восемь часовъ для труда, восемь для сна, восемь для забавы, и восемь «бобовъ» (шиллинговъ) въ день. Во Франции и въ Италии они пъли еще проще: жить, трудясь, – или умереть, сражаясь! – Все это было и быльемъ поросло. Фантазии современной бъдности простираются гораздо дальше и выше; но вы погодите, пока у руля станетъ, подросши, нынъшняя молодежь, – вотъ когда мы услышимъ полную симфошю гедонизма.
Комфортъ, даже роскошь, давно перестали быть для простолюдина диковиной. Заклятый ненавистникъ всъхъ видовъ громкаго искусства, особенно въ домашней формъ, я еще до войны не любилъ проходить по рабочимъ кварталамъ Берлина: за каждымъ третьимъ окномъ сидъла пролетарская дочь, «насилуя простуженный рояль» – скажемъ скромнъе, пианино, это въ смыслъ шумности одно и то же. Теперь это стало еще дешевле: граммофонъ, радио. Американский рабочий теперь уъзжаетъ съ семьею въ горы, на «конецъ недъли», въ собственномъ фордъ, и жена ворчитъ, требуя, чтобы онъ купилъ "настоящий автомобиль» (они въ Америкъ это строго различаютъ: «въ прошломъ году у меня былъ фордъ, а теперь – автомобиль»). Когда бельгийский «Vooruit» много лътъ тому назадъ, началъ строить просторные рабочие клубы, вся Европа ахала; а теперь въ Вънъ есть рабочия бани, какия, конечно, и не снились Каракаллъ. Въ центральныхъ штатахъ Америки профессиональные союзы строятъ дворцы, которые пышнъе тамошнихъ гостиницъ, а гостиницы тамошния пышнъе, скажемъ, замка Борромео на Изола Белла. Есть и еще болъе волнуюшие контакты рабочаго съ роскошью, порождение всеобщаго избирательнаго права: мой парижский сосъдъ, слесарь по ремеслу, ходитъ на засъдажя къ сощалистическому вождю, а у того прекрасный особнякъ въ лучшей части города, и самъ онъ считается руководящимъ модникомъ въ палатъ; описывая обстановку, мой слесарь сказалъ восторженно: Меrdе! Это у французовъ очень многозначительное слово; можетъ быть и самъ тотъ щеголеватый преемникъ Жорэса не понимаетъ, насколько оно въ данномъ случаъ многозначительно.
Но, конечно, все это пустяки въ сравнении съ тъмъ потрясающимъ раздражешемъ аппетита, которое дъти моего слесаря выносятъ трижды въ недълю изъ кинематографа (ибо въ нашемъ околодкъ десятой музъ, посвящены три храма). Много уже о томъ писалось, писалъ и я, что у бъдноты очень популярны именно фильмы съ роскошью. Что за сады, какия залы, что за туалеты имъ показываютъ! Лично я, по мещанской своей недовърчивости, никакъ не могу отдълаться отъ подозръния, что все это преувеличено, что герцогинъ рагузской просто не на что было бы купить такой пеньюаръ, какой, ее изображая, любимица моя Норма Т. залила давеча кофеемъ въ порывъ, любовнаго потрясения; но дочки моего слесаря ей върятъ. А сколько ихъ было въ тотъ вечеръ въ дешевыхъ рядахъ – слесарскихъ дочекъ, кухаркиныхъ сыновей, – если посчитать на всю Европу и всю Америку? И не въ однихъ рабочихъ дъло: есть молодежь и у многомиллюннаго мъщанства, съ аппетитами еще болъе отзывчивыми.
Если бы даже не было на свътъ ни красной, ни социалистической розовой агитации, – прогнозъ для молодежи, растущей подъ такими влияниями, ясенъ. Походъ бъдности на богатство, борьбу за право наслаждаться они поведутъ съ еще неслыханньмъ изступлениемъ. Каждое новое завоеваше на этомъ пути только заострить ихъ аппетиты. Это уже не будетъ, какъ во дни нашей юности, бунтъ ничего не имущихъ противъ все имущихъ. Съ каждымъ шагомъ это все больше будетъ походить на войну между сосъдями, едва размежеванными последней перегородкой: это, какъ извъстно, самая свиръпая разновидность войны.
