– Но если тут может пособить сожаление, – вымолвила прекрасная молошница, – то, хотя ты его и не заслуживаешь, ты был бы менее несчастлив! Ведь я вижу, что нынешнее наказание жесточе самого преступления и что в твоем несчастии феи и волшебники по крайней мере столько же виноваты, как и ты сам.
Тут наинесчастнейший Бирибинкер бросил на любезную свою молошницу взор, исполненный неописуемой муки, и испустил вздох, в который, казалось, вложил всю душу; и снова потупил очи, не в силах вымолвить ни единого слова.
– Запомни! – вскричал Падманаба с другого конца облака, – запомни, достойный удивления Бирибинкер, редчайший образец мудрости и постоянства, что старый Падманаба еще не столь стар, чтобы оставить без наказания твою дерзость! И пусть твоя история, беспрестанно передаваемая из уст в уста всеми нянюшками, послужит на все будущие времена примером, сколь опасно вопрошать о своей судьбе великого Карамуссала и, не достигнув осьмнадцати лет, взирать на юных молошниц!
Едва Падманаба сомкнул уста, как прогремел ужасающий гром, поднялась буря и засверкали молнии, так что весь дворец поколебался, словно при землетрясении, а все собравшееся общество, за исключением впавшего в отчаяние Бирибинкера, было повергнуто в страх и ужас. Ибо сам Падманаба приметил, что такая непогода вызвана силою, способной его превозмочь.
Во мгновение ока взлетел потолок кабинета, да и вся крыша дворца, и все узрели великого Карамуссала, восседающего на гиппогрифе, снисшедшего среди грома и молний на облако и занявшего место между феей Капрозиною и старым Падманабой.
– Принц Бирибинкер довольно наказан, – изрек повелительным голосом Карамуссал. – Судьба исполнилась, и я беру его под свое покровительство. Сгинь, мерзкий оборотень, – продолжал он, коснувшись жезлом гномиды, – а вы, принц Бирибинкер, изберите себе в жены одну из сих четырех красавиц – саламандру, сильфиду, ундину или смертную, какая вам больше по сердцу и может исцелить вас от того непостоянства, которое, надо признать, было вашей слабостью.
Падманаба, с досады на столь неожиданный оборот дела, наверное, скрежетал бы зубами, если бы они у него только были. Что же касается красавиц, то все они обратили на принца взоры, исполненные ожидания, особливо же юная саламандра, которая до сего времени еще не сказала ни слова, хотя несомненно предпочла бы, вместо того чтоб старый Падманаба подсунул на ее место гномиду, дозволил ей заступить свое собственное.
Но Бирибинкер, который в этот миг был вознесен из безмерного стыда и отчаяния на высшую ступень благополучия, нимало не сомневался, кого ему теперь избрать. И хотя стихийные дамы далеко превосходили красотою его молошницу, все их прелести не смогли снискать даже его беглого взгляда в присутствии возлюбленной его Галактины. Он бросился к ее ногам, моля о прощении, и выражал такое искреннее раскаяние и такую истинную любовь, что она не могла оказаться столь жестокосердной, чтобы по крайней мере не подать ему надежду, что ее удастся умилостивить.
Карамуссал, перед которым он также пал на колени, поднял его, взял за руку и подвел к принцессе Галактине.
– Примите, достойная любви принцесса, из рук моих принца Какамьелло! Ибо таково будет отныне его имя, когда цель, ради которой я велел дать ему другое, достигнута. Нет больше Бирибинкера и Молошницы! – И после того, как они оба исполнили своенравное предначертание светил и отдали дань феям, мне ничего не остается, как возвратить принца Какамьелло его царственным родителям и сочетать его вечным союзом с принцессою Галактиною.
– А у вас, прекрасные феи, – продолжал Карамуссал, обратившись к Кристаллине и Мирабелле, – как я надеюсь, немало причин быть мною довольными, ибо моим рачением вы сами и ваши любовники обрели прежний облик. Но так как было бы несправедливо, чтобы я один ушел отсюда с пустыми руками, то освобождаю старого Падманабу от всех его забот и беру от него в вознаграждение за свои труды прекрасную саламандру, которой у него нечего было делать, как только спать и быть невидимкою.
