В одинокой безысходности этого горного селенья Томы мнились ему такими далекими и утешными, мнились приютом людской защищенности, единственным прибежищем от грозного сна, обманных грез и обособленья. Луна стояла еще высоко; тропу, которой не сравнялось пока и суток, он, верно, отыщет и в лунном свете.
И Котта покинул дом поэта, не повидав Пифагора, закрыл дверь так же осторожно, как и отворил ее, когда под вечер пришел сюда, быстро пересек двор и заспешил под откос между каменными пирамидами, которые махали ему своими непрочитанными флажками, больно ушиб голень о лежавшую поперек дороги бровку окна и все же чувствовал, как с каждым шагом слабеют тиски судороги, уступая место знакомой боязни, что нередко охватывала его в одиночестве среди ночного ландшафта. Наконец развалины Трахилы остались позади.
Дорога к побережью была утомительнее подъема и исполнена сомнений: в самом ли деле он проходил вчера именно здесь, по этой полосе песка и гальки в густой тени скального выступа? Не вел ли его путь все же вон по тому откосу, который ярко белеет в лунном свете? А что перед ним сейчас — знакомое ущелье или бездонный провал в кромешную тьму? Иные участки спуска выглядели совершенно чужими, и Котта, решив, что заплутал, уже приготовился было дождаться утра где-нибудь в каменной нише, но тут наконец обнаружил на старом снежнике свои собственные следы и дошел по ним до того места, где склон стал более отлогим. На душе у него полегчало: теперь он видел глубоко внизу лунную дорожку на легкой зыби черноморских просторов, а там, где эта светлая дорожка пропадала в береговом мраке, несколько мерцающих золотых искорок. Огни железного города.
Когда Котта змеистой тропою спускался к пляжу, по которому недавно прошла у него на глазах вереница пепельных личин, ему вдруг послышался шорох, вроде шлепанья босых ног по камням мостовой, вспомнился канатчик Ликаон, его огромные босые ноги, и в тот же миг он увидел силуэт мужчины, который, прыгая с одной сланцевой плиты на другую, тяжело дыша, карабкался по круче. Ликаон. Котта и вправду узнал в этом бегуне канатчика: полная луна светила ему в затылок, он был босиком и спешил в горы по слюдяному сланцу, который, словно огромная провалившаяся крыша, рассыпался по ложбине.
Испуганно и в то же время облегченно — как-никак знакомая фигура! — Котта окликнул своего хозяина. Но тот даже головы не повернул, пробежал мимо, буквально в двух шагах, и теперь быстро удалялся. Никогда бы не поверил, что человек способен бежать по такой круче. Уже много выше, там, откуда Котта увидал огоньки железного города, канатчик тоже помедлил, переводя дух; он хватал воздух ртом, будто желая вобрать в себя всю ширь ночного неба, затем хрипло выталкивал воздух из легких — звучало это как вой. Но вот он опять отвернулся к горам и помчался дальше, вверх по каменной промоине, пересек залитую белым светом впадину, и Котте даже померещилось, что изо рта у канатчика пенными хлопьями капает слюна. Ликаон летел по осыпи не разбирая дороги, без колебаний, словно одержимый чудовищной яростью, внезапно оступился и вроде бы рухнул как подкошенный. А в следующий миг Котта вновь очутился на грани трахильского кошмара: канатчик не упал, не растянулся, он с разбегу бросился на камни, но не остался лежать и не встал, а понесся, погнал на четвереньках дальше, на четвереньках все выше и все глубже в ночь.
Котта слышал только шорох и постукиванье растревоженных камней да испуганные крики взлетающих галок, и тут ему вдруг вспомнился день приезда в железный город, первый час в доме канатчика. Ликаон тогда потребовал плату за месяц вперед — для приезжего из Рима сумма была невелика, — а потом не глядя швырнул деньги в чугунный, исполосованный широкими потеками ржавчины несгораемый шкаф, который стоял у него в мастерской. Перед этим канатчик с трудом открыл армированную тяжелыми стальными брусьями дверь сейфа и постарался быстренько захлопнуть ее, едва римлянин очутился за его спиной. Беглого взгляда было достаточно, чтобы заметить поразительный беспорядок внутри сейфа, где не было отделений: там лежали мотки кожаных ремней, разрозненные столовые приборы из почерневшего серебра, скомканные денежные купюры и письма, валялись монеты и армейский пистолет, а в самом низу лохматилась каменно-серая шкура, вся в прорехах, канатчик, наверно, хранил ее в память о какой-то давней-предавней охоте, как трофей упоительного приключения, от которого ему только и остались эти жесткие лохмы, связка шариков против моли да холодный запах ружейного масла, каким веет от винтовочного футляра. В этой шкуре, что блеснула сейчас на спине у канатчика там, в вышине, на освещенном луною карнизе, блеснула так же тускло, как тогда в щели сейфа, Котта в день приезда распознал мех волка. Рукавом пальто он резко провел по мокрым от пота вискам, будто вытирая теплую пену слюны, которой забрызгал его хищный зверь, и бросился бежать.
