раковина маленькая для туалета
Ох, Торло, это обязательно должно произойти… И, тихонько насвистывая, он зашагал дальше, довольный собой.
***
Некогда на стыке веков кому-то из владельцев пришло в голову обшить длинную комнату над главным входом панелями из сосновых досок, на которых теперь кое-где еще сохранились поблекшие золотые листья, некогда украшавшие пилястры. Электрические светильники в виде канделябров висели по стенам словно огромные мертвые бабочки с поврежденными крыльями. Проводку под обшивкой прогрызли мыши, лишь несколько светильников продолжали гореть, остальные пришли в негодность. Над пышным когда-то камином, переделанным позже в печку, висел мрачный портрет генерала Катса, одного из прежних губернаторов острова Сан-Бородон. Все четыре окна комнаты выходили на Мору. Возле одного из них стоял небольшой кар! очный стол со столешницей, обтянутой кожей, а на нем два оловянных подсвечника с зажженными свечами. За столом сидел Джон Ричмонд и писал. Время от времени он отрывался от работы и поднимал голову, чтобы взглянуть на огни стоявшего в гавани эскадренного миноносца ее величества «Данун».
Джону нравилась эта длинная, не очень светлая комната, потому что напоминала столовую в родном Сорби-Плейс; и в жаркие вечера вроде этого при открытых окнах гораздо лучше сохраняла прохладу, нежели имевшийся в гарнизоне кабинет или его собственная спальня. Дувший с моря слабый ветерок колыхал пламя свечей.
Джон писал Бэнстеду:
«Сегодня прибыл „Данун“. Привез на Мору недельный запас провизии и почту. Он плывет завтра утром, так что этот рапорт и предыдущие я передам с Берроузом. Завтра вечером из Порт-Карлоса в Сандерленд отбывает самолет-амфибия, с ним отправят мои отчеты».
И он представил себе самолет-амфибию, идущий на посадку в Саутгемптоне, зеленый покров острова Уайт, белые скалы и сгрудившиеся белокрылой стайкой на синей воде яхты в Соленте. Сегодня за обедом они с Тедди Берроузом говорили о кораблях. Капитан-лейтенант привез в подарок Джону пару бутылок кларета от сэра Джорджа Кейтора — «Шато Дюрфор Виван» и «Марго» второго урожая. Они собирались оставить обе до возвращения Берроуза, но не выдержали и распечатали одну. Берроуз был в приподнятом настроении, разошелся и выпил еще после этого слишком много бренди. Он не был пьян, однако разоткровенничался и, склонившись через стол, махал у Джона перед носом крючковатым пальцем. Его голос до сих пор звучал у Джона в ушах:
— Корабли как женщины, Ричмонд. Ей-богу, как женщины.
Смотришь на чертеж — ну что твоя красавица. Кажется, лучшего и желать нечего. А как спустят на воду, начинает откидывать фортеля. Тут уж тебе приходится приноравливаться: тут отрегулировать, там пригнать — одним словом, начинаешь изучать подробно. То же самое и с женщинами.
— А что делает женщина, когда ее спускают на воду? — Джон тоже порядком хватил бренди.
От громоподобного смеха Берроуза, раскатами пронесшегося по столовой, затряслись канделябры.
— То же самое. Тебе кажется, что ты сделал правильный выбор. Родословная, хорошие манеры, тонкий вкус — словом, все то, что называется породой. Но она начинает откалывать те же номера, и тебе волей-неволей приходится учиться обращению с ней. Тут я могу дать только один совет: не женись! — Он снова зарокотал своим раскатистым смехом, потом, вдруг посерьезнев, склонил голову. — Не обращай внимания. Сам-то я счастлив в браке. Только счастье не бывает завернуто в целлофановую обертку, как новенькая колода карт, и никто не поднесет тебе его на подносе. За счастье нужно бороться. Вот женишься, тогда поймешь. Если, конечно, женишься. Только сдается мне, ты закоренелый холостяк, Джон. Слишком любишь свои привычки и ни за что с ними не расстанешься. Я прав? Ну что ж, в этом тоже что-то есть.
Уходя, он все, еще смеялся, и сержант Бенсон повез его в джипе к порту.