С такими словами великий Карамуссал трижды взмахнул жезлом по воздуху и в тот же миг очутился вместе с принцем и принцессою в кабинете толстобрюхого короля, который немало обрадовался, увидев своего сына и наследника столь взрослым и красивым, со столь же прелестной принцессой, да еще получившим такое красивое имя. Вскоре с большою торжественностью и великолепием было совершено бракосочетание. Новая чета вкушала плоды любви столь долго, как это только было возможно, народив немало сыновей и дочерей. И когда, наконец, король Толстобрюх переселился в двенадцатый свет, новый король Какамьелло стал править вместо него столь мудро, что подданные не почувствовали никакой перемены. Своего друга Флокса в вознаграждение за те большие услуги, которые тот оказал ему в качестве баклажана, он назначил первым визирем, а прекрасная Мирабелла и фея Кристаллина непременно являлись ко двору всякий раз, когда королева лежала в родах. Они всегда приводили с собою крошку Гри-гри, который, невзирая на свое безобразие, пользовался благоволением у большей части придворных дам, что оставляло далеко не равнодушным их любовников.
– Должно признаться, – уверяли в один голос дамы, – что Гри-гри, при всем своем безобразии, наизабавнейший кавалер на свете!
И здесь оканчивается правдивая история принца Бирибинкера, столь же поучительная, сколь и истинная.
ПРИМЕЧАНИЯ НА ПРЕДЫДУЩУЮ ИСТОРИЮ
– Если у вас было такое намерение, дон Габриель, – сказала Гиацинта, – то весьма сожалею, что вы столь мало в нем преуспели, как только было можно. Сказать по правде, я полагаю, что нельзя насказать больше диковин и нелепиц. Дон Сильвио должен быть слишком уж легковерным, если давно не понял, что ваше намерение в том и состояло, чтобы лишить у него фей всякого кредита.
– Вы судите слишком строго, – возразил дон Евгенио, – правда, во всей этой истории сначала до конца природа извращена, характеры столь же банальны, как неправдоподобны происшествия, и если те и другие разобрать по правилам разума, вероятности и нравственности, то трудно измыслить что-либо более отвратительное. Однако было бы несправедливо судить о климате Сибири по погоде в Валенсии, а об учтивости китайцев по нашим обычаям. Царство фей расположено за пределами естественной природы и управляется по своим собственным законам или вернее сказать ни по каким законам (как некоторые республики, коих я не хочу назвать). Надо судить о волшебной сказке по другим сказкам о феях, и с этой точки зрения я нахожу историю Бирибинкера не только правдоподобной и назидательной, но и во всех отношениях более интересной, чем все остальные сказки на свете (быть может, за исключением четырех факардинов).
– Все же хотела бы я знать, что вы нашли назидательного в этой сказке, – спросила Гиацинта.
– Моралисты по профессии, – ответил дон Евгенио, – которые способны вывести из единой элегии Тибулла целую систему нравственного учения, нет сомнения, ответили бы на такой вопрос искуснее, чем я. Однако, чтобы не оставить моего положения вовсе без доказательства, скажу: разве не осуждаются в этой повести на каждом шагу порок и распутство? Разве не вознаграждается в конце невинность в лице молошницы? И разве вся повесть в целом не служит подтверждением морального правила, что суетное любопытство в отношении нашей будущей судьбы с целью избежать ее неразумно и опасно? Если бы король с величественным брюхом не посылал вопрошать великого Карамуссала, то никогда бы не узнал, сколь опасно смотреть на молошницу, не достигнув осьмнадцати лет, и принц никогда не получил бы имени Бирибинкера. Он, как и другие принцы, взрастал бы при дворе, и когда пришло бы время ему сочетаться браком, то сватать принцессу Галактину отправили бы особое посольство, и все шло бы естественным чередом. Суемудрие короля и роковое предвещание великого Карамуссала одни только повинны во всех бедах. Средстра, с помощью которых хотели отвратить его от молошницы, не послужили ни к чему иному, как только к тому, чтобы скорее свести их вместе, а имя Бирибинкер, хотя и помогло ему счастливо выйти из всех приключений, вовсе не было ему нужно, ибо принц не был бы в них впутан, если бы его так не назвали.
– В этом вы совершенно правы, – заметила донна Фелиция, – однако тут-то и заключено самое веселое обстоятельство всей комедии, или, вернее, если бы его устранить, то вся история принца Бирибинкера, вместо того чтобы стать забавнейшей сказкой о феях, превратилась бы в обыденное происшествие, которого, самое большее, хватило бы на то, чтобы наполнить статейку в газете или календаре на текущий год. И какая бы это была жалость! Короче говоря, нелепа или нет повесть, я беру принца под защиту, и когда бы мне выпала честь носить шляпу и шпагу, то стала бы наперекор всем и каждому утверждать, что любовь принца Бирибинкера, добродетель госпожи Кристаллины, деликатность прекрасной Мирабеллы, ее одежда из сухой воды и ее рассеянность, (великан Каракулиамборикс, ковырявший в зубах колом с огорода, павлинье яйцо, наполненное нимфами и тритонами, кит, озера, острова и заколдованные замки, которые он заключает в своем чреве, дворец из твердого пламени и говорящий баклажан, который толкует течение светил, а также все прочие диковинные и неожиданные вещи, чем только не кишит эта сказочка, – все так мило перемешано, чтобы произвести наизабавнейшую чепуху, какую доводилось мне когда-либо слышать за всю жизнь.
