных, осталось на этом свете… Ну, проходите в дом. Пока с дороги помоетесь, отдохнете, и обед будет готов. Настя, я покажу, где что.
– Надо воды погреть, – буркнул я, стараясь не развинтиться. Еще немного – и сам заплачу.
– У меня колонка работает, – обрадованно воскликнула мать. – Водопровод в порядке, газ подключили три дня назад. Обещали скоро и плиту привезти.
Настя пошла в ванную и долго отдраивала от дорожной пыли Аньку. Плач и визг разносились по всему дому, вызывая у моей матери неудержимую улыбку. Я в это время помогал ей на кухне.
Вымытая дочка утомилась от рева и клевала носом. Настя понесла ее в Сельмину комнату – мы уже переименовали ее в детскую. Я успел перетащить туда единственную хорошую кровать и знаменитую пришвинскую колыбель, уцелевшую не пойми как, постелил свежее белье. У матери – вот чудо-то! – нашлись кое-какие детские вещички. Так что Анькина постелька была организована по всем правилам.
Затем мылась Настя. Я же вскрыл гербастые коробки, увиденные в кладовке. До сих пор мать не трогала эти подарки кедринского наместника – меня ждала или еще кого из детей. Там была и тушенка, и сгущенка, и крупа разная. Даже настоечка имелась, «Кедровый ручей», и икра к ней лососевая. На поед и на загул…
Женушка моя вышла в коридор распаренная, раскрасневшаяся, благодушная. Настала моя очередь отмачивать и сдирать с себя вековые наслоения. Я впервые за год забрался в ванну, кинул кубик хвойного экстракта и сибаритствовал целых полчаса. Мог бы еще блаженствовать – до полного разо-мления, мог бы и вовсе заснуть, рискуя захлебнуться, да обед ждать не станет. Пришлось быстренько отдраиться мочалкой и назад – в мир.
Сели мы за стол на кухне. Другого просто не было. Для гостиной мне еще предстоит раздобыть достойный нашего семейства большой обеденный стол. Да и вообще, список неотложных дел по обустройству нашей мирной жизни огромен – попробуй найди столько времени и денег. Но как говорится, глаза боятся, а руки делают. У фаньцев на этот случай есть другая поговорка: и дорога в тысячу ли начинается с первого шага.
Оказалось, истосковался я по картошечке в чертовой пустыне до дрожи в руках, хотя раньше никогда не был ярым ее любителем. Навернув борща с тушенкой и жареной картошки на постном масле (ни мяса, ни рыбы в доме не было), мы принялись чаевничать.
Чай был совсем не тот, что прежде: ни тебе брусничного варенья, ни кедровых орешков, ни ватрушек с пылу с жару… И все равно хорош: настоящий индусский – тоже из дареной коробки. В оазисе мы пили исключительно целебный зеленый чай, от которого тело, быть может, и пело, но душа стонала. Не люблю я эту бурду – хоть убей. Ни аромата в нем, ни вкуса настоящего.
За чаем мы наконец смогли поговорить. С чувством, с толком, с расстановкой. И постепенно я узнал о своем семействе все, что знала мать.
Сейчас вместе с ней жила моя младшая сестренка – Вера. Она вышла замуж давно, еще при жизни деда, и овдовела во время охоты на и-чу. Бежала в Дикие Лагеря, где пересидела лихолетье, а теперь работала в кедринском военном госпитале операционной сестрой.
Братьям моим, можно сказать, повезло. Коля чудом выкарабкался после тяжелейшего ранения в голову и уехал в Столицу – по просьбе князя занялся восстановлением тамошней рати и-чу. Он был хорошим организатором, мой средний братик. Ваня, его близнец, побывал в жандармских застенках. После побега он все еще скрывается где-то в таежных дебрях, не решаясь показаться на свет божий. Не верит, что Виссарион Удалой воцарился всерьез и надолго. Младшенький, Андрейка, по слухам, томится в ферганском зиндане в ожидании обмена на пленного ханского лазутчика. Говорят, он больше года кочевал по Средней Азии, выдавая себя за дервиша. Затем попал в облаву и был разоблачен… потому что не прошел обрезания.