Джон вернулся к письму:
"Да, вот еще что: из официального отчета его превосходительства вы узнаете, что несколько дней назад мы потеряли одного из наших людей — капрала Марча. Конечно, жаль парня, но скорее всего он сам виноват. Удрал ночью из крепости, чтобы повидаться со своей девчонкой, что живет в одной из деревушек на побережье. Возвращался горной тропой — скалы там высотой в двести футов — и сорвался в пропасть. Тело случайно обнаружили рыбаки из Моры, когда шарили в прибрежных скалах, охотясь за осьминогом. Он сильно побился, одежда была разорвана в клочья. Зрелище, надо сказать, не из приятных.
Девушка клялась, что он не был пьян, но я не верю ей. Женщины в подобных случаях всегда скрывают правду. В общем, скверная история. И потом, вы же знаете, что это за мука, сообщать потом близким".
Ричмонд положил ручку и задумался. Ему вспомнилось лицо той девушки, припухшее от слез. Бедняжка… И Марча тоже жаль.
Такая страшная, нелепая смерть.
Они похоронили его сегодня днем на крепостном кладбище, расположенном на большом скалистом уступе под Флаговой башней. За последние пятьдесят лет это, как говорили старожилы, первые похороны, на кладбище было всего несколько могил. На похороны пришли несколько человек из Моры, Джон произнес надгробную речь. Девушка тоже была там. Она сто-. яла в сторонке, укутанная в черную шаль. Когда прогремели выстрелы прощального салюта и первые комья земли полетели на крышку грубо сколоченного гроба, она повернулась и пошла прочь.
Закончив письмо к Бэнстеду, Джон вышел на галерею, чтобы глотнуть свежего воздуха перед сном, и увидел сержанта Бенсона, только что заступившего в караул у Колокольной башни. Джону нравился сержант.
После смерти Марча они даже сблизились.
Немного поболтав с Бенсоном, Джон дошел по галерее до Флаговой башни. Остановившись, он посмотрел вниз — свежая могила Марча стояла особняком от остальных. Ему не раз приходилось видеть такие скорые, скромные похороны. И все-таки, подумал он, никуда не денешься от этого чувства опустошенности, которое всегда приходит, когда видишь, что единственное, оставшееся от человека, это холмик свежей земли. Всех в конце концов ждет та же участь — печальная участь человека, уже ничего не значащего на этом свете. Но в преддверии этого часа каждый обязательно должен что-то значить в земной жизни, чтобы даже и через сотню лет его помнили. Но всегда ли это получается? Взять хотя бы Кирению и это громкое дело.
Оно вроде бы и впрямь весьма громкое, о нем трубят все газеты. Но пройдет несколько лет, и все забудется… Джон перешел на другую сторону галереи и заглянул во двор, где, залитое лунным светом, игравшим на серебристо-серой листве, стояло драконово дерево. Джон, от повара Дженкинса, уже знал все про него — что ему больше тысячи лет, что оно все время растет, способно возрождаться к жизни, а в страшные минуты плакать кровавыми слезами. Да, многие страшные вещи, продолжающиеся и по сей день, в прежние времена вызывали слезы даже у деревьев. Но люди, увы, разучились плакать. Смерть и страдания уже не производят на них такого впечатления, как раньше.
Вот, скажем, сегодня днем похоронили Марча, а уже вечером они с Берроузом сидели за бутылкой кларета и даже смеялись.
Венгрия, Польша, страшная участь арабских беженцев, Суэцкий канал, Кипр, Кирения… Как много в мире совершается зла! Человеческая душа очерствела и уже не способна воспринимать боль, она просто не успевает оплакивать смерти, которые наваливаются одна за другой с катастрофической быстротой. Джон смотрел на драконово дерево, и его одолевали мрачные мысли.
Да, трудно признаться, что так все и есть. Зато легче всего пожать плечами и замкнуться в своем узком мирке, признав, что, вместо того чтобы сострадать боли и несчастью других, легче всего выписать чек в пользу какого-нибудь фонда помощи и благополучно забыть обо всем этом. Может быть, как раз в том-то и состоит беда нынешнего человечества, что оно в состоянии откупиться от вещей, причиняющих ему беспокойство. Вот взять хотя бы фонд помощи венгерским беженцам лорда Мэйора или сотни других подобных фондов, с помощью которых можно самым легким способом освободиться от морального долга. Да, похоже, так все и есть… Облокотившись о парапет, Джон стоял, испытывая, как никогда в эти минуты, чувство угнетенности и одиночества, и как никогда прежде ощущал внутренний разлад с самим собой. Все это еще возможно изменить, но для того, чтобы изменить, нужно начать с себя. Джон резко выпрямился, стараясь отогнать мрачные мысли, и пошел вдоль парапета. Сейчас он хорошо понимал, что делал: он просто бежал от этих мыслей. Бежал, как и многие другие. Он вынужден был бежать, ибо понимал, что ни он сам и никто другой не знает, как можно изменить этот мир.
