Следствие вёл Чигола, главный инспектор уголовной полиции; а Роберто Тоцци представлял потерпевшую сторону, которая неудержимо теряла свои иллюзии.В кабинет вошёл Ливио Перетти, злой и разобиженный. С директором он поздоровался, а следователя не удостоил взглядом. Главный инспектор не обратил внимания на эту демонстративную невежливость; он свыкся с тем, что подозреваемые показывают самые разные чувства по отношению к инспектору полиции. Одни делают вид, что готовы броситься к ногам следователя и целовать носки его туфель, другие готовы взглядом удушить или растерзать его, третьи смотрят на него сверху вниз, как, например, директор полиции смотрит на подчинённых ему сержантов и лейтенантиков. Те, кто был готов умолять о милости или грозил расправой, не производили на Чиголу никакого впечатления, и он обращался с ними как с одушевлёнными предметами. Не задевали его и подследственные, смотревшие на него свысока; это было в порядке вещей и диктовалось их социальным статусом и финансовым положением. Пришлось ему, например, два года назад допрашивать маркиза Джулио Террачини по обвинению в сутенёрстве и содержании домов разврата. Маркиз владел полдюжиной отелей с роскошными ресторанами, у него был бронированный “кадиллак” и отряд из ста проституток, которые работали на него. На допросе маркиз смотрел на Чиголу так, как смотрит, наверное, лев на презренного шакала. Но Чигола не сердился: он понимал, что маркиз имеет на это право, во-первых, потому что он маркиз, а во-вторых, потому что он богат, очень богат. Таким людям позволено смотреть на окружающих свысока, и только дурак мог бы на это обижаться.Лишь одна категория подследственных задевала его за живое и даже заставляла испытывать некое душевное неудобство. Это были люди, смотревшие на него как на пустое место. Их взгляд проходил сквозь инспектора, ни на секунду не задерживаясь на его лице; их презрение принижало его, испепеляло и превращало в ничто. Когда его ненавидели или смотрели на него свысока, Чигола это понимал и в некоторых случаях оправдывал, потому что жизнь научила его мудрости известного рода. Но когда его презирали и не ставили ни во что, когда смотрели сквозь него, как в пустоту, — этого он не мог взять в толк; тут крылась загадка, недоступная его пониманию.Чувство бессилия по-разному действует на людей: у слабого оно вызывает отчаяние, а у сильного, энергичного — ожесточение. Не понимая причин, по которым иные люди превращали его в пустое пространство, он весь подбирался, ожесточаясь до такой степени, что был готов любой ценой утопить такого подследственного, даже если понимал, что тот невиновен. Вот и сейчас он, кажется, и не заметил убийственного пренебрежения Перетти, даже притворился, что не замечает его грубости, — подумаешь, большое дело, какой-то сопляк в потёртом костюмишке не поздоровался, — но в душе его спали замки с каких-то мрачных камер, и оттуда выскочила дюжина ощетинившихся волков. Волки сели, подняли морды к небу и послали к звёздам душераздирающий вой.— Дайте ваше удостоверение личности, — начал бесстрастным голосом Чигола, рассматривая свои ногти.Ливио Перетти небрежно бросил на стол документ.— Нельзя ли повежливее? — не вытерпел адъютант.— Джованни, оставь парня в покое! — вмешался Чигола тоном, который говорил: “Что ты хочешь от идиота!”. Он полистал странички документа, отодвинул его и спросил: — Как ваше имя, молодой человек, где вы живёте и каков ваш род занятий?— Моё имя вы только что прочли! — ответил Ливио с такой кислой гримасой, будто только что сжевал таблетку хинина. Помолчав, он добавил, — живу на виа Помпео Магна, дом 17, в чердачной комнате рядом с голубятней хозяина, учусь в Академии художеств по отделению живописи, на последнем курсе.— Кто вас содержит?— Я сам себя содержу.— Чем вы зарабатываете на жизнь?— Работаю официантом.— Говорите конкретнее, черт побери! Где?— Откуда мне знать, что вас интересуют подробности! В закусочной “Республика” на пьяцца Република, против фонтана Наяд. Этого достаточно?— В какие часы вы работаете?— По вечерам.— Каждый вечер?— Каждый вечер, кроме воскресений.— Ваше трудолюбие похвально. В какое время вы начинаете работу и в какое время покидаете закусочную?— Начинаю в шесть и кончаю около одиннадцати. — Ливио Перетти сдвинул брови, и глаза его вспыхнули.— Будьте добры объяснить мне, для чего вы задаёте эти дурацкие вопросы! — воскликнул он, и его горячие глаза южанина впились в по-северному бесстрастное лицо Чиголы.— Святая Цецилия! — от бескрайнего недоумения адъютант даже развёл руками. — Какая дерзость! Как вы можете так отзываться о вопросах синьора инспектора!