Наша мать пересидела страшное время на заимке на реке Горюн – у лесничего Фильки. Однажды туда наведался казачий разъезд, но хозяин вовремя обнаружил чужаков и успел спрятать беглянку. Молодцы-казачки перво-наперво очистили его погреб от солений и копчений, потом выдули бочонок кедровой настойки и, загадив светелку, убрались восвояси. Филька все стерпел – ради матери. А иначе подпер бы кольями дверь, заложил узкие оконца и спалил избушку вместе с незваными гостями.
Мать долго не говорила об отце. Я не спрашивал – боялся. До последней минуты упорно надеялся, что папа жив. Уж он-то мне все объяснит, подскажет верный путь, подставит плечо… Давным-давно я не видел его, не получал отеческой помощи и поддержки. В последний раз в жизни я надеялся на кого-то, кроме себя самого.
Об отце спросила Настя. Видно, хотела мне помочь. Мать переменилась в лице, побелела, покачнулась. Я подскочил, придержал ее, обняв за спину. Овладев собой, мать заговорила – медленно, тусклым, безразличным голосом:
– Феде казалось, что ты рядом. А это был соседский парень, который привез его на хутор… – Голос ее прервался. Она глотнула остывшего чая и продолжила: – Я передам тебе последние слова Феди. Он сказал: «Своей смертью умирает лишь один из десяти и-чу. Береги себя, сынок. Ты нужен Гильдии. Береги мать и младшеньких. Больше некому…» Мы долго молчали. Наконец я спросил:
– Как это случилось? Когда?
– Федя умер от ран. Он дрался с синеусской кикиморой… Едва не голыми руками. Наш хозяин после похорон сказал мне, дескать, кикимору кто-то выманил из болота, раздразнил. И, потеряв всякий страх, она пошла искать людей. Ближе всех оказался Федя – проверял силки да капканы…
«Эх, батя, батя… Подставили тебя, свои же и подставили». У меня навернулись слезы. Настя сидела, прижимая к глазам уголок платка. И только мама не проронила ни слезинки – уже выплакала свое.
…Мать возилась с нежданно-негаданно появившейся внучкой и стремительно молодела, скинув за полдня верный десяток лет. Мария Игнатьевна Пришвина в одночасье превратилась в бабу Машу, Анька – в Анюту, а моя жена Настя – в Настеньку.
Вечером пришла с работы Вера, и мы устроили скромное, но все-таки самое настоящее застолье. Как прежде…
За всеми хлопотами и разговорами я забыл, что в стране непорядок, что в любой день в городе может вспыхнуть смута, и нам опять придется бежать, бросив возрожденный из пепла дом. Но я больше не хотел готовиться к худшему. Человек не может беспрерывно думать о плохом – он сойдет с ума или помрет. Он должен раствориться в гуще обычных семейных проблем, горевать из-за маленьких домашних бед, радоваться столь же невеликим успехам…
К нашему дому на черном «пээре» подкатил полковник Ситников, который некогда служил с князем Удалым в одном полку, а затем был сослан на Таймыр за то, что ответил отказом на предложение жандармов «стучать» на старого приятеля. Виссарион Удалой отправил наместником в Кедрин, где сам провел столько лет, одного из лучших своих людей. Поэтому здесь до сих пор относительно спокойно.
Последние годы полковник жил на берегу Ишима. Отправленный в отставку Президентом Гореловым, он поселился в старинной усадьбе отца и все свое время и силы тратил на восстановление этих руин. А потом был переворот, совершенный гвардейцами и гренадерами, и князь позвал его. Ситников собрался за полчаса Ему жуть как не хотелось лезть в пекло, в разворошенное осиное гнездо, но он не мог оставить друга в беде. Именно так Ситников оценивал нынешнее положение Виссариона Удалого и, похоже, в глубине души был уверен в трагическом финале его грандиозной авантюры.
Впрочем, Ситников понимал Князевы резоны. Виссарион Удалой еще после самой первой опалы зарекся идти во власть. И десятилетиями не давал согласия на высокие посты, как ни уговаривали его родные, друзья и соратники. Но тут все-таки не удержался – в больно плачевном положении оказалась страна. А приняв решение, наш князь был, как всегда, стремителен в действиях и неукротим в борьбе.
