Костров небрежно перелистал несколько страниц.
— Не боитесь?
— Боюсь, — призналась Анна. — Все в порядке, и боюсь.
Костров снисходительно усмехнулся:
— Привыкнете.
Он прошелся вдоль кабинета быстрым своим пружинящим шагом и остановился у окна.
— Ну, а как со вторым секретарем? Устраивает вас Щадилов?
Он, конечно, знал уже о звонке Косяченко. Кострову Анна и подавно не собиралась возражать. Почему-то она чувствовала себя в присутствии Кострова девчонкой. Давно уже и не считала себя, и не была девчонкой, но в присутствии Кострова почему-то терялась — настолько для нее велик был его авторитет. Но и лгать не хотелось. Конечно, она не могла не считаться с мнением обкома, она подчинится любому решению, но пусть все-таки знают, что она подчиняется, но не принимает это решение душой.
— Нет, — произнесла она почти что с отчаянием. — Не устраивает он меня, Петр Кузьмич!
Кострову нравилась прямота этой женщины.
— Вы не стесняйтесь, — поощрил он Анну. — Говорите прямо, как думаете. Я для того и заехал, чтобы вы могли высказаться начистоту.
— На что нам Щадилов? — сказала Анна. — В Борске недотянул, а у нас справится? Петр Кузьмич! Я бы партработников, у которых слаб авторитет, не задерживала на партийной работе. Пошлите Щадилова по специальности, а если не знает ничего, пусть поучится.
Костров опять усмехнулся.
— То-то и беда, не дотянул, а перетянул, администрировать любит. Вот мы и надумали его сюда. Вы женщина, характер у вас помягче, Щадилов поможет в случае, если придется нажать…
Анна бросила на Кострова недовольный взгляд.
— А я, думаете, не нажму?
Глаза Кострова смеялись.
— Нажмете?
— Нажму.
— Работать, конечно, вам… — Костров задумался. — А если не Щадилов, кого тогда?
Анна осмелела.
— А вы позвольте нам самим выбрать.
— А кого?
Анна назвала:
— Ксенофонтов.
Костров пытливо смотрел на Анну, он не припоминал, о ком это говорит Гончарова.
— Ксенофонтов?
— Из Сурожской РТС, — пояснила Анна. — Механик и секретарь партийной организации.
— Фамилию будто слышал, а не припоминаю, — Костров прищурился. — Чем он знаменит, этот ваш Ксенофонтов?
— Честностью, — ответила Анна. — Честностью, прямотой.
— Серьезные качества. А вы давно его знаете?
— Пятнадцать лет. Я жила у Ксенофонтовых на квартире, когда приехала в Сурож. Он еще мальчик был.
— А недостатки?
— Резок. Упрям. Нетерпелив…
Костров понимающе кивнул.
— Вызовите-ка сюда вашего Ксенофонтова.
— А может быть, к нему проехать? — предложила Анна.
— И то ладно, — согласился Костров. — Посмотрю кстати РТС.
Анна пошла вместе с Костровым к выходу.
— А вы не ходите, — остановил он ее. — Я один, не надо мне представлять Ксенофонтова.
Анна с нетерпением ждала возвращения Кострова. Он отсутствовал около часа. Вернулся серьезный, насупленный. По-хозяйски сел у стола. Молчал. Анна не могла определить, с каким решением он вернулся. Что он высмотрел в мастерских? Она не выдержала.
— Ну как, Петр Кузьмич?
— Дайте-ка его учетную карточку…
Просмотрел карточку.
Спросил:
— Почему предлагаете его в секретари?
— Его весь город знает. Я агроном. А он механик. Полезно и для сельского хозяйства и для промышленности. И уж очень с аппетитом работает.
Костров опять вскинул на Анну глаза.
Переспросил:
— С аппетитом?
Потом поморщился.
