Воспоминания заставили его поежиться.– По-твоему, это честно? Этак все мужчины обзаведутся любовницами, а с женами будут только делать детей.– Нечестно, ваша светлость? – Верховный иллюстратор демонстративно нахмурился. – По отношению к кому?– К женщине! Мердитто, Грихальва… Когда муж шляется где хочет, спит с другой… По-твоему, это не оскорбляет жену?Сарио задал встречный вопрос – совершенно бесстрастный, если не считать толики праздного любопытства:– Так вашей светлости угодно отправить Сааведру в отставку?Подарить ей усадьбу в далеком захолустье, как поступил с Гитанной Серрано покойный герцог?Это было уже слишком. Алехандро вскочил, побелев от гнева.Кресло заскользило прочь по каменным плитам и едва не упало, наткнувшись на край ковра.– Именем Матери, Грихальва!И замер. “Матра Дольча, что же это я делаю? Позорю невесту тем, что люблю содержанку, или оскорбляю Сааведру? И выставляю себя полнейшим ничтожеством?"– Итак? – Грихальва ссутулился, положил ногу на ногу и опустил подбородок на сцепленные кисти. – Ваша светлость, чем могу служить?– Чем тут услужишь?– Ну, хороший помощник всегда что-нибудь придумает. Ведь вы меня выбрали в помощники, не правда ли, ваша светлость?– Да, но… – Алехандро нахмурился. – Что ты предлагаешь?Грихальва тихо рассмеялся.– Писать.– А толку? Да, я знаю, ты талантливый иллюстратор, но что ты можешь сделать в этой ситуации? Нарисовать, как я милуюсь с Сааведрой и с девчонкой из Пракансы? Художник обдумал эту идею.– Если пожелаете.– Мердитто! Хватит надо мной издеваться! От такой картины проку не будет.– В таком случае, могу предложить иной вариант.– Какой вариант? Что еще за вариант? Может, напишешь, как эта женщина смиряется с тем, что у меня есть любовница? Эйха, я знаю, у отца было несколько любовниц, но еще я знаю, как это бесило мою мать! Или собираешься сделать так, чтобы Сааведра была со мной до гробовой доски? Так вот, художник, знай: эта задача тебе не по силам.– Ваша светлость, нам по силам гораздо больше, чем вы себе представляете. Мы не просто художники – мы еще и пророки. – На его лице появилась странная улыбка и исчезла прежде, чем Алехандро успел ее разгадать. – Мы пишем правду. Мы пишем ложь. Мужчину изображаем солидным, женщину – красивой, чтобы подходили друг другу. Бывает, мы пишем супругов, живущих в вечной ссоре, но, запечатлевая на полотне любовь, уважение, достоинство, мы показываем, какими эти супруги были десять или двадцать лет назад. И они вспоминают. Мы льстим, ваша светлость. Мы покорно выслушиваем указания: с чего начать, как продолжать, чем закончить. Мы переделываем, исправляем, улучшаем. Мы – творцы. Мир становится таким, каким мы его видим, – Он чуть приподнял плечо. – В портрет, который отправился в Праканеу, вложены частицы сердца и души преданной вам женщины, ее любовь. Никто другой не, добился бы столь полного сходства, не явил бы вас таким, каким видит вас она… и каким увидела вас пракансийская принцесса.– Тогда напиши для меня Сааведру, – вырвалось у Алехандро. – Так, как ты сказал: вложив любовь, сердце и душу. Чтобы я ее никогда не потерял.На миг Верховному иллюстратору изменило самообладание.– Ваша светлость, для этого необходимо…–..чтобы художник любил Сааведру. – Алехандро не улыбался. – Значит, я не прошу ничего невозможного, не так ли?Грихальва стал белым, словно новое полотно. В глазах отразилась сложная гамма чувств: холодный гнев, враждебность, ощущение громадной потери. А еще – ревность.