От кедровой настойки и даже от чая с морошковым вареньем наместник отказался, сославшись на неотложные дела. Чтобы поговорить спокойно, нам пришлось выйти на веранду. Мы разместились в плетеных креслах – очередном подарке нового градоначальника, который не знал, как угодить наместнику. Сам-то Ситников поселился за казенный счет в гостинице, образ жизни вел весьма скромный и подарков принципиально не принимал. Так что градоначальнику пришлось искать обходные пути. Искал он недолго: о симпатиях полковника к семейству погорельцев Пришвиных узнать было нетрудно. И вскоре на мать и Веру посыпалась манна небесная.
– Князь хочет возродить Гильдию, – заговорил Ситников. – Но с одним условием: она должна войти в состав органов государственного управления. Довольно существовать в противовес армии и полиции. В нескольких городах дело уже сдвинулось с мертвой точки, но в большинстве мест мы встретили откровенное неприятие.
«Интересно, в каких это, – подумал я. – Вот нагляд-нейший парадокс истории: мне, ярому противнику политизации Гильдии, предлагают официально слиться с государством. Сохраняя святые традиции и-чу, я пролил реку братской крови – и что теперь?..»
– Стране угрожает распад. Против нас ополчились и орды чудовищ, и сепаратисты, и соседи. Только сообща мы можем отстоять Сибирь. Очень важно, чтобы вы обратились к соратникам и возглавили слияние. Поверьте мне, это обоюдовыгодный процесс – единственный шанс спасти родину… Вот, прочтите. – Полковник вынул из кармана сложенный вдвое конверт и протянул мне.
Это был большой конверт из толстой белой бумаги с золотыми вензелями и красной сургучной печатью.
– Что это?
– Личное послание князя.
– Откуда он узнал о моем появлении?
– Оно написано на всякий случай – про запас.
Мне оставалось только хмыкнуть и взять конверт. Распечатывал я его чухонским метательным ножом, который остался от деда. Полковник внимательно следил за моими движениями, как будто именно от их точности зависел исход дела. Я не спешил, стараясь вскрыть конверт как можно аккуратнее, и все равно порвал угол. Ситников при этом чуть заметно вздрогнул. Наконец послание было до-стано. И вот что я прочел:
Милостивый государь Игорь Федорович!
Счастлив узнать, что Вы живы и здоровы. Наслышан об испытаниях, выпавших на Вашу долю. Страстно желал бы лично встретиться с Вами и обсудить жизненно важные для страны темы. Однако трудности, с которыми я сталкиваюсь в деле управления таким неповоротливым механизмом, как государственная машина Сибири, не позволяют мне отлучиться из Столицы ни на день. Посему я вынужден довольствоваться общением по переписке, ибо телефонной и эфирной связи с некоторых пор не доверяю, – любые переговоры, вне сомнения, доступны перехвату и подслушиванию.
Полковник Ситников – человек, бесконечно преданный мне, и потому считайте, что его устами говорю я. Он передаст Вам мою настоятельную просьбу. Прошу Вас отнестись к ней со всей серьезностью.
С неизменным уважением Искренне Ваш Виссарион Удалой
– Что скажете, Игорь Федорович? – выдержав надлежащую паузу, осведомился Ситников.
– Я не занимаю никаких постов в Гильдии, а известность моя теперь вряд ли выходит за границы уезда. Если я обращусь к и-чу, это не произведет должного эффекта.
Напротив, кто-то даже поступит мне в пику. Вот мой брат, насколько знаю, в Каменске вовсю сотрудничает с вами, занял высокий пост. Ему и карты в руки…
– Не скромничайте, Пришвин. Да, у вас нет поста, но зато есть авторитет. Всесибирский авторитет – так считает князь. Так что извольте ответить. – В голосе полковника на мгновение появились звенящие нотки. Похоже звучит туго натянутая стальная струна. А глаза его сузились в щелки, будто он целился. И тотчас Ситников сменил тон – заговорил доверительно: – Я не имею права давить на вас. Обдумайте все как следует. Когда решение созреет, я надеюсь, вы сообщите мне. – И поднялся из кресла, давая понять, что разговор закончен.
– Непременно. – Я не собирался удерживать собеседника и тоже встал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61