— Вы сидите у магнитофона и не лезьте не в своё дело! — огрызнулся Ливио. — Вместо того, чтобы сказать мне спасибо, — продолжал он, обращаясь к Чиголе, — за то, что я первым обнаружил кражу, первым поднял тревогу, вы бессовестно отнимаете у меня время, да ещё задаёте провокационные вопросы!Чигола помолчал, засмотревшись на свои ногти. Потом перевёл взгляд на окно и помолчал ещё немного. За окном виднелась часть площади и один из фонтанов. Моросил унылый дождик, и картина с фонтаном была грустной.— Да, вот что! — сказал инспектор, будто внезапно вспомнив о существовании Ливио. — Здесь я задаю вопросы, а вы должны на них отвечать. Таков порядок. Если вы не будете отвечать как положено, то лишь осложните собственное положение и ваше принудительное пребывание в музее затянется.— Хорошо, спрашивайте! — вздохнул Ливио и посмотрел на Роберто Тоцци, пытаясь поймать его взгляд. Но Роберто Тоцци был неподвижен, он погрузился в свои мысли и ничего не слышал. Казалось, его и нет в кабинете.— От пьяцца Република до Помпео Магно путь неблизкий, и я уверен, что возвращаетесь домой не раньше полуночи.— Если вообще возвращаюсь! — подхватил Ливио, слегка наклонив голову набок, отчего его слова прозвучали как дерзость.— Я говорю о тех днях, когда вы ночуете дома. Кто в такие дни открывает вам подъезд около или после полуночи?— В это время привратницы уже спят, открывает привратник.— В котором часу вы вчера явились в этот ваш ресторан и когда из него вышли?— Вчера вечером я вообще не ходил на работу.— Расскажите подробно, с указанием времени, что вы вчера делали после 4 часов пополудни, где были, куда ходили и с кем виделись.На этот вопрос Ливио Перетти ответил не сразу. Он молчал долго, может быть, дольше, чем было нужно. На его смуглом лбу выступил пот. Наконец он сказал:— Когда я вышел из музея, то пошёл прямо к любовнице. У неё и провёл всю ночь.— Её имя и адрес? — ледяным тоном спросил Чигола.— Имени не знаю, а улицы не помню! — засмеялся Ливио.— Я помогу вам, — заметил Чигола. — А пока поговорим о другом. Расскажите подробно, когда и как вы обнаружили, что картина художника Корреджо “Даная” украдена.— Это можно рассказать в нескольких словах. Утром я поднялся в зал, в котором работаю, было минуты три десятого. В зале ещё никого не было. Я пошёл прямо к мольберту, потому что первый, свежий взгляд на холст очень важен, от него зависит работа всего дня. Глаза ещё не устали, ещё не привыкли к цветам, улавливают малейший нюанс. Поэтому, войдя в зал, я направился к мольберту, сосредоточившись и собрав всё своё внимание, но когда подошёл, застыл как вкопанный: на мольберте огромной дырой зияла пустая рама. Кто-то срезал холст…— На каком расстоянии вы были от мольберта, когда увидели, что холст срезан?— Шагах в десяти.— Как же вы могли увидеть, что холст срезан, а не снят? В десяти шагах такую подробность разглядеть довольно трудно.— Вы бы не заметили, но я — дело другое, у меня взгляд профессионала.— Продолжайте.— Я стоял на месте как вкопанный, потом поднял взгляд на стену, к “Данае” Корреджо, и чуть не упал: вместо неё висел мой холст, приколотый к раме кнопками.— На каком расстоянии вы были от картины?— До неё было шагов пятнадцать.— В пятнадцать шагах никакие кнопки разглядеть невозможно. Как вы поняли, что холст держится на кнопках?— Эти вещи, синьор, не видишь, а чувствуешь. Я просто почувствовал, что мой холст приколот к раме и все!— С такой чувствительностью вас можно только поздравить! — заметил Чигола. — Пойдём дальше. Что вы сделали после того, как заметили подмену картины Корреджо своим холстом?— Я подбежал к нему, схватил за левый край, чтобы сдёрнуть его, и увидел, что под холстом ничего нет. Рама была пуста.— И что было дальше?— Несколько секунд я стоял как огорошенный, а потом побежал вниз, чтобы уведомить директора.— Уведомить о чём?— Что “Даная” Корреджо украдена!— Картина была вырезана или вынута из рамы?— Это придётся установить вам. Я уже сказал, синьор, что рама была пуста. Ни картины, ни подрамника.— Почему вы решили, что картина непременно украдена? Почему не предположили, что она, например, отдана на реставрацию или на промывку?— Я предположил самое вероятное. У нас картины промывают раз в столетие, а крадут каждый день!Чигола закурил, выпустил клуб дыма и совершенно ровным голосом спросил:— Ну как, вспомнили вы имя своей любовницы?— Абсолютно вылетело из головы! — нахально улыбнулся Ливио Перетти.— Это может случиться с человеком, у которого дюжины три любовниц и он меняет их каждый вечер. Укажите название улицы и номер дома, в котором вы провели эту ночь.— Я же сказал, что не помню!