***
А на «Дануне», стоявшем на якоре у берегов Моры, старшина Гроган и Эндрюс, закрывшись в лазарете, коротали время за бутылью местного вина, которую Эндрюс принес с берега. Оба уже порядком захмелели и теперь молчали. Эндрюс лежал, развалившись на кушетке для осмотра больных, а Гроган сидел на стуле, уперевшись локтями в колени и лениво зажав папиросу в желтых, прокуренных пальцах.
Осушив очередной стакан, Эндрюс потянулся к табурету, на котором стояла бутыль.
— В-вот интересно! Чем больше пьешь эту гадость, тем противнее она становится. Как скипидар. — Эндрюс с трудом проговаривал слова, что ужасно нравилось Грогану. Он любил слушать эту спотыкающуюся бессвязицу своего приятеля, когда они вместе сходили на берег в увольнительную. Миляга Эндрюс! Он еще так молод, и его быстро забирает. И какие же они дураки, что пьют прямо здесь, на борту! А с другой стороны, какого черта?… Нельзя же все время жить по уставу.
Гроган затянулся, выдохнул облачко дыма и, глядя на Эндрюса, сказал:
— Я бы сейчас не отказался от хорошей кружечки «Гинесса», темного, как ножка мулатки.
— А сверху, — прибавил Эндрюс, уже не раз слышавший все это, — чтоб была целая шапка пены, как кружева на трусиках у портовой девчонки. Ты вообще-то можешь думать о чем-нибудь еще, кроме выпивки и своей старушки?
— Для кого старушка, а для кого и миссис Гроган.
— Ладно, ладно, понял! А я рад, что не женат. Мне еще этой головной боли не хватало.
— Какой головной боли?
— Да такой. Э-эх, где сейчас, интересно, шляется моя девчонка?
— Миссис Гроган не шляется. Ты это прекрасно знаешь. Ей некогда заниматься глупостями. Она сейчас настилает новый линолеум в ванной. Храни ее Господь, мою хозяюшку.
— Да, храни ее Господь, — согласился Эндрюс. — Везет тебе, что имеешь такое сокровище.
— Это как?
— Сокровище — это жена, которая не шляется.
— А-а, вот оно что! А я-то уж было, грешным делом, хотел сбросить тебя с этой койки.
— Если я приму еще стаканчик этой мерзости, я, пожалуй, и сам с нее свалюсь. А хочешь, скажу тебе одну вещь?
— Ну давай выкладывай, что там у тебя. Только выбирай слова покороче, чтоб язык не заплетался.
— Нет, лучше, наверное, не буду. Боюсь. Я тебе не доверяю.
Знаешь, когда нажрешься этой дряни, то это даже лучше, чем обезболивание. Честное слово, можешь мне сейчас хоть ногу отрезать, я даже не почувствую.
Гроган подозрительно посмотрел на Эндрюса. Ишь ты, как натрескался парень, а он и не заметил. Но дело не только в этом.
Гроган знал Эндрюса как облупленного. Они вместе бороздили океан от Портсмута до Порт-Карлоса, выпили, наверное, целое море пива, рома, вина и виски, и он отлично знал, когда Эндрюса что-то томило и он жаждал выложить свою тайну.
— Это все равно как йога, — продолжал Эндрюс, глядя неподвижным взглядом перед собой. — Просто возносишься над собственным телом. Смотри, вон он я, там наверху. Парю в воздухе будто чайка.
— Ну ладно, давай спускайся на землю и расскажи, что там у тебя такое, что ты боишься мне доверить.
— Помнишь мою девчонку из Порт-Карлоса?
— А-а, эта… «вшивый домик», что ли? Не смеши меня!
— Нет, ты послушай!
— Только не вздумай мне рассказывать, что она, как ты говоришь, сокровище.
— Нет, она, конечно, не сокровище, зато любого мужика может разложить и разделать как треску. Так вот у нее есть сестра.
— Ну уж нет, спасибо.