— Не понравилась мне РТС. Тесно, станки старые. Надо расширяться…
— Ксенофонтов не раз выступал с этим вопросом. А в райком попадет — нажмет…
Костров еще раз усмехнулся и вдруг согласился:
— Ну что ж, у меня нет возражений. Сегодня сделайте представление, а завтра рассмотрим на бюро…
Он поднялся.
— Как будто не ошиблись. А как сама? Уверены в себе?
Анна смежила веки, покачала головой:
— О себе тоже хотела поговорить.
Костров испытующе взглянул на Анну:
— Колеблетесь?
— Нет. Но боюсь упреков.
Костров разглядывал Анну.
— В чем?
Анна потупилась.
— Вы знаете, Петр Кузьмич… Я уже решила. Не выберут, выгоню мужа. Пьет. Ужасно пьет. Хотела развестись, не позволили. Говорят, перевоспитывай. Других за такие поступки я исключаю из партии. А своего… ни исключить, ни перевоспитать. Любой делегат может сказать: с других требуешь, а у себя…
Все это вырвалось у нее как-то внезапно, она и не собиралась говорить об этом с Костровым. Но она действительно часто думала, не уйти ли ей и вправду с партийной работы. Алексей ее срамит, лежит у нее на совести нестерпимым грузом.
Она безвольно опустилась на стул.
— Как быть, Петр Кузьмич?
— Не распускаться!
Он выкрикнул это резко, отрывисто, даже зло. Взял за плечо, грубо, бесцеремонно, — Анна никогда не подумала бы, что у Кострова такие жесткие, такие беспощадные пальцы, — взял за плечо, поднял, поставил перед собой.
— Что вы нюните? — отрывисто спросил он. — У вас пьяница, у другого жена мещанка, у третьего сын не задался… Так из-за этого изменять себе? Воспитывайте! А не поддается. — судите. Но не опускайте рук. Не опускайте, понятно? Теперь нечего отступать…
Этот крик задел Анну за живое.
— Я не отступаю, — проговорила она, сдавленным голосом. — От работы не отказываюсь. Я никакой работы не боюсь. Пойду всюду, куда пошлет партия. Но ведь я возглавляю райком. Могут упрекнуть. Я на сессию, а его в милицейской машине везут. Стыдно. Пошлите дояркой, свинаркой. На любую стройку. Вы увидите…
— А кто вас упрекает? — резко оборвал Костров. — Свинаркой… — саркастически повторил он. — А нам надо, чтобы вы были первым секретарем.
XLIX
Беспокойно провела Анна ночь перед конференцией. Ей хотелось выспаться, но заснуть не дал Алексей. Вернулся он домой необычно рано и трезвый. В последнее время это редко случалось. Анна было подумала, что он щадит ее, боится сорвать ей доклад. Но именно для того, чтобы сорвать доклад, он и пришел на этот раз трезвым.
— Нам нужно поговорить, — сказал Алексей.
— А может, лучше выспаться? — спросила Анна.
— Успею…
Он еще раз потребовал от нее, чтобы она ушла с партийной работы. Ни больше, ни меньше. Чтобы отвела свою кандидатуру при выборах райкома. Он хотел вернуться вместе с Анной в деревню. Не обязательно в «Рассвет». В любой колхоз. Он хотел, чтобы Анна вновь превратилась в агронома и в равной степени занималась собственным домом и полеводством. Он хотел, чтобы Анна была такой, как десять дет назад.
— Пойди лучше выпей, — сказала Анна, — Пьяный ты умнее.
— Ты, откажешься? — повторил Алексей.
— И, не подумаю, — ответила она.
— Значит, я ничего для тебя не значу? — спросил он.
— Значишь, — сказала она. — Все еще значишь, но теперь не так уж много.
— Партия тебе, конечно, дороже, — насмешливо сказал Алексей.
— Ты не ошибся, — подтвердила Анна.
Он принялся ругаться. Негромко, но гнусно. Так, чтобы не слышали дети, — он не был на этот раз пьян, — но так, чтобы как можно сильнее унизить и оскорбить Анну.