Алехандро шагнул вперед и остановился рядом с Верховным иллюстратором. Посмотрел в лицо, не закрытое маской надменности, в горящие глаза одержимого.– Она говорила, ты лучше всех способен помочь тому, кто нуждается в помощи. Надеюсь, ты согласен, что мне сейчас необходима помощь. Надеюсь, ты выполнишь мое поручение, покажешь, на что способен.Нисколько не мешкая, Грихальва снова взялся за кисть. Его рука не дрожала.– Хорошо, ваша светлость, я выполню ваше поручение. Алехандро задержался в дверях. Обернулся.– Я ее никогда не уступлю. А ты больше никогда этого не предложишь.– Ваша светлость, не сомневайтесь: когда я закончу работу, ни один мужчина в мире вам этого не предложит, – спокойно ответил Сарио. * * * Мальчик стоял на коленях перед фонтаном. В эти мгновения для него существовала только его работа; он даже не услышал и не увидел, как подошла Сааведра и застыла рядом в ожидании – как слуга, как просительница. На выветренных каменных плитах внутреннего двора лежал лист картона. В руке крошился отсыревший мел. Заблудившийся ветерок дул со стороны фонтана, увлажнял лица водяной пылью. Сааведре это было приятно, а мальчика вывело из себя.– Фильхо до'канна! – Он схватил картон и резко повернулся спиной к фонтану, ветру и водяной пыли.Он увидел Сааведру и густо покраснел.– Давно тут стоишь?– Моментита. – Она перевела взгляд со смущенного, озабоченного лица на картон. – Сарио.Игнаддио кивнул, выпрямил спину и отвел глаза, словно боялся увидеть на ее лице неодобрение или разочарование.Сааведра хорошенько рассмотрела набросок, оценила технику, смутные признаки зарождающегося стиля.– Выразительное у него лицо, правда? Игнаддио дернул плечом.– Похоже, ты успел к нему хорошенько присмотреться.– Да, еще до того, как он ушел к герцогу. – Проявилось нетерпение; он уже не прятал глаз. – Ты его сразу узнала?– Конечно, со сходством полный порядок. – Она улыбнулась, заметив, что у него отлегло от сердца. – Линии тебе вполне удаются, а вот над перспективой надо еще поработать.– Как? – Он торопливо встал, поднял картон. – Что для этого требуется?Не обиделся и не рассердился. Только спросил, что надо сделать. Пожалуй, он способный ученик.– Видишь вот эту линию? Угол между носом и глазом?Он кивнул.– Ты ее слишком аккуратно вывел, а ведь идеально симметричных лиц не бывает. Один глаз выше, другой ниже… Один посажен ближе к переносице, другой чуть дальше. – Она легонько водила по штрихам ногтем. – Видишь? Вот здесь. И здесь.– Вижу! Эйха, Ведра, вижу! – Он затаил дыхание. – А ты покажешь, как надо?– Показать-то можно, но толку от этого не будет. Я объяснила, как я вижу, теперь ты должен увидеть сам и исправить. – Она улыбнулась, вспомнив, что Сарио поступал как раз наоборот: не объяснял, а показывал. Раз, два, и готово."Нет, я буду учить по-другому. Пускай сам делает ошибки, пускай исправляет их собственной рукой”.– Надди, а еще нужно быть ненасытным… Чтобы развивать талант и совершенствовать технику, надо быть ненасытным.– А я ненасытный! – воскликнул он. – В мире так много интересного! Только чему-то научишься, а муалимы уже тут как туг, достают из загашника что-нибудь новенькое. – Он глубоко вдохнул впалой грудью. – Ринальдо говорит, мне его никогда не догнать.Сааведра сразу поняла, что он имеет в виду.– У Ринальдо скоро конфирматтио?– Через неделю. – Игнаддио посмотрел на свои испачканные мелом руки. – Через шесть дней его отправят к женщинам.Сааведра превозмогла желание погладить его по курчавой голове. Игнаддио вот-вот станет мужчиной; в такую пору мальчишки злятся, когда женщины с ними сюсюкают.