Но въ то, что они выростутъ коммунистами, я по этой самой причинъ мало върю. Хорошо ли коммунизмъ или плохъ, къ дълу тутъ не относится; но онъ не примиримъ съ «аппетитами», онъ излучаетъ погоню за неограниченной полнотою этого наслаждения. Камие бы ни сулилъ онъ блага всему коллективу, на личность онъ налагаетъ долгь аскетическаго самоограничения. Обътованная земля этой молодежи – Сибарисъ, а не Спарта. Каждый изъ нихъ спокойно и цъпко хочетъ мрамора и жемчуговъ, или собственнаго биплана, или своихъ коней на ипподромъ; я подозръваю, что многимъ изъ нихъ, именно слесарскимъ дътямъ, достижение мерещится даже въ формъ штата молчаливыхъ холопьевъ, съ поклономъ подающихъ шубу, съ грацией подкатывающихъ столикъ на колесикахъ, а на столикъ – нектаръ, амброзия и устрицы. Воевать противъ богатыхъ они будутъ зубами и ногтями – чтобы отвъдать богатства; но закрыть себъ самимъ дорогу къ богатству? Объ этомъ естественно мечтать поколънию, которое въ дътстве не видъло того пеньюара Нормы Т. Въ глазахъ нынъшней молодежи сверкаетъ совсъмъ иное желанье. Когда она подростетъ, застонутъ отъ налоговъ миллионеры, какъ еще никогда не стонали; но миллионеровъ будетъ вдесятеро больше.
Объ этомъ я не такъ сокрушаюсь. Гораздо больше тревожитъ меня ихъ отношеше къ войнъ и миру. Наше поколъние въ 1918-мъ году действительно върило, что это – въ послъдшй разъ. Я даже думаю (несмотря на всъ новыя съ тъхъ поръ кровопролития, неизбежные отплески пролетъвшей бури), что у нашего поколъния это настроениъ прочно сохранилось до сихъ поръ: пока мы еще на свътъ хозяева, мы большой войны не допустимъ. Но двънадцать и десять лътъ тому назадъ намъ казалось, что и дъти наши такъ же ненавидятъ резню; что кровавая гадость, въ которой четыре года барахтались ихъ отцы и старшие братья, и имъ нестерпимо противна. Теперь часто себя приходится спрашивать, не ошиблись ли мы; и болъе глубокий встаетъ вопросъ – можетъ ли вообще одно поколъние «научиться» чему бы то ни было изъ опыта своихъ предшественниковъ?
Италия въ ту войну страшно пострадала; кромъ живыхъ и вещественныхъ ранъ, перенесла еще на поляхъ Капоретто громадное нравственное унижение. Англичанинъ Хемингуэй (или американецъ, не помню) описалъ недавно тотъ позоръ въ повъсти «Прощай оружие»: есть тамъ совершенно гнетушия сцены – густая мъшанина ошалъвшихъ бъглецовъ претъ пъшкомъ черезъ мостъ, а по ту сторону моста ждутъ ихъ франтоватые поручики боевой полиции, вылавливаютъ изъ толпы офицеровъ и тутъ же на берегу ихъ разстреливаютъ, одного за другимъ, «за трусость». Это ли не урокь? Одно время казалось, что урокъ подъйствовалъ даже слишкомъ радикально. Къ началу двалцатыхъ годовъ Италия была на краю социальнаго развала. Опять таки не върю, чтобы то – въ перспективъ – былъ развалъ большевицкаго типа: скорее верхъ бы взялъ хозяйственный мужичокъ, одинъ и тотъ же повсюду, на Волгъ и въ Ломбардш. Здъсь тоже вспоминается жуткая, хотя спокойно и лъниво разсказанная книга: написалъ ее лътъ восемь тому назадъ Гвидо да Верона, подъ эаглавиемъ «А теперь хозяинъ – я!» Все содержаше романа въ этомъ заглавии: сидитъ на своемъ клочке крепколобый крестьянский сынъ, уклоняется отъ призыва, а после войны потихоньку прибираетъ къ рукамъ господскую усадьбу; и такъ четко показано, что для него и война, и народное горе, и моръ и гладъ и трусъ – мелочи, кочки, среди которыхъ онъ пробирается къ своей маленькой цели стяжания. Но въ городахъ въ это самое время подъ открытымъ небомъ собирались многотысячныя сходки: все молодежь; на цоколь памятника вылъзалъ человъкъ, тыкалъ пальцемъ въ грудь и гордо заявлялъ: «я былъ дезертиромъ!» – и ему бъшенно, съ ревомъ рукоплескали. Такъ сильно, казалось, подъйствовалъ «урокъ». А теперь всъ мы видимъ, что совсъмъ не подъйствовалъ. Будетъ ли воевать Италия невъдомо; но у всей молодой Италии чешутся руки воевать.