— Да я не об этом. Тебе никто и не предлагает. Просто ее сестра работает в губернаторской резиденции.
— Ну и что? Там много кто работает. Знаешь, сколько там прислуги?
— Так-то оно так. Только она-то работает там горничной.
Кстати, шикарно смотрится в своем передничке. А горничная она не у кого-нибудь, а у миссис Берроуз.
— У жены нашего старика?
— Вот именно! Скажи, ты никогда не догадывался, что у них там не все в порядке?
Гроган заерзал на стуле. Их старик это их старик, и как бы он ни любил Эндрюса, он ни за что не станет распускать язык и судачить о нем.
— Прикуси язык, Энди, — сказал он. Он всегда говорил эту фразу, когда им все-таки случалось повздорить.
— Хорошо, я заткнусь. Я-то, между прочим, колесил по морям со стариком не меньше твоего.
Какое-то время оба молчали, и Гроган в который раз за вечер подумал о своей жене, оставшейся в Портсмуте. Слава Богу, у него нет таких проблем. Потом он вспомнил, что они с Эндрюсом уже дрались, когда напивались в Неаполе, в Дурбане, да и в других местах, потом снова подумал о старике и его жене, и сказал:
— Ну и что та девчонка?
— Она приносит утренний чай. И ей прекрасно известно, как выглядит постель, когда в ней спят двое. И потом, она не раз видела, как этот тип потихоньку уходит от миссис Берроуз по утрам. Как она может так поступать со стариком?! Так противно все это, что даже блевать хочется!
— А этот… Кто он? Уж не Грейсон ли часом?
— Он самый. Надо бы подкараулить его как-нибудь вечерком да отделать хорошенько. Никто ничего не узнает.
— Вряд ли это поможет. — Гроган нахмурил брови и поднялся со стула.
— Думаешь, старику все известно?
— Откуда мне знать? Только заруби себе на носу… — Гроган так любил и уважал своего капитана, что сейчас был просто в бешенстве. — Если ты вякнешь кому-нибудь…, хоть слово…
— Да за кого ты меня принимаешь? Я, чтоб и тебе-то рассказать, и то два дня думал. Знаешь, я не доверяю сестре моей девчонки. Она не любит Грейсона и миссис Берроуз и целиком на стороне капитана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
***
Некогда на стыке веков кому-то из владельцев пришло в голову обшить длинную комнату над главным входом панелями из сосновых досок, на которых теперь кое-где еще сохранились поблекшие золотые листья, некогда украшавшие пилястры. Электрические светильники в виде канделябров висели по стенам словно огромные мертвые бабочки с поврежденными крыльями. Проводку под обшивкой прогрызли мыши, лишь несколько светильников продолжали гореть, остальные пришли в негодность. Над пышным когда-то камином, переделанным позже в печку, висел мрачный портрет генерала Катса, одного из прежних губернаторов острова Сан-Бородон. Все четыре окна комнаты выходили на Мору. Возле одного из них стоял небольшой кар! очный стол со столешницей, обтянутой кожей, а на нем два оловянных подсвечника с зажженными свечами. За столом сидел Джон Ричмонд и писал. Время от времени он отрывался от работы и поднимал голову, чтобы взглянуть на огни стоявшего в гавани эскадренного миноносца ее величества «Данун».
Джону нравилась эта длинная, не очень светлая комната, потому что напоминала столовую в родном Сорби-Плейс; и в жаркие вечера вроде этого при открытых окнах гораздо лучше сохраняла прохладу, нежели имевшийся в гарнизоне кабинет или его собственная спальня. Дувший с моря слабый ветерок колыхал пламя свечей.
Джон писал Бэнстеду:
«Сегодня прибыл „Данун“. Привез на Мору недельный запас провизии и почту. Он плывет завтра утром, так что этот рапорт и предыдущие я передам с Берроузом. Завтра вечером из Порт-Карлоса в Сандерленд отбывает самолет-амфибия, с ним отправят мои отчеты».