Уже не глядя под ноги, Котта огромными прыжками несся по крутому склону вниз, к морю, а вокруг текли-шуршали ручейки щебня и песка. Только почти возле самого полукружья пляжа он сообразил, что путь его бегства был и путем Ликаона, путем волка.
Наконец под башмаками захрустели ракушки. Щиколотки у него были разбиты в кровь и болели; с трудом переводя дух, он стоял у моря. Вода была спокойна. Звуки гор сюда уже не долетали. На лужах, оставленных на берегу летучей водой прибоя, поблескивал ледок, испещренный следами чаек. Луна клонилась к закату. Но железный город, приближавшийся к изнуренному путнику все медленнее и неохотнее, а под конец словно бы отпрянувший от него, покоя не обещал. Томы бурлили огнями. Как и в минувшие ночи, Котта слышал теперь духовую музыку, многоголосый гомон, бой барабанов и бренчанье бубенцов, гулкие удары выпивох по ставням и дверям. На улицах Томов по-прежнему бушевало ликованье — кончилась двухлетняя снежная зима; железный город захмелел от облегчения и жестокой радости, которая уже произвела на этом берегу куда больше опустошений, чем пережитые зимою бури, чем лед и камнепады. В Томах шел карнавал. Светящиеся строчки и искорки, издали казавшиеся приютной россыпью огней, пылали теперь яркими кострами и факелами шального, орущего вертепа.
Когда Котта по укатанной дороге подходил к гавани, к молу, не устоявшему перед натиском прибоя и давно обратившемуся в кучи обломков и волноломы средь бухты железного города, он услыхал на камнях какие-то шлепки и уже стал искать взглядом волчью шкуру канатчика, а увидал два полуобнаженных тела на массивной оконечной глыбе мола. На обледенелом камне ворочались среди сброшенной одежды двое, стискивая друг друга в объятиях, словно утопающие, и невнятно лепетали и стонали от похоти, а над разгоряченными телами бледным радужным ореолом поднимался на морозе туман испарений их плоти. Это была Прокна, тучная, рыхлая жена мясника, а в кольце ее белых рук лежал, непрестанно шепча что-то, тщедушный мужчина — Дит, знахарь из Германии. На возвышенье глыбы мола Тереева жена и мучимый тоскою по лесам Фрисландии нареченный Прозерпины казались олицетворением того, что происходило в поздние ночные часы этих весенних дней в запустелых улочках и на крутых площадях железного города — изо всех домов высыпали ряженые, чтобы до наступления утра полной чашей испить карнавальной свободы. Каждый превращал себя в свою сокровенную мечту и противоположность. Рудоплавы становились благородными господами, рыбаки — китайскими воинами; кто весь год что ни вечер горланил в погребке у кабатчика непотребные песни, теперь молчал, пьяный и безгласный; кто много молчал, теперь надсаживал глотку; а кто от страха перед побоями целый год ходил съежившись, сжавшись в комок, тот теперь сам раздавал удары, одурев от водки, безнаказанно и не глядя лупил розгами и батогами всякого, не успевшего вовремя увернуться; каждый был тем, кем ему дозволялось быть лишь на сотую долю года. И вот в один из последних часов ежегодной свободы Дит-немец ласкал на камне большое тело мясничихи, корчился среди ее грудей и жировых наростов, будто желая вырвать из этого убежища, освободить хрупкое существо, что затаилось в глубине собственных жиров от грубости мира и Тереевой ненависти. Кому же еще, если не этому занесенному сюда войною меланхоличному человеку, могла отдаться Прокна в столь колдовскую ночь, кого еще могла она обнимать, если не терзаемого тоскою, который сохранит тайну ее вожделенья в своих тиглях и в своей памяти не менее надежно, чем она в своем жире и в своем страхе перед яростью мясника. Так они тупились друг к другу, и Дит шептал возлюбленной неслыханные, скабрезные слова на ухо и в волосы, еще благоухающие теми нежными духами, которые он получал из крошечных цветков пурпурного мха и соли своих слез. Тонкий крик Прокны, когда она наконец резко дала волю своей похоти, замер — Котта споткнулся в тени набережной стенки. Немец тоже вдруг оцепенел, точно каменная глыба, которую они согревали своими телами. Оба так и застыли изваяньем похоти и испуга. Котта же, невидимый под прикрытием стены, зашагал прочь, пристыжено и осторожно, пока не выбрался на освещенную смоляными факелами площадь перед конторой портового смотрителя.