Откуда это? Я гдъ то читалъ или слышалъ такое объяснеже: «младшие братья» виноваты, все то отрочество, что родилось между 1901 и 1910 годами. Они на войну не успели попасть, но уже видъли и понимали, что творится; и вынесли изъ этого опыта одно чувство – зависть къ старшему брату, къ его геройству, ранамъ и погонамъ. Многие изъ нихъ, оказывается, ждали своей очереди быть искалъченными не со страхомъ, а со всей сладостью предвкушения. Миръ ихъ обидълъ; теперь они – главная опора фашизма, и мечта ихъ – наверстать пропущенное веселье. Есть, очевидно, еще одинъ глубоюй вопросъ: мыслимо ли вообще «напугать» человъка зрълищемъ разорванного мяса? Не скоръе ли наоборотъ? Католичество сдълало изъ Христа на кресте самый влекущей изъ своихъ магнитовъ; и не одна святая Тереза стала святою черезъ обожание стигматовъ.
И не одна Италия, какъ видимъ, оказалась страною «младшихъ братьевъ»…
Глубоко ли это? Надолго ли? Не знаю; но одно ясно. Отъ нашего прямого, животнаго, пережитаго отврашения къ человеческой бойнъ у новой молодежи не осталось ни слъда. Есть, конечно, въ этомъ поколънии и сознательные противники войны; я не удивлюсь, если они въ огромномъ большинствъ. Но у нихъ это – взглядъ, убъждение, а не тотъ стихийный крикъ отталкивания въ каждомъ нервъ, какъ у насъ, чьи ноги мъсили окопную грязь въ перемежку съ оторванными пальцами.
И еще одно ясно: въ томъ воспитательномъ воздъйствии, подъ которымъ они ростутъ, культъ физической силы, мускуловъ и затрещины занимаетъ безпримърно видное мъсто. Чего стоитъ вся трещоточная солдатчина прежней Германии, съ кайзеромъ и съ аллеей Побъды и со знаменитымъ гусинымъ шагомъ пруссацкаго парада, – если сравнить это съ той суммой уроковъ насилия, которую выносятъ наши дъти изъ кинематографа?
Прошу не подумать, будто я морализирую или протестую. Безполезно протестовать противъ абсолютной неизбъжности. Фильмъ не можетъ быть инымъ. Это связано съ его природой. Тутъ совершенно не виноваты сочинители сценариевъ, и никакая цензура не поможетъ. Фильмъ долженъ быть наглядно драматичнымъ; драматизмъ немыслимъ внъ борьбы; а борьба, наглядная для зръния, не можетъ не выразиться въ физическомъ столкновении. Книге или пьесъ доступно изображение борьбы психологической; на экранъ, даже если онъ говорящий, это трудно и чаще всего скучно. На экранъ заключительный, кульминацюнный аккордъ всякаго психологическаго состояния приходится выразить въ форме жеста. А какъ называется тотъ «жестъ», въ которомъ ярче всего выражено понятие борьбы и побъды?