— Значит, скрываете?— Понимайте как хотите! — Ливио Перетти вдруг вспыхнул. — Вы не имеете права лезть в мою интимную жизнь! Как вы смеете!— Полицейскому и врачу по венерическим болезням нужно рассказывать все! С начала и до конца! Выйдите в вестибюль, молодой человек, и повторите эту истину про себя сто раз или сто тысяч раз, пока не поумнеете! А тогда приходите снова!Ливио Перетти кивнул Роберто Тоцци, который уже несколько минут делал вид, что следит за допросом, и вышел, дерзко подняв голову.— Приведите сторожа Марко Монтано! — обратился Чигола к ошарашенному адъютанту.Адъютант вытянулся в струнку, щёлкнул каблуками и выскочил за дверь. Через секунду в вестибюле поднялся страшный гвалт, послышались возбуждённые выкрики. Роберто Тоцци побледнел, а Чигола выскользнул из кабинета. Увидев, как по-кошачьи ловко и стремительно он это сделал, директор музея побледнел ещё сильнее.В вестибюле глазам Чиголы открылась странная картина. Адъютант держал руку на кобуре пистолета; перед ним с желчной улыбкой стоял взъерошенный Ливио Перетти, глаза его полыхали. К ним бежали полицейские.— Джованни! — мрачно позвал Чигола. Адъютант дрогнул, обернулся и застыл на стойке “смирно”. — В чём дело, что за сцены? — ещё мрачнее спросил главный инспектор.— Я его сейчас застрелю! — ответил адъютант.— За что? — зловещим тоном полюбопытствовал Чигола.— Он хотел дать мне пощёчину!— Не хотел, а дал! — поправил его молодой человек. — Вот! — и он указал на щеку адъютанта.— За что ты его ударил? — продолжал интересоваться Чигола.— Эта свинья обругала меня, — ответил Ливио.— Я должен застрелить его, господин полковник! — настаивал на своём адъютант.— Пожалуйста, Джованни, но только на твою ответственность и при одном условии: сначала я закончу его допрос. Так что тебе придётся подождать!— Придётся подождать, господин полковник, — согласился Джованни.Чигола положил руку на блестящую бронзовую ручку двери и тут услышал: “Начальник следственной группы защищает красных собак. Как это понимать?” Вопрос задал Карло Колонна, стоявший в глубине вестибюля.“Злобный и мстительный тип! — подумал Чигола. — Такой не моргнув глазом кому угодно всадит пулю в затылок!”Он нажал ручку двери и ушёл в кабинет.
Марко Монтано, чинно стоявший посреди кабинета, встретил его любезным поклоном.— Марко Монтано? Сколько лет служишь в Боргезе?— Этой осенью исполнится двадцать лет, ваше сиятельство!— Не нужно называть меня “сиятельство”, Монтано! Можешь обращаться ко мне “полковник Чигола”.— Понял, господин полковник!— В каком чине служил в армии?— Сержант, господин полковник! Сержант артиллерии!— Ну, сержант, в войне участвовал?— Так точно, господин полковник! Бил немцев под Падуей, когда они уходили из Австрии, при Удино, когда бежали из Югославии, и в других местах!— Гм… Значит, в Боргезе ты уже двадцать лет. Как же, по-твоему, исчезла картина?— Не могу себе представить, господин полковник!— Кого-нибудь подозреваешь?— Сохрани меня святая Мария, такого греха на душу не хочу брать.— Хорошо! Значит, в котором часу ты вчера принял дежурство?— Как всегда, господин полковник, в 16 часов. Никколо Альфьери передал мне дежурство по второму этажу, а Федериго Нобиле — по первому. Никколо Альфьери по ночам не дежурит.— С кем из привратников ты дежурил?— С Агостино, господин полковник.— Объясни мне, Монтано, как вы охраняете музей по ночам, если вас во всём здании только двое — ты да привратник?— Нас трое, господин полковник, потому что Лоренцо по ночам тоже находится в галерее, он отсыпается в привратницкой до очередного дежурства. Днём, господин полковник, в галерее дежурят три сторожа: Джустиньяни, Палантьери и Никколо Альфьери. Ночью охрану несут один привратник и один сторож. Больше и не нужно, потому что снаружи в музей проникнуть невозможно. Привратник сидит на стуле в преддверии и каждый час заводит будильник. Этот будильник не простой, он работает всего один час, и если забудешь завести его на шестидесятой минуте, проклятая машинка останавливается, и никакими силами её уже не сдвинуть с места. На другой день приходят контролёры и начинают спрашивать, как ты смел заснуть, скажем, в два часа ночи; так ли надо охранять галерею, картины которой стоят миллионы? И подписывают тебе паспорт. За мою службу в Боргезе уволено три привратника и двое сторожей.— Разве и сторожа заводят будильник?— Конечно, господин полковник! Как же иначе?— Хорошо. Привратник сидит в преддверии. А где ты сидел вчера вечером?— Там, где всегда сижу, господин полковник! На против коридора, что ведёт в кабинеты администрации и к служебному входу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15