– Вы позабыли о карпе, который поет прелестные оперные арии, – подхватила Гиацинта, – собачку, танцевавшую на канате, и пламенные взоры, с какими Бирибинкер расплавил в стекло камни возле ручья, где сидела его молошница.
Позвольте мне к сему присовокупить, – вмешался дон Габриель, – что трудно найти сказку, где бы расточали столько драгоценных материалов. Я совершенно уверен, что ни в одном кабинете редкостей во всей Европе не сыщешь подойник, выточенный из рубина. И я не слыхивал ни об одном очарованном саде, где бы бассейны были выложены алмазными плитами.
Дон Сильвио, казалось, до сего времени весьма внимательно прислушивался к тому, что говорили, но когда все объявили свое мнение и он заметил, что все ожидают его решения, то сказал с большой серьезностью:
– Должен признаться, что я бы хотел, чтобы принц Бирибинкер либо соблюдал большую верность своей молошнице (которая и в самом деле весьма милая особа), либо строже был наказан за свое распутство. Однако, исключая это единственное обстоятельство, а также характер и поведение некоторых других особ, что вряд ли кто-либо одобрит, я не вижу ничего нелепого во всей истории принца, тем менее – неестественного или невозможного.
– Как? Дон Сильвио, – вскричала Гиацинта, – вы находите, что все эти диковины, великан, который ковыряет в зубах огородным колом, кит, который на пятьдесят миль вокруг извергает из ноздрей целые ливни, мягкие скалы, поющие рыбы и говорящие баклажаны естественны и возможны?
– Без сомнения, прекрасная Гиацинта, – ответил дон Сильвио, – если только мы не захотим ту бесконечно малую часть природы, которая находится у нас перед глазами или с которой мы встречаемся повседневно, сделать мерою того, что в ней возможно. То правда, Каракулиамборикс по сравнению с нашими обыкновенными людьми представляется чудовищем, однако он сам покажется пигмеем, если его сравнить с обитателями Сатурна, чей рост, по уверениям одного великого звездочета, измеряется милями. Так отчего же не может народиться кит, который был бы довольно велик, чтобы вместить озера и острова, – ведь водятся же в морях такие твари, по сравнению с которыми гренландский кит по крайней мере столь же велик, как тот против него?
– Что касается кита, – перебил его дон Габриель, – то возможность его существования не подлежит спорам, ибо, согласно всем обстоятельствам, он как раз тот самый, кого с большой обстоятельностью описывает в своих правдивых историях Лукиан. Он ведь сам открыл в его чреве превеликую страну, населенную в то время пятью или шестью различными народами, что вели между собою непрестанную войну, и, как можно предположить, к тому времени, когда Падманаба повелел построить во чреве этого кита дворец, уже истребили друг друга. Единственно, в чем можно тут усомниться, это то, что Бирибинкер увидел там солнце, месяц и звезды.
– Я не верю, – сказал дон Сильвио, – будто солнце и доподлинные звезды и впрямь совершали свое течение во чреве кита, а только что так показалось принцу и что Падманаба с легкостью мог произвести своим искусством. К примеру, эти звезды и солнце, может статься, были саламандрами, которых Падманаба заставил в некотором удалении светить и вращаться по кругу; и по многим обстоятельствам предполагаю, что так оно и было на самом деле.
– Желала бы я знать, – заметила Гиацинта, – что дон Сильвио называет невозможным? Ибо если таким образом распространять пределы возможного, как это он делает, то, думается мне, станет возможным все, что только представится воображению в горячешном бреду. Если существует застывший пламень и сухая вода, то отчего же не быть свинцовому золоту и четвероугольному кругу?
– Извините меня, Гиацинта, – возразил дон Сильвио, – это не столь хорошо можно умозаключить, как вы, кажется, полагаете. Округлость принадлежит к сущности круга, и, следовательно, само собой разумеется, что нельзя вообразить четвероугольный круг; но из чего можно вывести доказательство, что текучесть является существенной особенностью воды и огня? Разве не видим мы зимой лед, который не что иное, как твердая или застывшая вода? Отчего же сила или искусство стихийных духов не могут произвести сухую воду или затвердевший пламень? Думается мне (продолжал он), что истинный источник ваших ложных суждений, которые обычно простираются на все, что называют чудесными происшествиями, происходит от неверного представления, будто бы невозможно все то, что нельзя объяснить из телесных и доступных нашим чувствам причин;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11