Там он угодил прямиком в объятия орды пьянчуг, костюмированных шкурами и бычьими рогами; маски окружили его, а когда он попытался удрать в одну из залитых трепетным светом крутых улочек, с воплями втащили назад в толпу, выкрикивая какие-то лозунги и вопросы на языке, которого он не понимал. Потом одна рука, лапища, цапнула его за волосы, другая мгновенно сомкнулась на горле, а третья и четвертая тисками обхватили голову, силой раскрыли ему рот и под крики и хохот влили из фляжки водку, ледяную, жгучую, удушливую водку. Тщетно Котта под градом ударов рвался из цепкой хватки; он задыхался, кашлял, глотал, пил, чувствовал зубами холодную жестяную резьбу фляжки и видел, как над рогатыми черепами мучителей тает звездное небо. Затем лапищи отпустили его. Римлянин рухнул на мостовую. Одежда его впитывала маслянистую лужу, а перед глазами топали прочь сапоги и тяжелые ботинки. Томы, город, где он целыми днями тщетно расспрашивал о Назоне, где напрасно старался привлечь внимание скупых на слова, неповоротливых людей, — этот город впервые прикоснулся к нему.
Несколько минут Котта не мог отдышаться, сердце колотилось как бешеное, когда же он встал на ноги, то был совершенно пьян. Шатаясь, он пересек площадь и теперь уже не избегал ряженых; иные из них швыряли друг в друга факелами и бутылками, другие, как он, нетвердой походкой плелись куда-то. Грязный и одурелый, в одежде, от которой после похода в горы и лежанья на мостовой остались жалкие лохмотья, он был сейчас одним из них. Шагая по улице к дому канатчика — постройки на ней от ветхости развалились, и она снова сделалась широкой и просторной, — Котта для полного счастья затесался в большущую процессию ряженых; длинная вереница троллей, живых камней, птицечеловеков, наездников верхом на ослах, машущих цепями воинов шагала под звуки духового оркестра, который давным-давно сбился с такта и ноги. Многие маски в этот час, под конец утомительного змеистого пути через весь город, еле-еле передвигали ноги и молча ковыляли друг за другом; если кто-нибудь спьяну падал и больше не вставал, оркестранты уныло лязгали туш. Рассвет был уже на пороге. Процессия едва не увлекла Котту обратно к морю; он отчаянно оборонялся от цепких рук, от напирающих плеч, от пинков масок, пьяный одиночка в густом водовороте, и все же почти не приближался к дому канатчика, топтался на месте, а мимо, пошатываясь, один за другим брели ряженые. Генерал в широких, выкроенных из свиных ушей эполетах сжимал бронированными кулаками два шнурка, когда он дергал за них, крылья у него на шлеме хлопали и дребезжали. Огромная, вся в красных брызгах бабища с торсом из дерева и соломы, с тощими ручонками, растущими из подбрюшья, подбрасывала вверх и с визгом ловила картонный череп. Епископ без устали благословлял собственные шаги. Фаллос толкал перед собой мошонку из двух воздушных шаров. За ним какой-то человек гнулся в три погибели под тяжестью лотка, на котором он тащил электрический аппарат, батарею, сплошь покрытую кристаллами селитры, — она питала кольцо из лампочек вокруг согбенного. Следом по мостовой протарахтела беленая, запряженная волами телега; возница едва держался на облучке, размахивая горящим кнутом, — Терей. Котта узнал его в этом вознице, украшенном обрывками золотой бумаги и кусочками блестящего металла. На голове у Терея возвышалась привязанная плетеными кожаными ремешками птичья клетка, из которой тучами летели какие-то белые хлопья; в полной пушинок клетке были заключены две крысы, в ярости и ужасе перед огненным кнутом они поминутно наскакивали на решетку, бушевали, кидались одна на другую, осыпая голову мясника пуховым снегом. В минуту передышки, когда оркестранты завели туш в честь очередного упавшего, а широкая телега заставила Котту прижаться к стене, римлянин слышал только лишь кнут, царапанье крысиных когтей и писк бьющихся не на жизнь, а на смерть зверьков и начал догадываться, что пыталась изобразить в последний час карнавала эта процессия жутковатых фигур. Маска Терея была карикатурой, грубым шаржем, но тем не менее напоминала выветренные рельефы с фасадов римских храмов, министерств и дворцов, напоминала изображение солнечного бога на огненной колеснице. Мяснику хотелось быть Фебом. Пастухи с прибрежных гор, рудоплавы и шахтеры из Томов копировали в этот час великолепие римских небес: первый среди богов тащил на лотке по городским улицам батарею, славой Юпитера и стрелами его молний были раскаленные вольфрамовые нити в вакууме электроламп. Генерал, что, как слабоумный, дергал за шнурки, был бессмертным богом войны, а красная бабища — окровавленной Медеей, которая убила родного брата, расчленила детский трупик, а отрезанную голову швырнула в камни береговых круч, словно волосатый, перепачканный мяч;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29