– Скоро и твоя очередь придет, не сомневайся. Ринальдо не так уж и обогнал тебя. Это его не утешило.– Но ведь я старше!– В самом деле? – Она притворилась удивленной. – А я и не знала.Он энергично тряхнул головой.– Да, старше. На целых два дня.Сааведра превратила невольную усмешку в добрую улыбку – побоялась обидеть его.– Но ведь ты наверняка кое в чем его превзошел. Как насчет красок? Перспективы?– Нет. Ты сама только что сказала: с перспективой у меня нелады."Ни малейшей обиды. У него и впрямь есть задатки”, – подумала Сааведра.– И краски он лучше кладет. Но муалимы считают, что я неплохо показываю тени. – Он горделиво ухмыльнулся. – Взял за образец работу Сарио – “Катедраль Имагос Брийантос”. Муалимы говорят, тени арок и колоколен ему гораздо лучше удались, чем всем остальным.– Эйха, в искусстве Сарио достоин подражания, – согласилась она. – Но не забывай: в отличие от тебя у него всегда были проблемы с компордоттой. И какие проблемы!Эти слова не произвели впечатления.– Будь я таким, как он, я бы и вовсе плюнул на компордотту. И пускай муалимы что хотят со мной делают!– Надди!Он впился в нее молящим взглядом.– Ведра, я хочу стать хорошим художником. Хочу стать таким, как он. Верховным иллюстратором. И служить герцогу. Разве не для этого нас учат? И разве бы ты не готовилась к этому, если б родилась мужчиной? Одаренным?Она пошатнулась как от удара."Сарио уверяет, что я Одаренная”.Она закрыла глаза.«Матра эй Фильхо, если бы я была…»– Так кем бы ты была, а? – спросил Игнаддио. – Если б родилась мужчиной? Одаренным? И если бы у тебя был выбор?– У меня никогда не было выбора, – уклончиво ответила она.– И все-таки? – настаивал он.Родись она мужчиной. Одаренным, – стала бы Вьехо Фрато, управляла бы семьей, требовала соблюдения компордотты, приговаривала бы к Чиеве до'Сангва. Уничтожала бы Дар.Однажды она помогла убить человека. Отняла жизнь.Но разве выбор между хорошим и лучшим – это выбор?– Бассда, – пробормотала она. – Слишком много трудных вопросов.Игнаддио грустно вздохнул.– Вот и муалимы так говорят.– Говорят, потому что это правда. Эн верро. – Она указала на набросок. – Надди, закончи его. Начало хорошее. Обдумай мои замечания, попробуй взять другой ракурс и неси мне, обсудим. Хотелось бы посмотреть на готовую работу.В его глазах был целый мир.– Отлично! Не забудь, ты обещала!– Успокойся, не забуду.Игнаддио уже мчался за чистым картоном. Сааведра проводила его взглядом и улыбнулась.– Не забуду. Ведь ты слишком похож на меня. Но у тебя гораздо больше возможностей.И тут она поняла, что давно сделала выбор. У нее появился шанс, и она его не упустила. Талантливый художник может достичь, а может и не достичь успеха. Но если он откажется от своего шанса, никто не узнает, был ли он на самом деле талантлив.Гений – это совсем другое, за гранью постижимого. Сарио – гений. А она – всего лишь женщина. Способная, быть может, даже талантливая, но не Одаренная. – Надо доверять Игнаддио, и тогда он будет доверять ей.– Матра Дольча! – прошептала она. – Надди, вовсе незачем лезть из кожи вон, чтобы тебя прозвали Неоссо Иррадо. Это может получиться само собой. Глава 26 Дверь из дранок и гипса. Два раза по четырнадцать ступенек. Крошечный чулан с косым потолком. Между потолком и полом – щель, если лечь перед ней на живот, увидишь нижнюю комнату – кречетту.Раймон не лег на живот. Не заглянул в щель. Лишь шагнул на верхнюю ступеньку и стукнулся головой о потолок. А затем сел.