И он представил себе самолет-амфибию, идущий на посадку в Саутгемптоне, зеленый покров острова Уайт, белые скалы и сгрудившиеся белокрылой стайкой на синей воде яхты в Соленте. Сегодня за обедом они с Тедди Берроузом говорили о кораблях. Капитан-лейтенант привез в подарок Джону пару бутылок кларета от сэра Джорджа Кейтора — «Шато Дюрфор Виван» и «Марго» второго урожая. Они собирались оставить обе до возвращения Берроуза, но не выдержали и распечатали одну. Берроуз был в приподнятом настроении, разошелся и выпил еще после этого слишком много бренди. Он не был пьян, однако разоткровенничался и, склонившись через стол, махал у Джона перед носом крючковатым пальцем. Его голос до сих пор звучал у Джона в ушах:
— Корабли как женщины, Ричмонд. Ей-богу, как женщины.
Смотришь на чертеж — ну что твоя красавица. Кажется, лучшего и желать нечего. А как спустят на воду, начинает откидывать фортеля. Тут уж тебе приходится приноравливаться: тут отрегулировать, там пригнать — одним словом, начинаешь изучать подробно. То же самое и с женщинами.
— А что делает женщина, когда ее спускают на воду? — Джон тоже порядком хватил бренди.
От громоподобного смеха Берроуза, раскатами пронесшегося по столовой, затряслись канделябры.
— То же самое. Тебе кажется, что ты сделал правильный выбор. Родословная, хорошие манеры, тонкий вкус — словом, все то, что называется породой. Но она начинает откалывать те же номера, и тебе волей-неволей приходится учиться обращению с ней. Тут я могу дать только один совет: не женись! — Он снова зарокотал своим раскатистым смехом, потом, вдруг посерьезнев, склонил голову. — Не обращай внимания. Сам-то я счастлив в браке. Только счастье не бывает завернуто в целлофановую обертку, как новенькая колода карт, и никто не поднесет тебе его на подносе. За счастье нужно бороться. Вот женишься, тогда поймешь. Если, конечно, женишься. Только сдается мне, ты закоренелый холостяк, Джон. Слишком любишь свои привычки и ни за что с ними не расстанешься. Я прав? Ну что ж, в этом тоже что-то есть.
Уходя, он все, еще смеялся, и сержант Бенсон повез его в джипе к порту.
Джон вернулся к письму:
"Да, вот еще что: из официального отчета его превосходительства вы узнаете, что несколько дней назад мы потеряли одного из наших людей — капрала Марча. Конечно, жаль парня, но скорее всего он сам виноват. Удрал ночью из крепости, чтобы повидаться со своей девчонкой, что живет в одной из деревушек на побережье. Возвращался горной тропой — скалы там высотой в двести футов — и сорвался в пропасть. Тело случайно обнаружили рыбаки из Моры, когда шарили в прибрежных скалах, охотясь за осьминогом. Он сильно побился, одежда была разорвана в клочья. Зрелище, надо сказать, не из приятных.
Девушка клялась, что он не был пьян, но я не верю ей. Женщины в подобных случаях всегда скрывают правду. В общем, скверная история. И потом, вы же знаете, что это за мука, сообщать потом близким".
Ричмонд положил ручку и задумался. Ему вспомнилось лицо той девушки, припухшее от слез. Бедняжка… И Марча тоже жаль.
Такая страшная, нелепая смерть.
Они похоронили его сегодня днем на крепостном кладбище, расположенном на большом скалистом уступе под Флаговой башней. За последние пятьдесят лет это, как говорили старожилы, первые похороны, на кладбище было всего несколько могил. На похороны пришли несколько человек из Моры, Джон произнес надгробную речь. Девушка тоже была там. Она сто-. яла в сторонке, укутанная в черную шаль. Когда прогремели выстрелы прощального салюта и первые комья земли полетели на крышку грубо сколоченного гроба, она повернулась и пошла прочь.
Закончив письмо к Бэнстеду, Джон вышел на галерею, чтобы глотнуть свежего воздуха перед сном, и увидел сержанта Бенсона, только что заступившего в караул у Колокольной башни. Джону нравился сержант.
После смерти Марча они даже сблизились.
Немного поболтав с Бенсоном, Джон дошел по галерее до Флаговой башни. Остановившись, он посмотрел вниз — свежая могила Марча стояла особняком от остальных. Ему не раз приходилось видеть такие скорые, скромные похороны. И все-таки, подумал он, никуда не денешься от этого чувства опустошенности, которое всегда приходит, когда видишь, что единственное, оставшееся от человека, это холмик свежей земли. Всех в конце концов ждет та же участь — печальная участь человека, уже ничего не значащего на этом свете. Но в преддверии этого часа каждый обязательно должен что-то значить в земной жизни, чтобы даже и через сотню лет его помнили. Но всегда ли это получается? Взять хотя бы Кирению и это громкое дело.