Надо еще одну черту экрана принять во внимание, чтобы вполнъ оценить всю глубину этой стороны его гипноза. Фильмъ, по сравнению съ книгой и театромъ, отличается большимъ этическимъ оптимизмомъ. Тутъ почти всегда добрый побъждаетъ злого, бедный богатаго, угнетенный угнетателя. Это тоже неизбъжно: экранъ не книга, обслуживающая ту или иную категорию читателей, у которой могутъ быть вкусы какие угодно; экранъ долженъ приспособляться къ огромной этической чувствительности среднихъ массъ. Оттого здъсь неизбъженъ всегда одинъ и тотъ же рецептъ: угнетенная добродетель страдаетъ, публика ей сочувствуетъ, публика начинаетъ ненавидъть обидчика, публика ждетъ не дождется, чтобы ему воздано было по заслугамъ; настроеше это нарастаетъ и густъетъ; вотъ обядчикъ затащилъ бъдную сиротку въ свою берлогу, и надежды больше нътъ – но вдругъ предъ нами горная тропинка, Томъ Миксъ скачетъ на выручку, и уже изъ дешевыхъ рядовъ вырываются нервныя рукоплескажя; Томъ доскакалъ, Томъ вышибъ окно – и высшее осуществление справедливости выливается въ томъ самомъ «жесть», и понятие того «жеста» сливается въ эту секунду действительно со всъмъ лучшимъ и самымъ чистымъ, что есть въ молодой душъ – но въ ревъ восторга, которымъ откликается на этотъ актъ. священяодтйствия отроческая масса зрительнаго зала, слышится мнъ голосъ завтрашняго пороха.
…А впрочемъ – они, въроятно, будутъ не хуже насъ, и еще лучше; когда племя незнакомое перерастетъ и заслонить отъ глазъ прохожаго глаза нашихъ знакомцевъ, включая васъ и меня, прохожий, имя которому история, ничего не потеряетъ; и не о чемъ безпоконться. «Здравствуй, племя…»
БАБИЙ УМЪ
Ръчь на дамскомъ банкетъ
Когда мужчина выступаетъ въ роли крайняго феминиста – враги скажутъ: въ роли «суфражистки», – это всегда выходить смъшно. Причины я не знаю, но оно такъ. Поэтому въ подобныхъ случаяхъ мы, мужчины, стараемся придать такой ръчи или статьъ тонъ отмънно легковесный: чтобы можно было потомъ отречься – «это я не въ серьезъ». Мы, такъ сказать, заранее приготовляешь себъ нравственное алиби. Я, малодушный, сегодня тоже послъдую этому осторожному обычаю; есть у меня на то еще одна причина и еще одинъ предлогъ. Причина, что я въ истории человъкъ неученый; а предлогъ – что вообще на банкетахъ принято оратору глубокомыслия избегать, а за то блистать остроумиемъ. Я, однако, принимаю на себя выполнить только первую часть этой двусторонней программы. Но прошу върить: при всемъ малодушии, алиби я себъ не готовлю. Несмотря на фельетонный оттенокъ предстоящей застольной ръчи – это въ серьезъ. Я действительно върю, что въ роли государственная дъятеля женщина больше на своемъ мъстъ, чъмъ мужчина.
Споръ о правь женщины на политическия права можно считать законченнымъ. Но остается споръ о томъ, годится ли она для этой функции, способна ли она использовать эти права такъ же хорошо, какъ мужчина. Въ этой области спорить гораздо труднъе: тутъ нужны не доводы отъ разума, а факты изъ опыта. Фактовъ же этихъ мало. Политическое равноправие женщины – дъло вчерашняго дня. Тотъ небольшой опытъ, какой уже накопился, говоритъ какъ будто не въ вашу пользу. Дамы, очевидно, сами не склонны добиваться парламентской карьеры, иначе ихъ было бы въ разныхъ палатахъ много больше. Тъ, которыя прошли въ народныя представительства, пока особенно не выдвинулись. Найдутся, конечно, утъшители, которые вамъ скажутъ, что начало ничего не доказываете Я же, напротивъ, склоненъ думать, что въ этомъ мало блестящемъ и малообъщающемъ началъ есть нъчто характерное и даже органическое. Парламентское дъло есть дъло борьбы, притомъ борьбы публичной, на глазахъ у всего народа. Женщина, я думаю, действительно не любитъ проталкиваться локтями, и еще на площади, подъ тысячами биноклей.
Но вопросъ въ томъ, является ли депутатская деятельность главною формой политической дъятельности. Я бы, напримъръ, съ этимъ не согласился. Наполеонъ, вероятно, оказался бы далеко не блестящимъ членомъ конвента;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19