Так лучше. Наконец-то можно перевести дух.И хуже. Придется еще и думать.Он задумался. Сидел на краю лестницы в чулане над кречеттой, вспоминал, как однажды, много лет назад, его наказали и отправили сюда, во тьму.Как болело обожженное запястье…Как болела обожженная душа…В санктии был покой. Правда, Раймон не посмел обо всем рассказать пожилому санкто, не посмел нарушить клятвы Одаренного, Вьехо Фрато, – но рассказал немало. Надо отдать священнику должное: он ни разу не выразил изумления или отвращения и не указал на порог. Дал Раймону выговориться, а после спокойно объяснил, что ничем не в силах помочь тому, кто недостаточно откровенен.Недостаточно откровенен…Дэво так не считал. Однажды в семейной молельне он заявил, что Раймон всегда был правдолюбцем. Но бывает правда и правда; даже пред светлыми образами Матры эй Фильхо Раймон не мог нарушить обет хранить тайны рода Грихальва. Хоть и была та клятва связана с именами Матери и Сына.Значит, он снова проклят, снова осужден, снова достоин кары. А потому ничего больше не оставалось, как отсчитать два раза по четырнадцать ступенек. Во искупление вины. Как в тот раз.Раймон закатал рукав шелкового камзола, развязал и сорвал кружевную манжету. В слабом свете, проникающем через дверной проем, шрам на запястье был незаметен. Но Раймон его увидел. Почувствовал.«Пресвятая Матерь! Какая боль!»Он шел по жизни, повинуясь внутреннему свету. Он и жил-то лишь ради этого света, ради своей Луса до'Орро. И был за это наказан, а также за стремление достичь запретных высот, стать не тем, кого пытались из него вылепить. И “священная кара для ослушника” не ограничилась надругательством над его Пейнтраддо и пустяковым увечьем. Она растянулась во времени. Она не закончилась до сих пор.«Кто я? Что я? Кем я мог стать? Что мог совершить?»Мучительные раздумья.Это и была кара.В сумрачном чулане над кречеттой он искал и нашел истину. Голую, горькую, страшную; по сравнению с ней любая физическая боль – ничто. Ибо физическая боль не может погасить внутренний свет художника, Луса до'Орро. На это способна лишь такая правда."Одаренный. Хороший художник. Но великим не стал. А значит, я плохой художник”.Эта истина уже превратила его в калеку. И сейчас добивала."Я знаю, кто я и что я. Но этого мало. Я мог стать всем. Я мог совершить все. Но и этого мало”.Сарио это понял давно. Сарио стал всем. Сарио совершит все.А путь Раймона уже пройден. Окольный путь…Вот она, голая и горькая правда: свернув с прямой дороги, он выбрал мальчика и вылепил из него мужчину, как ему казалось, по образу и подобию своему. Вдохнул в него Дар. Благословил на подвиг.А мальчик обернулся чудовищем.То, о чем молились Грихальва, то, к чему они стремились, нынче носит имя Сарио. Но Сарио – это и нечто большее Это и нечто иное.Вот она, голая, горькая, страшная истина Фолио – это Кита'аб. А Кита'аб – это смерть.Раймон громко смеялся в душном сумраке чулана. Смеялся до слез. * * * С особым пристрастием Сарио занимался интерьером. Заставил Игнаддио передвигать мебель, переносить кипы книг, размещать всякие мелочи вроде вазы с цветами, корзины с фруктами, лампы из железа и бронзы, керамического подсвечника с огарком красной свечи; велел перевесить на другую стенку гобелен, перекинуть шелковую скатерть через кресло с обивкой из велюрро и кожи и убрать со стола все, кроме бутыли и двух хрустальных стаканов, полных вина. Когда все было готово, он приказал мальчику наглухо закрыть ставни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48