Она взяла книгу, принялась читать. Спать было невозможно. Она читала, а Бахрушин ругался. Так они провели ночь. Только под утро Алексей заснул и дал задремать Анне.
Она пришла в райком с таким ощущением, точно всю ночь провела под обстрелом. Но она взяла себя в руки. Нет, нет, она уже не та Анна, какой была десять лет назад.
Пригласила членов бюро. Провела краткое заседание. В последний раз обменялась мнениями о составе президиума…
И разошлись. Собственно говоря, райком в его теперешнем составе уже не существовал. Через два часа откроется конференция, и райком сложит свои полномочия.
Анна просмотрела утреннюю корреспонденцию. Открыла папку с докладом. Проверила, внесла ли Клаша исправления в соответствии со сводкой о надоях…
Вздохнула. Вот они — итоги труда всех сурожцев. Через два часа она встанет со своим отчетом перед делегатами конференции…
Кто-то осторожно приотворил дверь.
Кто это? Анна просила Клашу по возможности никого к ней не пускать. Хотелось сосредоточиться, собраться с мыслями. Она не прочь была даже вздремнуть с часок.
Алексей… Что ему нужно?
Он плотно притворил дверь и пошел к ней.
— Что тебе?
Он не ответил. Он шел к ней. Шел, выпрямившись, твердыми, уверенными шагами. Одна Анна могла понять, что он пьян. Не хватало только, чтобы он пьяным явился сейчас к ней в райком!
— Ну, сядь, сядь…
Он опять не ответил. Подошел к столу.
— Я спрашиваю, что тебе?
Он обошел вокруг стола и рывком схватил Анну за руку.
— Пусти!
Он опять ничего не сказал. Только держал за руку и ничего не говорил. Она привстала. Сколько он ни пьет, а силы ему не занимать стать. Рука Анны была точно в железных тисках.
— Сейчас же пусти!… Ты чего молчишь? Больно. Ты с ума сошел!
На нее пахнуло едким запахом водки.
— Ты уйдешь из этого чертова райкома?
— Послушай, Алеша…
Он вдруг ударил ее в бок, нанес короткий и тяжелый удар в подреберье.
От неожиданности Анна чуть не вскрикнула, но она только охнула и опустилась в кресло.
— Уйдешь?…
Он принялся выкручивать ей руку.
— Уйдешь? Уйдешь?… Слышишь?… Искровеню всю! Кому секретарь, а мне ты жена… Выкобениваешься, тварь…
Все это было и отвратительно и унизительно. И просто ей было больно. А он все наносил и наносил удары, все норовил ударить ее в живот.
Крикнуть она не могла. Не могла выставлять себя на всеобщий позор. Вот как она его перевоспитала! Что она за руководитель, если собственный муж бьет ее.
Она боялась вскрикнуть.
— Алеша, ты пьян… Ты пьян. Образумься. Поди проспись. Я прошу. У меня конференция. После поговорим, Алеша…
Но Алексей все продолжал и продолжал наносить ей короткие и тяжелые удары.
— Ты у меня встанешь! Ты у меня встанешь…
Он тяжело дышал, хрипло повторяя одну и ту же фразу.
Кричать Анна не могла. Не могла. Как выйдет она на трибуну? Битый секретарь! Не секретарь, а битая мужем жена…
У нее вырвался вопль:
— Да чего ж тебе от меня надо!
Она наклонила голову, прятала лицо. Выйти на трибуну с синяками! Но Алексей не бил ее по лицу. Мог ударить в лицо, но отвел руку. Пьян, пьян, а по лицу боялся бить, не хотел оставлять следов. Не за нее боялся, за себя.
Только бы не закричать! Любого коммуниста, который позволил бы себе такое обращение с женой, Анна исключила бы из партии. Но Алексея она не может, не может вызвать в райком! «Я исключаю тебя за то, что ты меня избил…» Это же анекдот!
— Уйдешь?