Оно вроде бы и впрямь весьма громкое, о нем трубят все газеты. Но пройдет несколько лет, и все забудется… Джон перешел на другую сторону галереи и заглянул во двор, где, залитое лунным светом, игравшим на серебристо-серой листве, стояло драконово дерево. Джон, от повара Дженкинса, уже знал все про него — что ему больше тысячи лет, что оно все время растет, способно возрождаться к жизни, а в страшные минуты плакать кровавыми слезами. Да, многие страшные вещи, продолжающиеся и по сей день, в прежние времена вызывали слезы даже у деревьев. Но люди, увы, разучились плакать. Смерть и страдания уже не производят на них такого впечатления, как раньше.
Вот, скажем, сегодня днем похоронили Марча, а уже вечером они с Берроузом сидели за бутылкой кларета и даже смеялись.
Венгрия, Польша, страшная участь арабских беженцев, Суэцкий канал, Кипр, Кирения… Как много в мире совершается зла! Человеческая душа очерствела и уже не способна воспринимать боль, она просто не успевает оплакивать смерти, которые наваливаются одна за другой с катастрофической быстротой. Джон смотрел на драконово дерево, и его одолевали мрачные мысли.
Да, трудно признаться, что так все и есть. Зато легче всего пожать плечами и замкнуться в своем узком мирке, признав, что, вместо того чтобы сострадать боли и несчастью других, легче всего выписать чек в пользу какого-нибудь фонда помощи и благополучно забыть обо всем этом. Может быть, как раз в том-то и состоит беда нынешнего человечества, что оно в состоянии откупиться от вещей, причиняющих ему беспокойство. Вот взять хотя бы фонд помощи венгерским беженцам лорда Мэйора или сотни других подобных фондов, с помощью которых можно самым легким способом освободиться от морального долга. Да, похоже, так все и есть… Облокотившись о парапет, Джон стоял, испытывая, как никогда в эти минуты, чувство угнетенности и одиночества, и как никогда прежде ощущал внутренний разлад с самим собой. Все это еще возможно изменить, но для того, чтобы изменить, нужно начать с себя. Джон резко выпрямился, стараясь отогнать мрачные мысли, и пошел вдоль парапета. Сейчас он хорошо понимал, что делал: он просто бежал от этих мыслей. Бежал, как и многие другие. Он вынужден был бежать, ибо понимал, что ни он сам и никто другой не знает, как можно изменить этот мир.
***
А на «Дануне», стоявшем на якоре у берегов Моры, старшина Гроган и Эндрюс, закрывшись в лазарете, коротали время за бутылью местного вина, которую Эндрюс принес с берега. Оба уже порядком захмелели и теперь молчали. Эндрюс лежал, развалившись на кушетке для осмотра больных, а Гроган сидел на стуле, уперевшись локтями в колени и лениво зажав папиросу в желтых, прокуренных пальцах.
Осушив очередной стакан, Эндрюс потянулся к табурету, на котором стояла бутыль.
— В-вот интересно! Чем больше пьешь эту гадость, тем противнее она становится. Как скипидар. — Эндрюс с трудом проговаривал слова, что ужасно нравилось Грогану. Он любил слушать эту спотыкающуюся бессвязицу своего приятеля, когда они вместе сходили на берег в увольнительную. Миляга Эндрюс! Он еще так молод, и его быстро забирает. И какие же они дураки, что пьют прямо здесь, на борту! А с другой стороны, какого черта?… Нельзя же все время жить по уставу.
Гроган затянулся, выдохнул облачко дыма и, глядя на Эндрюса, сказал:
— Я бы сейчас не отказался от хорошей кружечки «Гинесса», темного, как ножка мулатки.
— А сверху, — прибавил Эндрюс, уже не раз слышавший все это, — чтоб была целая шапка пены, как кружева на трусиках у портовой девчонки. Ты вообще-то можешь думать о чем-нибудь еще, кроме выпивки и своей старушки?
— Для кого старушка, а для кого и миссис Гроган.
— Ладно, ладно, понял! А я рад, что не женат. Мне еще этой головной боли не хватало.
— Какой головной боли?
— Да такой. Э-эх, где сейчас, интересно, шляется моя девчонка?