Осипшим каким-то, шипящим голосом он задавал ей один и тот же вопрос.
— Нет!
Он опять ударил ее.
— Нет!
— Карьеристка!
Все враждебные силы в его лице требовали, чтобы она отказалась от самой себя, предала дело, которому служит…
— Нет!
— Карьеристка проклятая…
Она с отчаянием взглянула в окно, точно там находилось ее спасение. Но там одно сизое сумрачное небо. В окно заглядывал только старый ветвистый клен. Листва с него почти вся уже облетела, лишь несколько желтых листьев укоризненно подрагивали на голых ветвях. Он один видел все, что происходило в кабинете.
Анна не знала, как дотянулась до звонка.
Клаша торопливо вошла в кабинет, и в тот же момент Алексей отскочил от жены.
— Звали, Анна Андреевна?
Анна почувствовала, как у нее кружится голова.
— Клашенька, Алексею Ильичу нездоровится, — произнесла она скороговоркой. — Помогите ему, его надо отправить домой…
Она не могла позволить себе даже минутной слабости. Встала. Преодолела боль, головокружение. Сосредоточилась на всем том, что ждало ее за дверью кабинета. Заставила себя забыть все ненужное. Выпрямилась. Взяла со стола папку с докладом.
— А я пойду, Клашенька, меня ждут… — Она посмотрела на мужа спокойными, может быть, чуть туманными глазами. — А ты отдохни, Алеша… — Она уже не видела его. — Все обойдется, — сказала она на ходу и повторила, больше для самой себя: — Все… Все обойдется.
L
Не успела Анна подняться в зале на помост для президиума, как все ненужное, постороннее исчезло, заслоненное неизмеримо большим и важным.
Она вошла в зал и сразу из одиночества, из оскорбительного и тягостного одиночества перенеслась в атмосферу товарищества, уважения и взаимопонимания.
Потом вечером, и даже не вечером, а ночью, когда события этого большого дня остались позади, ей приходили на ум отдельные подробности, особенно запечатлевшиеся в памяти.
Вот она на трибуне, выступает с отчетным докладом…
Перед нею разные люди, разную степень внимания выражают их лица, но нет ни одного безучастного.
Когда Анна готовила доклад, она старалась не опустить ничего сколько-нибудь важного в жизни района, но лишь сейчас сама со всей отчетливостью видит, сколько изменений произошло за последние годы в Суроже. Вот смотрит она людям в глаза и убеждается: есть что сказать сурожцам.
Наверно, так получается, у фотографа; знает, что снимает, знает, что проявляет, но вполне отчетливо видит свою работу лишь тогда, когда держит в руке отпечатанный снимок.
При этом Анна хорошо понимала: все доброе, что отмечено ею в своем докладе, являлось заслугой всех сурожцев. Райком мог побудить людей проявить инициативу, но превратить ее в реальное дело должны люди, большинство людей, все население района.
Доклад свой Анна читала и только раз отступила от заранее написанного текста, когда речь зашла о моральном облике коммунистов. Она заговорила о пьяницах и не смогла сдержаться. Не пощадила ни директора школы Исаева, ни Семенычева из «Красного партизана». Как будут они воспитывать людей, когда не в состоянии воспитать самих себя! С пьяницами нельзя ни колхозы поднять, ни коммунизм строить. Им не место в партии.
Делегаты зааплодировали. Многим понятны были и гнев и волнение Анны.
Она говорила о будущем. Новые отношения требовали и иного общественного поведения. Не каждый еще осознал необходимость перемен в самом себе, но потребность стать лучше, чище, благороднее уже волновала души.
В прениях, естественно, пошел разговор и о повседневных делах, но в каждом выступлении — Анне казалось, что в каждом, — звенела какая-то необычная струна.
Поэтому ее и рассердил Волошин.
Колхоз, которым он руководил, считался лучшим в районе. Это в самом деле был хороший колхоз, но слишком уж привыкли руководители «Ленинского пути» к похвалам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37