— Миссис Гроган не шляется. Ты это прекрасно знаешь. Ей некогда заниматься глупостями. Она сейчас настилает новый линолеум в ванной. Храни ее Господь, мою хозяюшку.
— Да, храни ее Господь, — согласился Эндрюс. — Везет тебе, что имеешь такое сокровище.
— Это как?
— Сокровище — это жена, которая не шляется.
— А-а, вот оно что! А я-то уж было, грешным делом, хотел сбросить тебя с этой койки.
— Если я приму еще стаканчик этой мерзости, я, пожалуй, и сам с нее свалюсь. А хочешь, скажу тебе одну вещь?
— Ну давай выкладывай, что там у тебя. Только выбирай слова покороче, чтоб язык не заплетался.
— Нет, лучше, наверное, не буду. Боюсь. Я тебе не доверяю.
Знаешь, когда нажрешься этой дряни, то это даже лучше, чем обезболивание. Честное слово, можешь мне сейчас хоть ногу отрезать, я даже не почувствую.
Гроган подозрительно посмотрел на Эндрюса. Ишь ты, как натрескался парень, а он и не заметил. Но дело не только в этом.
Гроган знал Эндрюса как облупленного. Они вместе бороздили океан от Портсмута до Порт-Карлоса, выпили, наверное, целое море пива, рома, вина и виски, и он отлично знал, когда Эндрюса что-то томило и он жаждал выложить свою тайну.
— Это все равно как йога, — продолжал Эндрюс, глядя неподвижным взглядом перед собой. — Просто возносишься над собственным телом. Смотри, вон он я, там наверху. Парю в воздухе будто чайка.
— Ну ладно, давай спускайся на землю и расскажи, что там у тебя такое, что ты боишься мне доверить.
— Помнишь мою девчонку из Порт-Карлоса?
— А-а, эта… «вшивый домик», что ли? Не смеши меня!
— Нет, ты послушай!
— Только не вздумай мне рассказывать, что она, как ты говоришь, сокровище.
— Нет, она, конечно, не сокровище, зато любого мужика может разложить и разделать как треску. Так вот у нее есть сестра.
— Ну уж нет, спасибо.
— Да я не об этом. Тебе никто и не предлагает. Просто ее сестра работает в губернаторской резиденции.
— Ну и что? Там много кто работает. Знаешь, сколько там прислуги?
— Так-то оно так. Только она-то работает там горничной.
Кстати, шикарно смотрится в своем передничке. А горничная она не у кого-нибудь, а у миссис Берроуз.
— У жены нашего старика?
— Вот именно! Скажи, ты никогда не догадывался, что у них там не все в порядке?
Гроган заерзал на стуле. Их старик это их старик, и как бы он ни любил Эндрюса, он ни за что не станет распускать язык и судачить о нем.
— Прикуси язык, Энди, — сказал он. Он всегда говорил эту фразу, когда им все-таки случалось повздорить.
— Хорошо, я заткнусь. Я-то, между прочим, колесил по морям со стариком не меньше твоего.
Какое-то время оба молчали, и Гроган в который раз за вечер подумал о своей жене, оставшейся в Портсмуте. Слава Богу, у него нет таких проблем. Потом он вспомнил, что они с Эндрюсом уже дрались, когда напивались в Неаполе, в Дурбане, да и в других местах, потом снова подумал о старике и его жене, и сказал:
— Ну и что та девчонка?
— Она приносит утренний чай. И ей прекрасно известно, как выглядит постель, когда в ней спят двое. И потом, она не раз видела, как этот тип потихоньку уходит от миссис Берроуз по утрам. Как она может так поступать со стариком?! Так противно все это, что даже блевать хочется!
— А этот… Кто он? Уж не Грейсон ли часом?
— Он самый. Надо бы подкараулить его как-нибудь вечерком да отделать хорошенько. Никто ничего не узнает.
— Вряд ли это поможет. — Гроган нахмурил брови и поднялся со стула.
— Думаешь, старику все известно?
— Откуда мне знать? Только заруби себе на носу… — Гроган так любил и уважал своего капитана, что сейчас был просто в бешенстве. — Если ты вякнешь кому-нибудь…, хоть слово…
— Да за кого ты меня принимаешь? Я, чтоб и тебе-то рассказать, и то два дня думал. Знаешь, я не доверяю сестре моей девчонки. Она не любит Грейсона и миссис Берроуз и целиком на стороне капитана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41